-Игнатьич, я понимаю, ты тоже конспирируешься, но чтобы 12 палок, не поверю!
-Вот, Фома неверующий. Я начал писать книгу. Пока идёт нормально. Ты сам мне говорил много раз, чтобы я начал писать книгу, вот я и начал.
-Хоть убей, не поверю! Весной, в такую погоду, холостым, когда пиво течёт рекой, а полуголые тёлки ходят толпами и каждая хочет самца, добровольно сесть за со-чинение? Ты или герой, тогда тебе надо дать орден или больной?
-Больной, Гаяз, больной. Но если бы ты знал, какое это удовольствие смотреть на собственное сочинение?
-Знаю, Игнатьич, знаю, Когда учительница русского языка вызвала меня к доске и перед всем классом показывала моё черно-красное сочинение, на пол-страничке, а задание было написать на четырёх, где чёрным был мой текст, а красным её исправление, я стоял перед ней и всем классом и говорил себе:
-Твою мать, Гаяз, неужели это ты написал аж целых пол-страницы. Тебе надо дать орден, и потом аттестат с золотой медалью. Целых пол-страницы, а ты накатал 12 страниц, если не врёшь!
-Дина, мне тоже говорила, когда в последний раз была у меня, читая в постели мои стихи, что, наверно, приятно читать собственное сочинение?
-Какая Дина? У тебя новая баба?
-Та, которую я пытался купить за ремонт, а потом она меня долго мурыжила, пока я не перестал её ждать и звонить ей, а потом она пришла сама.
201
-Её звать Дина? Всё понял. Значит, это она сейчас у тебя и ты написал ей 12 страниц. А сколько раз воткнул?
-Не фантазируй! Никого у меня нет! Завтра покажу тебе написанное.
-Ты с ней встречаешься?
-Последний раз была недели две назад.
-Так ты, подлец, и не захотел меня знакомить с ней!
-Это она не захотела. Когда она была последний раз, сказала в разговоре:
-Хорошо, если бы было и так и так.
-Не понимаю, о чём ты Дин?
-Что тут непонятного, чтобы муж оставался таким красивым, как есть и ещё трахал, как любовник.
-Найди, красивого и страстного мужика, сказал я ей.
-Не получается. Мужик, вроде красивый, здоровый, а как залезет, как мой муж, а то и хуже, а замухрышка...
-Значит, я замухрышка? Почему же ты тогда прибежала ко мне?
-Не кипятись! Ты был настойчивым, упорным, а я перед приездом мужа, если бы ещё пару дней голодала, стала бы насиловать первого встречного мужика на улице.
-Почему же ты тогда приходила потом, даже когда приехал из отпуска муж?
-Ты выделывал со мной такое... и потом у тебя добрая душа и ты пишешь стихи.
-А муж не выделывает?
-Он к этому равнодушен!
-Он не еврей?
-С чего ты взял? Русский.
-А я думал он еврей. Я знал одного еврея, Мойшу, он позволял любовнику жены, в своём присутствии, лапать жену за груди и задницу. Твой муж такого не позволяет?
-Я бы сама не позволила. А если бы позволила, то он сделал бы вид, что не замечает.
-Значит, он тебя любит.
-Конечно, любит. И я его люблю.
202
-А изменяешь потому, что после другого мужика, которому ты отдалась, мужа начинаешь любить сильнее!
-Точно! Но откуда ты это знаешь?
-Голубушка, человеческий опыт накапливается годами во всём. А особенно в любви. Ещё пещерная женщина, сожрав кусок сырого мяса, который ей дал самый силь-
ный мужчина племени, как подачку, предварительно изнасиловав её, несла кусочек, спрятанного украдкой мяса, самому слабому мужчине племени и, втихаря, в темноте, отдавалась ему.
-Женщины всегда добрее мужланов.
-Как бы ни так! Это она для того отдавалась слабаку, чтобы потом, более страстно отдаться тому, кого она любит. А те женщины, тогда - любили тех, кто их кормит. Ты думаешь, самый сильный мужчина племени не замечал, что она его мясом подкармливает слабака, а потом стонет в углу от его ласк? Замечал, но делал вид, что не замечает. Он прощал ей, потому, что уже любил. А если мужчина любит, он должен прощать женщине её слабость. Когда Бог создавал женщину, он сделал её сильной. Ни один мужик не смог бы вынести родовые боли. А женщины терпят. Рожают без наркоза. Но когда Бог создавал женщину, то он оставил ей и самое слабое место.
-Продолжай, милый, что ты замолчал? Какое слабое место оставил Бог женщине?
-Диночка, её – передок. Вот это! - И я, Гаяз, схватил её за «это» место. -Ваш передок – самая большая слабость в вашей силе.
Она долго хохотала, а потом сказала:
-Да, видимо, он прав!
-Конечно, он, Сантос, прав!
-Причём здесь какой-то Сантос? Я говорила о Боге.
-Причём здесь Бог? Он сделал своё дело, женщину и в стороне. Я говорю о Сантосе. Это он, Сантос, ещё тогда сказал: -Санчо, женщины слабые существа. У них есть много недостатков. Они часто делают ошибки. Но если
203
мужчина любит женщину, он должен всё ей прощать.
-Кто такие Сантос и Санчо?
-Санчо – это я. А Сантос - мой аргентинский друг.
-У тебя есть друзья даже в Аргентине?
-Да, даже один художник – Хоакин. Он, как и Гойя – пишет портреты.
-Ты, оказывается, не только хороший любовник, но и любовник со связями.
-Диночка, если ты пожелаешь, я приглашу Хоакина в гости, и он напишет твой портрет.
-Как Гойя написал маху?
-Да, его любовница и самая любимая женщина донья Каэтана, тринадцатая герцогиня Альба, жена маркиза де Вильябранка, кое-как согласилась на то, чтобы он, Гойя, лучший художник королевского двора, написал её обнажённой, как простолюдинку – маху. А потом они долго прятали этот портрет. Мы с тобой тоже будем долго пря-тать твой портрет, хотя ты красивее герцогини Каэтана.
-Я подумаю. Но даже если этот Хоакин не сможет приехать из Аргентины, то я всё равно, иногда буду приходить к тебе, чтобы,
-Чтобы поднимать ножки выше головы?
-Дурак, чтобы слушать твои красивые истории.
-Ну, и...
-Ну, и поднимать ножки, тоже
Пауза.
-Гаяз, ты умеешь рисовать?
-Нет, Игнатьич! Ни стихи сочинять, как поэт, ни писать книги, как писатель, ни рисовать картины, как художник.
-Художники картины пишут, а не рисуют. Ни хера ты не умеешь! Мог бы писать портреты, я пригласил бы тебя в гости, представив Хоакином, чтобы ты написал портрет обнаженной Дины. Тогда ты прославился бы на
-Весь мир!
-На все Челны и Елабугу. Так, что не мечтай больше о
204
Дине. И учись писать портреты.
-Гаяз, Гаяз, паразит, ты уже час болтаешь по телефону, опять о бабах?
-Гаяз, слышу ор Оли. Вспаши ей пару грядок.
-Я уже вспахал вручную всю землю на участке.
-А ещё вспаши пару грядок. Но не на участке, а под её юбкой, чтобы она успокоилась.
Он захохотал, и крикнул так, чтобы мы оба слышали:
-Оленька, иду, иду, вскапывать тебе грядки под юбкой.
Телефон отключился.
Зачем я ему сказал, что начал писать книгу? Зачем говорить людям правду? Всё равно не верят. А я, дурак, потерял целый час времени. Мог бы написать ещё три страницы своей книги, которая, может, станет шедевром.
-Вань, иди, подыши свежим воздухом! –сказала кошка Наташка. Пива больше двух кружек не пей! Если встретишь большого рыжего кота Босяка, передай ему привет от меня и скажи, что это его детей я ношу в своём пузе, потому, что он первый меня трахнул тогда, в марте. Остальные двенадцать, после него – не в счёт. И скажи, что алименты я с него просить не буду. Ты прокормишь меня и моих детей. Скорее твоих, потому, что должен их усыновить. Ещё скажи Босяку, что в первую мартовскую ночь, в следующем году, пусть ждёт меня на том же месте. Я отдамся первому ему, потому, что – люблю.
-Вань, и сорви веточку сирени, добавил дневник, я буду смотреть на сирень и вспоминать нашу, мою Людмилу.
-И мою - тоже, поправил его я.
Если у кошек и вещей существует любовь, то у людей она проявляется сильнее.
Я выпил пару кружек пива, как и обещал Наташке и взял полторашку с собой. Она же не запрещала мне приносить пива с собой. Всё равно сегодня воскресенье и можно делать, что угодно.
Но писать мне больше не захотелось. Веточки сирени,
205
которые я сорвал для дневника, источали нежный аромат. Кто из нас больше вдыхал этот аромат, дневник или я? Скорее – я!
Я налил полкружки пива и взял в руки дневник. Кошка Наташка, хоть и подружилась с дневником и больше его не царапала, но когда я брал его в руки, уже не подходила и не садилась мне на колени.
12 ноября. Понедельник.
Как обычно встретились в столовой. Аллы с нами не было. У них там, в конторе, у кого-то юбилей и они пьют чай с тортом. А Аллочка сладкое любит.
Он, снова взял свой гороховый суп и котлету с жареной картошкой, но не ел, а ковырялся в тарелках. Не потому, что, как всегда, много болтал за столом, веселя нас, а был без настроения. Знаю, из-за чего. Из-за - меня. Всё ещё злился. А потом, когда он закашлял и отвернулся от стола, Лорка спросила:
-Вань, может у тебя температура. Ты весь бледный. Сходи в медпункт.
-Пройдёт, Лор. До свадьбы выздоровею.
-Ты собираешься жениться, Капцов? И кто она твоя невеста?
Он отодвинул тарелку со вторым блюдом, встал и сказал:
-Пожалуй, Лор, ты права. Схожу я в медпункт.
Когда он ушёл, Лорка сказала мне:
-А ты, Людка бессердечная! Когда сама заболела, парень трясся над тобой, как наседка над цыплёнком. Даже на занятия не ходил. Лечил тебя мёдом.
-Я его не просила.
Мы до самого цеха шли, молча, а я думала, что Лора права. Но ведь в душе у меня всё ныло от жалости и того, что я неправа.
13 ноября. Вторник.
В обед он не появился в столовой. Значит, не был на работе.
206
А может, был, но не пришёл, чтобы не встречаться со мной. Ну, и чёрт с ним! Но, работая, я всё время думала о нём. Мысль пришла внезапно. Ранка на руке зажи-вала, но краснота ещё была, и я решила сходить в медпункт. Спросила у женщины, которая обрабатывала мне руку:
-А вчера студент-практикант не был у вас?
-Ну, теперь понятно, милая, зачем ты приходила! А я думала: «-И что она припёрлась, когда рана уже почти зажила?» Жив твой студентик. Я ему дала справку на пару дней, чтобы полечился. У него была температура. Сказала, иди в поликлинику, сделают рентген и дадут больничный. Но он отказался и пошёл домой. Можешь навестить. Таблетки я ему дала. Сама виновата, что простудила парня, целуясь на холоде.
Значит, он действительно заболел и виновна я, но не в том, что целовалась с ним на холоде, а в том, что довела его до такого состояния, что он не выдержал и сбежал. Всё-таки – дуры мы, бабы! С Лоркой тоже натянутые отношения. Завтра нужно помириться с ней и предложить сходить, после работы к Вано, если она захочет.
14 ноября. Среда.
Договорились с Лорой, вечером сходить к Вано. Но в обед он сам появился в столовой. Уже не мёртвый, но ещё не оживший. Шутил, но мало. Чуть подкашливал.
-Ты заболел, Ванечка? А мы с Лорой собиралась к тебе после работы.
-Сейчас уже легче. Вчера посылали в поликлинику, отказался. В медпункте дали освобождение на два дня. Сразу ушёл домой. Сегодня валялся в кровати до один-надцати, читал, а когда книгу дочитал, и стало скучно, пошёл на работу. Мастер сказал, что молодец, что пришёл, людей не хватает. Поставит - полный рабочий день.
-Дурак, ты, Капцов! У тебя была справка. Надо было сидеть дома и лечиться.
-Лор, лечение – это свежий воздух, работа и общество прекрасных дам.
207
-Ах, да, свежий воздух с химкомбината, как в сосновом лесу, в санатории, а насчёт дам, ты неправильно выразился. Надо было сказать – прекрасной дамы, в единст-венном числе. Из-за этой дамы ты и прискакал больной, не долечившийся. Лорка встала и ушла. И правильно сделала. Если бы она осталась, то наговорила мне гадостей. Я на неё не обиделась. Она права.
-Мы сидели, вначале, молча. Как чужие.
-Ванечка, почему ты тогда 7-го, не сказал мне, что собрался уходить? Я бы тебя не отпустила! Жалела, что ты..
-Люд, мне Сантос, аргентинец вчера рассказал интересную историю. И он начал рассказывать оживлённо и весело, как обычно, когда у него было хорошее настроение и у нас была белая полоса. А, сейчас, мы стояли на меже. Между белой и чёрной полосами и было неизвестно, в какую сторону мы шагнём?
Когда он закончил рассказывать, выдуманную им историю, временами кашляя, я сказала:
-Ты ушёл от моего вопроса, который я тебе задала?
-Людочка, осталось семь минут до начала работы, пойдём, а то опоздаем.
-Да, Капцов, умеешь ты обходить острые углы. А я, вот – не умею! Видишь, поранила руку об острый угол закладной детали. Хорошо, что на мне была перчатка, которые ты, тогда, принёс нам, с Лоркой.
Я протянула ему руку ладонью вверх.
Он прогнулся через стол, взял мою ладонь и всю обцеловал. Затем встал и быстро пошёл к выходу.
Да, трудно мне будет без него, если мы расстанемся. Всё-таки я его люблю, хоть этот кавказский ишак, так и не ответил на мой вопрос. И думаю, никогда не станет отвечать. Не надо задавать глупых вопросов. Ты уже не девочка, Людка, чтобы спрашивать, откуда появляются дети. Часа через полтора он принёс мне такие же перчатки, немного запачканные в бетоне. Наверно, укокошил напарницу,
208
бетонщицу и снял с мёртвой, чтобы принести мне. Как же он меня любит!
И эта тетрадь дневника уже кончается.
-Доченька, ложись, уже поздно! Завтра на работу.
-Ложусь, ма. До завтра, дружок, дневник! Давай, поспим.
Я достала его фотокарточку, которую он мне подарил, сказав, что это он фотографировался в своём Кобулети, когда учился в десятом классе. А его учительница говорила ему, что Есенин похож, на него. Хвастун. Это он, немного похож на Есенина. И то, больше – стихами.
А он, правда, красивый!
Красивый, но почему ты ушёл от меня. Как-то странно!? Как вода между пальцев. Да, ты ушёл, как вода между пальцев. Это же первая строчка стиха!
Я смотрела на его фото с распростёртыми руками и стояла так, сочиняя. Вошли бы сейчас мать или Алка, подумали бы, что молюсь. А я и правду сейчас молилась на него, хотя из моих уст вылетала не молитва, а скудные стихи без всякого правила литературного творчества.
Ты ушёл, как вода между пальцев,
Лишь осталась придонная муть,
Не люблю я влюблённых страдальцев,
209
Обо мне навсегда позабудь!
Пусть твой образ уйдёт, растворится,
Пусть завянет в том сквере сирень,
Пусть ночами ни разу не снится,
Твоя поступь, твой голос и тень.
Пусть твой взгляд такой ласковый, милый,
Не скользнёт по лицу, по глазам,
Пусть восход, в день холодный, унылый,
Не взойдёт и останется там,
За горами, за морем далёким,
Где лагуна твоя, где ты сам,
И пусть станешь ты там одиноким,
Улетишь в облака, к небесам.
Не хочу, обо мне, чтобы помнил,
Чтобы душу тревожил мою,
Пью с другим. Он бокал мой наполнил,
И поёт уже песню свою.
Дарит мне васильки и тюльпаны,
Дарит все полевые цветы,
Все луга, все речные туманы,
Зори все, Но в глазах только ты!
Ты ушёл. Миражом растворился,
Я забуду тебя навсегда,
Только ночью ты снова явился,
210
Стало жаль молодые года.
Не вернуть уж того, всё что было,
Не вернуть уж того, что прошло,
И смотрю я на фото уныло,
Мне так грустно! Совсем не смешно.
Я не плачу! Заплакала вьюга.
Закружила сиренью метель,
Я уже не жена, не подруга,
Жду весну, когда снова капель.
Дурачок, я тебя тоже люблю, хоть не болтаю об этом везде, как ты. Приснись мне сегодня. И чтобы были: весна и сирень и мы, будем гулять с тобой в сквере, а ты, милый, опять будешь ругаться с гипсовым Самсоном. А, затем, мы будем целоваться на скамейке. Лучше стоя, возле сирени, чтобы я чувствовала, как он страстно прижимается ко мне, а я, в ответ, к нему и нам так хорошо......
Нет, так он не приснится. Надо положить своё фото рядом с ним. Мой образ притянет его. Я положила свою карточку рядом, между листочками дневника. А я тоже красивая. Дура, постриженная, перед выпускным балом.
211
ВОСПОМИНАНИЯ. ДИНА,
Понедельник всегда тяжёлый день. И для студента и для домохозяйки. Но особенно – для строителя. Тем более, если он с похмелья. Я объехал три бригады, которые работали у меня. Первую на отделке квартиры, которая, как, оказалось, принадлежала бандиту. Нет, не главарю. Те, более покладистые и немного культурные, бывшие руководители или партийные работники. Квартира принадлежала «быку», рядовому члену банды, бывшему комсомольцу, дружиннику. Он пил кровь из моих девок, заставляя делать штукатурку так, чтобы лезвие безопасной бритвы не пролезало под мерную вертикальную планку. Две хороших работницы уволились. Успокоился он тогда, когда Гаяз встретился с его шефом, через руководство завода КАМАЗ. Придирки остались, но уже не такие глупые. И этот бандит заявил, что ни копейки не заплатит нам за ремонт из-за морального ущерба. Работы осталось на пару дней.
-Соглашайся, Игнатьич, с тем, что этот ремонт был благотворительностью, иначе он там кого-нибудь «замочит», тебя или рабочего, сказал Гаяз.
Потом я съездил на столовую, в Елабуге, где мы меняли сгнивший деревянный пол. Оттуда собирался поехать с Эдиком на обед, но позвонил Гаяз:
-Игнатьич, ты где?
-На доме Сагитова, главного инженера Елазстроя. Собираюсь на обед.
-За полчаса не умрёшь от голода! Подожди меня там!
Минут через сорок он подъехал с парнем. Ребята обедали, а мы с Эдиком играли в карты.
Они вошли в вагончик, нашу бытовку.
-Знакомьтесь, ребята. Это – Модест. Ваш новый коллега, работник.
Я окинул нового «коллегу» с ног до головы. То ли мужик, то ли баба. Нет, одет он был, как мужик. Штаны, футболка и кепка. Но в штаны ему я не полез, чтобы установить наверняка, кто он, на самом деле.
212
-Гаяз, но у меня все бригады укомплектованы. Не хватает только штукатуров. Ты умеешь штукатурить?
-Нет!
-Выйдём, Игнатьич.
-На хера ты мне его привёл? Или он тоже твой родственник. У меня работает два твоих родных брата, Радик и Наиль и двоюродный – Фарид. Он хоть варить или ре-зать металл умеет?
-Игнатьич, ты же видишь какой он, ни рыба, ни мясо. И ничего не умеет делать.
-Слушай, я бы тебя понял, если бы ты привёл ко мне бабу, которая ничего не умеет делать, тогда бы я, хоть знал, что ты её трахаешь. А может, ты того, переориен-тировался и захотел стать сексуальным меньшинством, сейчас это становится модным, и связался с ним?
-Игнатьич, не хами! Да, я трахаю, но не его, а его жену и обещал ей устроить его на работу. Когда на КАМАЗе начались повальные увольнения, этого тупицу, лентяя и недоумка попёрли в первую очередь. Профсоюза сейчас нет, некому рабочих защищать.
-Послушай, но он, же отберёт часть зарплаты от остальных рабочих, твоих, же братьев.
-Сделаем так. Ты платишь ему 80 процентов от зарплаты других, а остальное доплачиваю я, из своего кооператива «Тан». Но я буду доплачивать ему не 20 прцентов, а 120, а может, и 220. Если вдруг увидишь в ведомостях у моего бухгалтера такую большую сумму, держи язык у себя в жопе.
-Тебе можно сделать проще. Отдавать деньги, которые ты собираешься начислять ему, наличными его жене, своей любовнице. И налогов не будет.
-Где-то ты шибко умный, а где-то полнейший дурак! Если я бы решил поступить так, как ты предлагаешь, он по-прежнему целые дни лежал на диване и смотрел телевизор. А где я буду еб....ть его жену? У тебя, что ли?
213
Тогда давай твои ключи, я сделаю копию.
-Нет, только не это. Я лучше буду платить ему также 100 процентов, как другим.
-А вот это не нужно делать. Плати ему меньше, иначе взбунтуются. И первым мой старший брат – Наиль. Он - мужик справедливый.
-А что, я – не справедливый?
-Игнатьич, тебе уже пора понять, что в этом, наступившем, волчьем капитализме – всё продаётся и всё покупается. И - ВСЕ!
-Не – все! Я – не продаюсь и не покупаюсь.
-Да, чуть не забыл, я тут выписал премию, через свой кооператив рабочим, зайдём, надо выдать.
-Мужики, это премия за работу на моём гараже.
Он достал ведомость и пачку денег и стал выдавать. В первую очередь своим братьям. А потом назвал Эдика. Тот удивился, но стал расписываться и получать деньги.
-Игнатьич, а, тебе за смету, которую ты сделал по гаражу.
Ни я, ни Эдик, никаким боком там не участвовали. И ни какую смету я ему не делал. -Плевать! – решил я.
Моя сумма была в два раза выше, чем у остальных.
Когда, Гаяз спрятал ведомость и остатки денег, в папку, посмотрел на меня и улыбнулся.
Его глаза говорили мне:
-А ты, козёл, говорил мне, что не продаёшься и не покупаешься! А я вот, купил тебя с потрохами, за вшивую премию.
Перед отъездом Гаяз сказал мне, чтобы я не ставил его, Модеста, ни в одну бригаду, работающую в Челнах, только в Елабуге, а когда у него будет намечаться встреча с женой Модеста, то я лично проверил на месте он или нет.
-Она, хоть красивая?
-Красавица! Такой бабы у меня не было.
-Как она оказалась в твоих руках?
-Игнатьич, в этом мире все и всё покупается и продаётся.
214
Моей Гулечке было очень трудно. Они оба оказались без работы.
Когда он уехал, наверняка наставлять этому придурку рога, у меня было гадко на душе.
Интересно, как там живёт Людмила, в своей Украине, после распада СССР? Возможно и её кто-то также использует? Мою красавицу. Затем, когда мы, с Эдиком подошли к машине, чтобы ехать в столовую, посмотрел на себя в зеркало. Оттуда на меня смотрел дед. Не столетний, сморщенный и сгорбленный. Но – дед. Вернее – по-жилой, уставший человек, которому через три месяца стукнет пятьдесят девять лет. Значит, и она, моя, чужая Людмила – такого же возраста, ведь мы – ровесники. Ес-ли, конечно, она ещё жива? Хорошо, что я не видел её старухой! Пусть она всегда остаётся в сердце такой, как я видел её последний раз, после окончания техникума. В те, мимолётные наши встречи, когда я приезжал в Херсон, я не смог запомнить её лица, так, чтобы оно врезалось, отпечаталось в памяти навеки. И хорошо! Иначе, помнил бы только то, её, уже не молодое лицо. А, сейчас, я помню все её лица: добрые и злые, весёлые и грустные, радостные и печальные, любящие и ненавидящие, близкие и далёкие, но по времени с 1960 по 1962 год.
-Бать, Гаяз дал взбучку? Давно я не видел тебя такого, грустного, с того момента, как умерла мать.
-Да, мы немного поцапались.
-Из-за этого козла, которого он привёз? Похоже, тоже его родственник?
-Сказал, что нет. Может, соврал.
-Можно мне сегодня сорваться пораньше, на час, полтора, с машиной. Хотели съездить с Лилей в лес.
-Ты сильно хочешь есть?
-Так, себе.
-Тогда поворачивай на Челнинскую дорогу, довезёшь меня до дома и «гуляй, Вася». Или гуляй в лесу, Эдик.
-Спасибо! Только ты, сегодня, много не пей!
215
-Но премию-то - обмыть надо!
-Пап, тебе он дал премию, понятно, за смету, а мне за что? Я же на этом гараже не работал.
-Сынок, ты оформлен водителем и возишь директора фирмы «Эра», так?
-Ну, так!
-А мы с тобой были на этом гараже?
-Один раз. Привозили перфоратор и пилу «болгарку».
-Вот и заработали премию.
-Надо было съездить туда дважды, тогда премия была бы в два раза больше.
-Эта премия за то, чтобы мы держали языки в жопе, по поводу этого хрена Модеста. Не связывайся с ним.
-Понял. Он или тупорылый сын большого начальника или бандита.
-Какая нам разница?!
Мы, по дороге, ещё долго разговаривали с Эдиком, о нашем смутном, шатающемся времени, уходящего двадцатого века, перед наступающим новым двадцать первым веком. Интересно, что он нам принесёт?
Я вышел у универсама и пошёл за продуктами. Хорошего вина не было, и я купил коньяк. Всё равно деньги – халявные, не заработанные честным трудом. Хотел позво-нить какой-нибудь из баб: Нине, Эльвире или Дине, но настроения не было.
В магазинах появился кошачий корм, и я взял его своей беременной Наташке. Всё равно, этот бомж, рыжий кот Босяк, не платит Наташке алименты. Мне так и при-дётся усыновлять всё её кошачье семейство. Ну и пусть! Кошек я люблю, а котят обожаю. Буду бегать с ними в догонялки по квартире, как когда-то бегал с козлятами, в далёкой юности. А потом рассказывал об этом Людочке и она безумно хохотала.
Мы с Наташкой поели и я сел за книгу. Писатель. Но в голову ничего не лезло. Тяжёлая участь писателей. Или писать о том, что было, но это не интересно, или выдумывать чего не было.
216
Но зачем мне это нужно? Книгу я решил писать для себя, а не для других. Как Людмила –дневник. Тогда пусть моя книга станет своеобразным дневником, но написанным задним числом. Хотел вначале подправить, отшлифовать написанное вчера, но решил не трогать. Пусть отстоится, как свежая налитая брага. Муть вся осядет и останется хмельной напиток. Напишу всю главу, если не брошу это глупое занятие, а потом начну корректировать. На чём же я остановился? На недопитом коньяке в бокале. Я сделал несколько глотков, сунул в рот дольку лимона и, как Жорж Сименон, принялся писать. Только тот сосал трубку, а я дольку лимона и он писал детективы, а я сразу начал писать книгу о себе. Хотя и у него, Жоржа Сименона, есть автобиографический трёхтомник. Вдруг я его переплюну и напишу четырёхтомник? Но, лучше – пятитомник. Начинаю писать - с чёртовой дюжины – 13-й страницы.
В Аджарской республике, Грузинской ССР советских
времён люди умирали, в основном – с середины ноября и по середину февраля, когда днём и ночью непрерывно шёл мелкий, противный, выворачивающий душу наиз-нанку - дождь. Влажность была - максимальная! Соль и сахар, если они у кого-то и были, не просто были влажными, а просто мокрыми, как будто туда постоянно доливали воду. (не знаю, как сейчас - дипломатические отношения с Грузией разорваны, в связи с пятидневной войной, когда она напала на Южную Осетию. Это дополнение я сделал намного позже).
Сырость и отсутствие нормального питания в военные и послевоенные годы «косила» людей, особенно детей, как на войне и они умирали не от пуль, а от чахотки, от туберкулёза.
Эта участь не миновала и меня. У меня болел – правый бок. День, два, три - неделю, месяц, год. Но дети, ведь – не придают значения болям в организме, потому, что для них «мир» всегда окрашен разными красками,
217
а у боли всегда - чёрный цвет, который дети, почти всегда отрицают. Мне было плохо, но я - терпел! Мне, иногда - хотелось выть, как здоровенному кобелю, у которого не было на шее цепи, и была полная свобода, но он ночами - выл на
Остановился передохнуть, принял допинг, как спортсмен (глотнул коньячку) и начал писать дальше.
Однажды, когда я присматривал за козами, чтобы они не зашли на мандариновую плантацию, невдалеке в середине мандаринового дерева запела птичка. Очень красиво. Что это была за птичка - я не знал, но стал, как настоящий охотник медленно подкрадываться к ней.
Цитрусовые деревья - низкорослые, высотой от двух до пяти метров. Певунья сидела на высоте метра в два-три.
В кармане у меня всегда были мелкие камушки. Ими мы стреляли на спор, на дальность. На птиц никогда и никто не охотился, кроме кошек, и птицы подпускали нас очень близко.
С расстояния в два метра я прицелился и точно попал ей в голову. Пение сразу прекратилось. Она медленно по листочкам скатывалась на землю.
Через несколько дней, когда мы шли вместе с матерью и запела такая же птица, я спросил:
- Мама, как называется эта птичка, которая так красиво поёт?
- Соловей, сынок. Если ты станешь интересоваться
218
пением птиц, то никогда не станешь их убивать.
- А я их и не убивал, резко выпалил я и краска залила мне лицо. Мать, догадалась, ведь дети не умеют врать.
Нет, рогатку я носил в карманах ещё целый год, но на птичек уже больше – не охотился. И затем, когда переехал в Татарию и у меня появились друзья охотники, я всё равно не смог стрелять в птиц.
На этот раз я написал тоже 12 страниц, выполнил вчерашнюю норму, но решил побить свой рекорд и написать ещё одну страницу. На всё это у меня ушло четыре часа. Если мне не изменяет память, Хемингуэй, в одной из своих книг писал, что для написания четырёх страниц одного из рассказов, он также затратил четыре часа. А я написал, аж целых – тринадцать. Не стоит гоняться за количеством. Главное – качество! В процессе написания у меня, подсознательно проявлялись различные эпизоды той, детской и юношеской жизни, о которых я давно забыл. Стала появляться призрачная уверенность, что я смогу написать книгу. Но жизнь вносит свои коррективы. Я, тогда, в юности, тоже питал призрачною надежду на то, что мы, с Людмилой, будем всегда и всюду вместе, но она, эта надежда – не сбылась.
Наташка, когда я стал снимать её с коленей, открыла один глаз и удивлённо посмотрела на меня. Похоже, она уже меня – приватизировала. Сейчас все всё приватизируют.
-Иди, дурочка, в кресло! А у меня затекли ноги. Писать книги, это тебе не трахаться в марте с котами, на крышах.
Я включил радиолу. Хотя она была современной, красивой, зарубежной, целый комбайн, но на всех радиостанциях были такие помехи, что невозможно слушать. Я поставил пластинку Петра Лещенко «Голубые глаза», выпил приличную порцию коньяка и пригласил на танец красавицу Наташку.
219
-Дурак, тебя будут все осуждать, танцуешь с беременной. Пригласи лучше Людмилу. Она так на тебя смотрит.
Я пригласил Люду, но она сказала:
-Ванечка, даже Наташка не согласилась с тобой танцевать, но не потому, что она беременная, а потому, что хреново танцуешь. Давай, лучше поговорим. Садись ко мне на диван. Только не обнимай и не лезь целоваться.
Мы сидели, молча, пока не кончилась мелодия.
-Я знаю, ты любишь Лещенко. Привёз из Москвы, почти весь его репертуар. Мне он тоже нравится. Но давай послушаем, наши общие любимые мелодии, ты знаешь какие.
-Знаю, милая, знаю.
Я поставил «серебряную гитару» и мы стали слушать, каждый думая о своём. Я вспоминал то прекрасное время и нашу любовь. Похоже, и она думала о том же.
-Тебе плохо без меня?
-Очень.
-Знаю. Поэтому и решила заглянуть к тебе.
-Но после твоего ухода мне будет ещё хуже.
-И мне. Ты решил написать о нас книгу, но у тебя сомнения. И, хотя у тебя большая сила воли, боюсь, что ты отступишься. Я писать не умею, только чертить. А если ты забросишь начатое, кто же ещё напишет о нашей красивой любви?
-Такая ли уж она была красивая?
-Любовь всегда – красивая, только разная у всех. Поэтому я пришла для того, чтобы взять с тебя обещание, нет клятву о том, что ты будешь писать книгу, чтобы не случилось.
-Я могу дать клятву и не сдержать её.
-Не правда! Ты кавказец, а они никогда не нарушают клятвы. Значит, и ты не нарушишь, если поклянёшься.
-Грузины клянутся мамой, а моя мама давно умерла, за четыре месяца, до смерти жены. Мне уже нечем клясться.
220
Продолжение 11 следует.
На Стихи. ру публикуются мои стихи. Часто.
Вот написанное вчера, 4 июня:
Белый Ангел всё метался,
Душу он свою отдал,
А чёрный Ангел улыбался,
Напрокат он душу взял.
Заплатил совсем немного,
Двадцать гривен иль рублей,
Стал он зло творить с порога.
Убивать и жечь людей.
Он карманы набивает
И ему всё нипочём,
Он коварством обладает,
Всем торгует: кирпичом
И цементом, шоколадом,
Пулемёты продаёт,
Ну, а выгоду, награду,
За границу всё он прёт.
Там друзья сидят, бандиты,
С чёрной, чёрною душой,
И с утра готовят биты,
Захватить, чтоб шар земной.
Души Ангелам поганят,
И за душ дают говно,
Убивают тем и ранят,
Сотни лет уже, давно.
Вот и к Ваньке подкатили,
Слышь, алкаш, душу продай!
Ваньку, суки, удивили,
Предлагая сразу рай.
Он полез в тот рай, был пьяный,
Но не рай там – сущий ад,
Там ему удавку - рьяно,
И осиновый кол в зад.
Становись мол, на колени,
И на нас теперь паши!
Все подохните, как Ленин,
Загрызут теперь вас вши!
Пьяный Ванька на колени,
Ну, почти-почти уж встал,
Но в душе не умер Ленин,
Сталин вместе с ним восстал.
И сказали они Ваньке:-
Эх, же сволочь ты, мудак!
Ты попарься, милый, в баньке,
И возьми страну в кулак!
По - лекале, и по - хорде,
Ты оружье изготовь!
Всем отребьям дай по морде,
Летом сани ты готовь.
Ванька вновь с колен поднялся,
Поумнел, хотя всё пьёт,
Чёрный Ангел надорвался,
Сам себя сейчас он жрёт.
* * *
мой сайт:
www.kapczov-stihi.ru