Глава 11
Успех
В зале не было свободных мест: и партер, и ложи, и верхние ярусы балконов занимали зрители – разномастная толпа молодых и старых, богатых и бедных (на самых верхних дешевых ярусах), заинтересованных любителей и скучающих обывателей и других людей. «Волшебная флейта» имела успех всегда, но ещё больший теперь, когда Эгрим стал исполнителем главной партии. Сегодня весь высший свет пришел насладиться переливами его божественного голоса.
Эгрим стоял за кулисами и в щелку наблюдал за галдящим залом. Он уже давно был готов к спектаклю, загримирован, одет. В своей скромной гримерке, которую ему недавно выделили в театре, он успел распеться, перелистать ноты. И теперь, по традиции, которая появилась у него с первых выступлений, наблюдал за зрителями. Зачем?! Он и сам не мог бы объяснить, но, с тех пор, как получил главные партии, так делал всегда. Созерцание непринужденного поведения людей, которые через некоторое время будут с замиранием сердец слушать его голос, наполняло его силой, шум и движение в зале, как волны моря, смывали с его души страх и неуверенность. Да, он знал себе цену, знал, на что способен, объективно оценивал свой талант и все же, каждый раз выходя на сцену, волновался, как мальчишка до дрожи в руках и ногах. Он уже давно не питал иллюзий относительно напыщенной публики сильных мира сего, мнящих себя центром Вселенной и не боялся ни их гнева, ни их милостей. Скорее это был творческий трепет перед музыкой прославленного композитора, хотя не все считали его таковым. А Эгрим считал и трепетал.
Год занятий с господином Порпорой научил юного певца сознательно владеть своим голосом, расширил голосовой диапазон, сформировал знания о музыке и опере в частности, это способствовало его успеху. Но это был лишь малый вклад в его грандиозную популярность, остальное он сделал сам, своим трудолюбием, своей любовью к музыке, настойчивостью и стараниями. Ни один посторонний человек не помог ему, в отличие от большинства других солистов, он не пользовался покровительством женщин и вообще влиятельных особ.
Госпожа Марра несколько лет назад привезла его в Вену, представила труппе, оплатила первые занятия с Порпорой и сняла маленькую квартирку в две комнатушки. А после этого решила, что достаточно сделала для этого мальчишки и умыла руки, предоставив его самому себе и судьбе. Дальше юноша пробивался в одиночку, начиная с самых низов, то есть с самых низкооплачиваемых второстепенных партий в основном хоре, но уже тогда он с огромной ответственностью брался за них, добивался звучания.
В конце концов, его заметили, стали брать в ансамбли, давать партии посложнее, прибавили жалование, что как раз было к стати. Дело в том, что скудные гроши, которые платил Эгриму театр вначале, не покрывали его расходы на занятия с господином Порпорой, оплату комнатушек и пищу. Его костюмы, подаренные еще графиней Валески, безнадежно устарели и изрядно истрепались. Особенно тяжело было с обувью, башмаки настолько обветшали, что башмачник отказывался их брать в починку. Эгрим, как мог, зашивал их, лишь бы не светить голыми пальцами и пятками. Каждый раз он дрожал от холода, стягивая прохудившиеся ошметки с оледеневших ног, потому что приходилось шлепать по холодным осенним лужам почти босиком.
И все же, он был счастлив - он пел, вокруг него разливалась прекрасная музыка, и он творил её. Что могло быть прекраснее?! Чего ещё ему было желать?! Он жил музыкой и в театре, и дома. Молодой человек часами просиживал за старым роялем, который был частью немногочисленной мебели его маленькой квартирки, изучал ноты, разучивал арии. В такие времена он забывал обо всем, мог сутками ничего не есть, и, наверное, свалился бы когда-нибудь, если бы не заботливая старая служанка, нанятая ещё Элизабет Маррой. Она приносила ему поесть и попить прямо к роялю, когда поняла, что безумного хозяина невозможно оторвать от занятия и затащить на кухню. Его настырность и талант восхищали бедную женщину, а Эгрим стал для неё почти родным ребенком, таким беспомощным он ей казался. Поэтому, когда ему платить ей стало нечем, она не ушла, осталась и продолжала готовить, убирать и стирать молодому человеку в надежде, что положение измениться к лучшему. Прибавка к жалованию обрадовала и её. Эгрим в первый же день выплатил ей долг за месяц и пообещал впредь платить больше.
Он хорошо помнит свой первый, хоть и не совсем новый, но достойный костюм и абсолютно новые башмаки. Тогда он явился в театр с высоко поднятой головой и гордой осанкой, как настоящий барон.
Следует так же упомянуть, что труппа с первой встречи невзлюбила юношу. Причин к этому было несколько.
Первая – его неоднозначное происхождение, вроде бы и титул барона, но незаконнорожденный, так, во всяком случае, его представили, неофициально конечно. Слава Богу, что не рассказали об его истинном происхождении подкидыша. Иначе было бы ещё хуже. В человеческом обществе, как и среди животных, все те же законы уничтожения слабейших, в данном случае социально.
Вторая – его талант и одержимость музыкой. Эгрим не терпел фальши и поэтому репетиции продолжались дольше, чем до его появления в театре. Он сам старался и другим приходилось. «Маэстро голодранцев» называли хористы его за глаза, а иногда и в голос. Насмешки, подначки и подставы сыпались со всех сторон, но Эгрим не замечал их. Для него существовала только музыка и его работа.
А вот третья причина целиком походила от женщин, особенно знатных. Не секрет, что все талантливые и необычные певцы пользовались покровительством и покровителями, отвечая на их внимание и интерес, получали материальную поддержку, защиту и протекцию. Само собой такое чудо, как он, не могло не вызвать интерес у дам. Ему присылали подарки, приглашения, откровенные признания, знаки внимания, но молодой человек отсылал подарки обратно, игнорировал приглашения и знаки внимания, а на откровенные признания смотрел такими наивными и непонимающими глазами, что даме становилось не по себе, и она спешила ретироваться. Со временем его стали считать неспособным, как мужчину, почти евнухом. В этом убеждал ещё и диапазон его голоса, гораздо большего, чем у кастратов. И так, не находя поддержки среди хористов, Эгрим замкнулся в себе.
По понедельникам, когда театр был закрыт, не нужно было никуда идти, можно было дольше обычного полежать на твердой сбившейся кровати, под старым, но теплым одеялом, помечтать, вспомнить прошлое, Эгрим блаженствовал, представляя лицо Луизы, её красивый стан, вспоминая её заливистый смех. Он все ещё любил и помнил девушку, хотя время затуманивало и стирало яркость событий и чувств. Её образ - единственный образ женщины, господствовал в его сердце, но страсть, которую он к ней испытывал и считал своим страшным грехом, мало помалу улетучилась из его души и сознания. Теперь чаще всего он грезил, как они обвенчаются, будут жить в красивом доме, у них будет много детей, и все это будет целомудренно и набожно. Эгрим понимал, что для этого им нужно быть вместе или вновь встретиться. Понимал, но ничего для этого не делал, и даже был рад, что не втянул свою любимую Луизу в эту клоаку, под названием закулисье театра, с его склоками, сплетнями и унижениями.
А время шло и он, пусть со скрипом и пробуксовками, двигался по карьерной лестнице вверх. Менялись роли, росло мастерство, росли доходы, и вот он на вершине – солист, премьер. Ради него в театре собираются зрители. Ради него дамы в своих лучших нарядах обмахиваются пышными веерами, выдерживая духоту полного зала в ожидании начала действа. Разве мог он мечтать о таком успехе? Не мог и не мечтал, да и неважно это было и есть для него.
А что важно? Музыка…. Первые звуки увертюры, и для Эгрима окружающий мир перестает существовать, исчезает, а сам он окунается в радужную пучину звуков, ощущает их каждой клеточкой своего тела, каждой частичкой своей души. Очарование нарастает и, достигнув своего апогея, взрывается таким восторгом в душе юноши, что сердце замирает, кровь останавливается в жилах, а затем толчок и бешеные скачки сердца, мыслей, чувств, как мощный взрыв внутри. Финалом обычно бывает опустошение и тоска. Он и сам не смог бы объяснить этот феномен чувств и ощущений. Финал ему не нравился, казалось в такие моменты до смерти один шаг, но с одержимостью наркомана, он снова и снова искал этот взрыв, стремился к нему.
Иногда ему хотелось узнать, ощущает ли ещё хоть кто-нибудь так музыку, как он. Певец смотрел по сторонам, и ему казалось, что спрашивать некого. Его коллеги были уставшие, измотанные, счастливые иногда, но не больше. Со временем он стал бояться, что кто-то заметит его состояние и вряд ли поймет, тогда он стал притворяться уставшим, как все. И только глаза горели так, что пади вдруг темнота, смогли бы осветить весь зал. Эгрим опускал их долу. Этот неописуемый восторг, творческий оргазм, был его святой тайной.
А всё остальное он стоически терпел, как сопутствующие неудобства: поклоны, восторги, цветы у ног, длинные очереди поклонников и поклонниц в коридорах и фойе театра, вламывания в гримерку дам и их служанок с подношениями и записочками. Терпел, потому что без этого нет успеха, нет музыки, нет театра. Может быть, он даже слегка презирал зрителей за то, что они, увы, не способны разделить с ним его восторг, его оргазм. Но такое отношение обычно налетало всего на мгновение и исчезало, когда он наконец-то оставался один перед зеркалом своей гримерки, и реальность медленно возвращалась на свое место, мир становился обычным.