Предыдущую часть см. http://www.proza.ru/2017/07/04/942
Себе-то можно признаться, как плохо ночами. Южное небо – черное. И все вокруг темно. Сегодня почему-то даже звёзды так заняты своими делами, что не хотят заглядывать к старикам. Как хочется подойти к окну, увидеть тополя, в листве которых запутался свет уличных фонарей, включенные фары проезжающих машин, разгоняющие темноту. Размечтался… Какое, оказывается, замечательное слово: «подойти» … На бок повернуться - и то с трудом.
А Зиночка? Спит? Или тоже прислушивается к его дыханию, стараясь не разбудить случайным стоном? Как медленно ползут стрелки часов… И как хочется дожить до утра.
Нет, лучше вспоминать. Воспоминания – заглушают боль.
***
Что же было в том, первом письме, которое принесла из горкома Зина? Пожалуй, дословно уже и не помнится, хотя сто раз читано-перечитано…
Странная штука память: то, что было давно, помнится яркими красочными картинками, а сравнительно недавние события – застилает туман, словно кто-то не очень знакомый рассказал Ипполиту события из его же, собственной жизни, но без особых подробностей.
Тогда он ждал Зину на улице. Смотрел на часы, считая минуты, прохаживался мимо тяжелых дубовых дверей, с трудом подавляя желание рвануть их и вбежать внутрь. Но все равно пропустил момент, когда она вышла.
Черное платье подчеркивало отлично сохранившуюся фигуру, зачесанные назад волосы открывали высокий лоб, строгие глаза, казалось, искали кого-то и не находили. Зина стояла на ступеньках, почему-то вытянув вперед руку с расстегнутой сумочкой. В первую секунду он даже залюбовался ею, пока не понял, что она теряет сознание и падает.
Каким-то чудом все-таки успел, подхватил. Скорая помощь приехала довольно быстро и сразу поставила диагноз: «Инсульт».
Правая рука так и осталась парализованной, но вернулась память, речь. Первый вопрос был:
- Письмо?
Оно шло больше года, это письмо. Вернее, где-то лежало, ожидая команды "можно". Коротенькое, в пол листочка: жива, замужем за бывшим американским лейтенантом, работает, двое сыновей…
Конечно, Зина спрятала письмо под подушку, читала днем и ночью; конечно, выучила наизусть, плакала, целовала…
А ему сказала:
- Дай слово, что не будешь писать о моем инсульте. У нас все хорошо. Всегда. Понимаешь?
- Но надо же как-то объяснить, почему не ты пишешь ответ.
- Напиши, что с возрастом у меня стал очень неразборчивый почерк. Пожалуйста, Ипполит, пообещай мне…
Он обещал.
И полетели в обе стороны письма. «Полетели» - громко сказано. Они где-то застревали, приходили вскрытые и неаккуратно заклеенные, иногда, с большими перерывами, сразу два или три письма. Хотя какие в них могли быть секреты... Нора присылала фотографии свои, мужа, сыновей – настоящие американцы, каждый с улыбкой в тридцать два белоснежных зуба. Звала родителей к себе, насовсем.
Но с Зиной случился второй инсульт, а Ипполит в письмах отвечал: «Спасибо, доченька. Из меня плохой садовник, но даже я знаю: старые деревья не пересаживают». Почему-то он не мог эту взрослую женщину на фотографии назвать Бельчонком.
А потом случилось то, что случилось. Застрявший с войны осколок как-то неудачно сместился. Сначала отнялись ноги, потом любое движение становилось все более и более затрудненным. Письма Норе стал писать Руслан.
***
В аэропорту Нора взяла такси.
- К главному входу на Старый Базар, пожалуйста.
Странно было говорить по-русски, странно слышать вокруг себя русскую речь…
Город она не узнавала, поэтому откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза.
Нахлынуло все то, о чем не писала в письмах.
Ганс сдержал слово и довез ее до Парижа. По дороге было много страшного, много смертей и крови, а оккупированный Париж поразил совершенно другой войной. Бабушки с вязанием в руках на стульчиках в саду Пале-Рояль, рыболовы на набережной Сены. У дам в моде - круглые солнцезащитные очки в белой оправе, велосипедные прогулки, бутоньерки и немецкие офицеры.
Профессор, друг Ганса – умер за две недели до их приезда. Ганс заплатил вдове большую сумму денег, чтобы она оставила Нору у себя. Этого хватило бы на год очень безбедной жизни. Вдова кивала головой, вздыхала, терла платочком глаза, а как только Ганс уехал, выгнала Нору на улицу, сказав, что не намерена терпеть у себя в доме «большевистскую заразу». В полном соответствии с плакатами на улицах: «Защитим Францию от большевизма».
Приютил Нору консьерж дома напротив. Он же помог найти работу в столовой для немецких солдат. Там Нора узнала другой Париж. Который боролся и сопротивлялся. В августе 44-го она была вместе с этим, другим Парижем, когда он вышел на баррикады.
Но какое это имело значение, когда вдова профессора скривила презрительно губы и пальцем указала на нее группе молодых людей:
- Вон та девица спала с немецким майором.
Раздался свист, крики:
- Лови бошевскую проститутку, раздевай, брей голову…
Она побежала, они следом. Число «загонщиков» возрастало, они легко могли бы догнать ее, но не хотели, чтобы все закончилось слишком быстро. Она поняла это и побежала к Сене, надеясь оборвать эту гонку раз и навсегда. Крики за спиной вдруг стихли: дорогу толпе преградил молодой американский лейтенант на мотоцикле.
Майкл посадил ее в коляску мотоцикла и забрал девичье сердце, взамен расставшись со своим. Он увез ее в Америку, они поженились, хотя семья была не в восторге от русской невестки, а когда маккартизм набрал силу, потребовала, чтобы Майкл развелся.
Майкл отказался, заплатив за упрямство потерей наследства, перешедшего к младшему брату.
Они оба работали, растили сыновей, Майкл сумел открыть небольшую юридическую контору… Каждый год, в мамин день рождения, она писала письма в Россию, но Майкл уговаривал не отправлять их, убеждая, что, если семья ее жива, у них могут быть неприятности, вызванные письмами из-за границы. О том, какими именно эти неприятности бывают – она знала.
Но однажды все-таки пришло время, когда Майкл сказал:
- Пожалуй, можно попробовать. Напиши.
Ответ пришел через полтора года. О чем-то в письмах не договаривали, но она знала главное: живы.
А когда и у отца стал неразборчивым почерк, и начал писать Руслан, твердо решила: поедет. Майкл и сыновья отговаривали. Твердили:
- Тебя могут не выпустить обратно.
Она вздыхала:
- Значит, судьба.
И упорно собирала документы, ездила в посольство, добиваясь разрешения.
***
Резкий звонок в дверь. Как странно, оказывается, он все-таки заснул. И уже утро. Или даже день? Слышно, как Руслан пошел открывать.
Это невозможно. Этот голос он узнает из тысячи других, но этого все равно не может быть. И все-таки:
- Мама!
С Зиночкиной кровати донесся шепот:
- Нора, - и вздох облегчения.
Нора подошла к нему, села рядом, взяла старую, исхудавшую руку в свою:
- Папа, мамы больше нет. Я не успела.
- Не плачь, Бельчонок. Ты успела. Мама очень ждала тебя, и, дождавшись, ушла со спокойной душой. Не беспокойся, я не оставлю ее одну. Догоню, и мы будем вместе. Поцелуй Руслана, я уже не успеваю.
Он произнес это очень четко, разборчиво и закрыл глаза.
***
Девчонка в розовом ситцевом платьице с длинными тонкими косицами выбежала со двора и ворвалась в комнату с криком:
- Мам! Я видела: из окна Поповых вылетело два облачка один за другим. Вот прямо сейчас. Такие легкие, прозрачные.
- Тебе показалось.
Мама со вздохом отвернулась от дочки, шепнула:
- Отмучились.
И, перекрестившись, добавила:
- Прими, Господи, их души.
***
Все случится именно так, как пронеслось у него перед глазами. Когда-нибудь. А сейчас – он взглянул в окно на полыхающий закат, подумал, что будет ветер, подмигнул смотревшей на него во все глаза девчоночке и твердо повторил: «Зинаида Павловна, выходите за меня замуж».
Фотография - Владимир Кожин 3. (http://www.proza.ru/avtor/vkozhin)