Смотрю сквозь окно просторного дома в маленьком курортном городке Файер-Айленд, уютно притулившемся к подбрюшью плывущего кальмара. Так в здешних местах называют длиннющий остров Лонг-Айленд, на западе головой бодающий Манхэттен, а на востоке щупальцами двух полуостровов взбалтывающий просторы Атлантики.
Сеня, бывший оператор «Беларусьфильма», набив холодильник и оставив меня, правда, далеко не в мрачном одиночестве, позорно сбежал от наших киношных споров и взаимных пикировок в Нью-Йорк. Там у него основной дом, жена и фирма, где он успешно трудится.
Теперь он не Сеня, а уже четверть века Сэм, и кругом у него окей – работа, большая семья в четырёх поколениях, достаток... Поначалу, конечно, было не просто, пришлось начинать с нуля, учить язык, осваивать новую профессию. В общем, пробиваться. Но, как и абсолютное большинство моих родственников и знакомых по Минску, выдюжил, теперь живёт здесь жизнью богатого американца. По нашим меркам, разумеется. Да и по штатовским - не последний.
Всё хорошо. Но избавиться от ностальгии человеку, прожившему первую половину своей жизни там, где искрилась его молодость, где прелый запах скошенной травы, которая была тогда зеленее, а вода мокрее, где мерцает дальним, зыбким, но негасимым светом его или её первая любовь, где покоятся близкие, – невозможно.
Если, конечно, этот индивидуум, в состоянии поднять голову от подножного корма. Пусть и самого питательного.
В душе моего приятеля всё это не выветрилось, живёт. И, наверное, прежде всего поэтому Сеня пригласил меня завернуть к нему на недельки полторы в моём очередном анабазисе по разным штатам Штатов. Подышать целительным океанским солёным воздухом, повспоминать общее былое, напомнить друг другу давно забытые одним из нас смешные случаи, и печальные тоже, всласть посмеяться, освежив в памяти забористые анекдоты тех лет... Да и просто перемыть косточки коллегам, друзьям-приятелям, многих из которых, увы, уже нет.
Чем мы и занимались в первые несколько дней, взахлёб, перебивая друг друга, гуляли по городку вдоль ещё не прогревшегося с зимы океана.
Но тут Сэма призвали под знамёна работа и жена, и он уехал на пару дней отметиться... А я остался в доме один, ещё и ещё раз смакуя проступившие сквозь время картинки былого...
За окном прогуливаются по почти пустынной улице однополые пары - городок этот уже давно облюбовали представители всяческих сексуальных меньшинств. Хотя на самом деле здесь таких большинство, и разнополая пара курортников смотрится почти как извращение. Что давало мне повод в наших взаимных пикировках – как же без них у киношников? – делать строгое следовательское лицо с прищуром и допытываться у купившего здесь дом Сэма: случайно ли так получилось и что на самом деле стоит за этим приобретением? В глаза смотреть! На что он отвечал: ну-ну, давай, повыпендривайся! Вот скоро уеду, останешься здесь один, и я не поручусь за твою безопасность. Видишь, какие парни статные и плечистые ходят. Хотя, с другой стороны, кому ты уже нужен, старый хрыч...
Сеня, младше меня на полгода, имел полное право на эти слова.
Теперь, оставшись в одиночестве, пережидаю у окна во всю стену майскую непогоду и почти хаотично тыкаю в виртуальные клавиши планшета в попытке извлечь из головы что-то литературоподобное. Пока «метод тыка» не срабатывает. Но я всё ещё с надеждой поглядываю на загибистую улочку напротив, на мокрую череду двух- трёхэтажных домов в стиле курортного ар деко, стены которых внахлёст, будто рыбьей чешуёй, покрыты тёмной от времени дранкой. Может быть, вдруг из-за поворота на белом коне, сверкая, выедет моё вдохновение. Или хотя бы музу с зонтиком принесёт...
Но не случается. Пустынно. Дождь. Лишь кто-то ввалился в раскрытие двери кафешки, где под полосатым, всех цветов радуги флагом нетрадиционных ориентаций зазывно вибрирует на ветру вывеска с названием заведения и притулившимся под аглицкими буквами рисунком клешнястого лобстера...
Лобстера... Лобстера...
Раки в Полесье начались с небольшой заметки в газете, на которую я наткнулся в попытке найти интересную тему для киножурнала «Советская Белоруссия». Тогда ещё с двумя буквами “с”. Начало восьмидесятых...
В заметке сообщалось, что председатель одного из колхозов на юге Брестской области, где-то аж за Припятью, не дождавшись своей очереди на мелиорацию, приобрёл экскаватор и самостоятельно принялся осушать болотистые земли, дабы хоть как-то увеличить считанные посевные площади хозяйства.
С председателем я созвонился, получил радушное приглашение, и уже через пару дней – сроки выхода киножурнала поджимали – наша небольшая съёмочная группа: мы с Сэмом, тогда ещё Сеней, и ещё пара человек, сейчас уже кто - и не вспомню, катили в южном направлении, почти к границе с Украиной.
Председатель встретил нас на подступах к колхозу не на традиционном “козлике” – хотя он у него, конечно, был, а в большой лодке с мотором. Погода благоприятствовала, и мы сразу же поехали, точнее, поплыли снимать сюжет для киножурнала.
В те времена здесь были вполне, хотите глухие, хотите заповедные полесские – скажу по-белорусски – краявиды. Не помню, сколько деревень было в колхозе, но они в основном сообщались друг с другом по воде. Горизонта здесь практически не было, он где-то прятался за верхушками сосен... Сплошные леса, можно сказать, массивы, нехотя подвигались, уступая место чистейшей воде множества речушек и рек, одна из которых - Льва, основная в этих местах, текла сквозь колхоз аж с Украины на север, на свидание с Припятью.
С грибными лесами и речными протоками, полными рыбы, вполне уживались, соседствуя с ними, огромные клюквенные болота. Речушки местами исчезали в топях, а затем снова из них выныривали, подпитывая своим журчанием шорох ветра в кронах...
А где-то леса, реки и болота занимали совместную территорию, превращая её в непроходимую для людей. Говорят, что во время войны немцами в здешних местах и не пахло. Не совались в эти заповедные чащи...
Так что Сене было где разгуляться – пейзажи здесь были на загляденье. Он на них и глядел. Сквозь визир кинокамеры.
Гораздо сложнее было с интервью председателя на фоне копающего торф старенького экскаватора. Не привычный к съёмкам, а тут ещё надо было чего-то там говорить, председатель мычал, спотыкался-заикался и сбивался на газетную передовицу. Конечно, как ильфпетровского Шуру Балаганова на «наш ответ Чемберлену» его не заносило, но «выполняя решения съезда партии по мелиорации Полесья, труженики нашего колхоза в едином порыве, все как один...» проскакивало...
Я предложил ему забыть о справке для райкома, которую он пытался воспроизвести по памяти, а говорить просто, как оно есть.
На что председатель ответил «между нами», что «как оно есть» не получится, потому как мелиорация колхозу нужна, а денег на новую землеройную машину у него не было. Договорился с соседями – воинской частью. Служивые списали вполне ещё работоспособный экскаватор как негодный и тишком передали его хозяйству. Не бескорыстно, конечно.
Как у нас повсеместно тогда делалось. Да и сейчас тоже...
В общем, сплошное «как»...
Кое-как, в конце концов, мы соорудили интервью с окончательно пропотевшим главой колхоза. Съёмка сюжета благополучно завершилась, и председатель с видимым облегчением предложил нам поехать куда-нибудь поужинать.
«Куда-нибудь» оказалась уютной поляной где-то на отшибе, на редком в этих равнинных местах взгорке, со всех сторон окаймлённом сплошной стеной леса...
Принимать всяческих гостей для председателя колхоза обозреваемого периода развитого социализма оказалось делом куда более привычным и налаженным, чем, мучаясь, выдавливать из себя фразы интервью.
Тут он был, что называется, в своей тарелке. Во всех смыслах этого слова. В среднем для его должности возрасте - где-то возле пятидесяти, он давно набил руку на организации приёма разнообразнейших проверяющих, обозревающих, обобщающих, углубляющих, внедряющих и даже восхваляющих, коими сейчас являлись мы с Сеней и со товарищи.
Расстеленный на траве брезент пестрел самыми разнообразными вкусностями, многие из которых мы видели впервые. Смахивающие на остроконечные гребни, вроде как для расчёсывания конской гривы, при ближайшем рассмотрении оказались похожими на угрей вьюнами - рядком нанизанными на палочки небольшими рыбками, высушенными где-то рядом с печью. Или несколько, тоже сушенных или вяленых, селезней, не хрустящих "сухарей", а вполне мягких и я бы сказал, даже сочных, с каким-то своим, "местным" полесским вкусом и ароматом. На вопрос Сени, почему только селезни, председатель, улыбнувшись иронично назвал их "жертвами любви" и поведал, что здесь ловят их, привязав к колышку утку. Она крякает, и озабоченные основным инстинктом кавалеры слетаются к даме со всех сторон. А вокруг неё в траве спрятаны петельные силки. Давний, от дедов и прадедов способ, навевающий философские мысли... Да и других всяческих "пальцем пиханых" деревенских присмаков было не перечесть... Поляна, что называется, полнилась.
Ну, и, само собой, на окраинах брезента, как мины, прикрытые им, бугрились продолговатые выпуклости бутылок, двухзначное количество которых я со страхом время от времени пытался подсчитать. Но с каждым разом всё быстрее сбивался.
Потому как процесс пошёл...
Ближе к концу застолья на брезенте мы с председателем, уже пройдя традиционную для нашенских выпивонов стадию признания во взаимном уважении, начали слегка в сторонке от компании, вполголоса, но вполне горячо обсуждать уже не вполне подцензурные темы.
И я его спросил, а нужна она вообще, эта мелиорация, надо ли уничтожать такую красоту? Председатель - после восьмой или десятой? - ответил откровенно: когда на хуторах жили - она не к чему была, обходились здесь и без осушения. Крестьянину хватало той земли, которой владел... Конечно, что имели - пестовали, каждый колосок был, как говорится, на счету. Так и жили, не тужили... Тогда зачем он её проводит, мелиорацию эту? Деваться некуда, колхозу "она надо", колхоз от количества работает. Где-то напортачат, где-то украдут - в больших объёмах это незаметно. Вот и выбирай, что лучше... Тут председатель вспомнил о своём нынешнем статусе: но, конечно, нужно проявлять политическую зрелость. Новые времена, они диктуют, чтО нам сейчас необходимо...
Он обвёл рукой ладонью вверх затаившуюся где-то в наступившем мраке окружающую нас среду. Помрачнел. Чувствовалось, что это острое противоречие, сидящее в нём, коренном полешуке и одновременно начальнике при должности, ворочается, царапая душу...
Председатель в очередной, бесконечный для меня раз вытащив из-под брезента новую бутылку, разлил по стопкам водку. Или сменивший её по ходу действа отличный первач. Молча выпили. Пора было менять тему разговора.
И тут чёрт меня дёрнул задать, закусывая злодейку куском жареной рыбы, вроде бы вполне нейтральный, уводящий от грустных мыслей вопрос: а есть ли в ваших местах раки? Наш гостеприимный хозяин застолья оживился: вы их любите? Люблю, конечно. А вы что - нет? Да как вам сказать... У нас на три деревни может пара-другая человек их потребляет, больше не наберётся. И то всё это - колхозные специалисты, поучившиеся в городских вузах, сельхозакадемии к примеру. Там и научились есть. А все остальные брезгуют. Старые люди называют раков не иначе как "жаботиньем", знают, чем они питаются... Ну, раз вы любите, сейчас организуем. И председатель, несмотря на мои протесты: мол, это я без задней мысли, так, к слову пришлось, скомандовал своему водителю, а тот, подойдя к машине, что-то проговорил в трубку радиотелефона.
Годами мотаясь по белорусской глубинке, я уже к тому времени просёк, что каждый, уважающий себя председатель колхоза или директор совхоза имеет в своём распоряжении своеобразный джентльменский набор: подпольную браконьерскую бригаду рыбаков, такую же бригаду охотников, конечно, самогонщика, умеющего гнать лучший в округе напиток, и, само собой, участок поля где-нибудь в сторонке, где на навозике, а не на какой-то там химии, растёт картошечка.
Всё это прежде все для приёма разного рода госпроверяющих.
Ну и для себя немножко...
Уже ближе к двенадцати наша киношно-колхозная компания подъехала к бесшумной Льве, неторопливо омывающей околицу то ли хутора, то ли деревни - в кромешной темноте разглядеть размеры этого поселения было невозможно. В свете автомобильных фар у реки обнаружились три или четыре рыбака, на лицах которых кроме хмурости не было и намёка на гостеприимство - ведь их, уже спящих, в ночь-заполночь подняли с постели. В общем-то, они видели в нас очередных проверяющих. Что в немалой степени было похоже на правду. Мы, как и армия всяческих ревизоров, могли казнить, покритиковав колхоз за что-нибудь, а могли и миловать, спев киноэкранную осанну. Так что любить им нас было не за что...
Но раз надо, значит надо, председатель попросил! Войдя в воду, рыбаки завели не маленьких размеров невод поперёк реки, а затем начали вытягивать его на берег. Сразу стало понятно, что тащить сеть с таким образовавшимся уловом им было совсем не просто. Поэтому кое-кто из участников ночного налёта на непопулярных в здешних местах раков, разделись и вошли в воду уже не праздными свидетелями процесса, а как полноправные помогайлы - так на наших водных просторах в рыбацких артелях называют привлечённых со стороны помощников.
А подсобить было нужно. Такого количества раков я и во сне представить себе не мог. Внутри тони шевелилась, можно сказать, клубилась тёмная масса, напоминающая пульсирующий осиный рой. За два захода рыбаки извлекли из сети... Сколько - сейчас, через 35 лет, и не вспомню, хотя общими усилиями, мы их пересчитали.
В общем, было очень и очень много. Какая-то трёхзначная, недалеко отставшая от четырехзначной, цифра. Хватило всем. Или почти всем - местные разделить с нами добычу отказались... Председатель пошутил: может вам и лягушек отловить? А что, французы их едят, чем минчане хуже?
Посмеялись. Но от этих слов, скорее даже от их интонации повеяло едва уловимой горечью. Тогда, может быть, до конца и не осознанной ни им, ни мной.
Почему-то вспоминаю я эту рыбалку с не совсем благостным чувством...
Отбыв необходимое по службе и завершив неотложные домашние дела, дня через четыре вернулся из Нью-Йорка - явился не запылился - мой старый приятель. Уже вместе с изящной и милой женой Леной. А она, в свою очередь, как и полагается гостеприимной хозяйке, прихватила с собой хорошую погоду.
К вечеру, после дальней прогулки вдоль океана, завернули в прибрежный ресторанчик, забрать домой заказанных заранее лобстеров, атлантических раков, или, по-научному, членистоногих, очень похожих на тех, полесских. Только раза в три крупнее, с устрашающими клешнями и с куда более прочным панцирем. Впрочем, в заведении предусмотрительно местами надрезали их броню, чтобы легче было разламывать её руками, добираясь специальными щипчиками-лопаточками до нежного и сочного мяса.
Сваренные лобстеры, оглушительно ярко-красные, едва умещались на больших плоских тарелках.
Я подивился: во какие громадные! У вас, америкосов, куда ни кинь, всё масштабнее, даже раки. Зато наши, припомни - из Львы, были вкуснее! Да нет, одно и то же, возразил Сеня-Сэм. Просто тогда мы были молодые. А в молодости оно всё вкуснее. И добавил: нет, ты всё-таки окончательно отпил мозги – ну ничего не помнишь...
Буквально назавтра после возвращения с Полесья – Сеня только и успел сдать отснятую киноплёнку в проявку – меня вызвала на ковёр директриса нашего объединения, Алина Викторовна Маханская, до невозможности сексапильная. В смысле невозможности спокойствия мужчин, имеющих счастье любоваться вблизи её красотой.
И сообщила со значением, поправив и без того безукоризненную вороного крыла причёску, что послезавтра в Москве состоится премьера балета нашего композитора Евгения Глебова «Маленький принц»... Да, да по Экзюпери. Событие не рядовое, в некотором смысле даже историческое: первый белорусский балет на сцене Большого театра. Евгений Александрович, по старой памяти – если знаешь, он когда-то работал на «Беларусьфильме» музыкальным редактором, - предложил нам не пройти мимо этого события. Очень своевременно напомнил. За что мы ему весьма благодарны.
Я попытался возразить, что Сеня не сможет поехать – у него днями где-то под Гродно съёмка соцсоревнования в областной потребкооперации. Но Алина Викторовна уже всё решила: ну и пусть едет твой Семён куда запланировано. А сейчас свободен Веня Орлов, он уже и плёнку получил, разматывает. В общем, готовится. Так что, Андрей, собирайся, группа сформирована, билеты на сегодняшний вечерний поезд в Москву уже куплены!
Что ж, Москва так Москва, балет так балет. Всё к лучшему, в столице у меня водились родственники и я тут же сообразил облагодетельствовать их полесскими деликатесами. Коих оставалось ещё изрядное количество.
Веню Орлова я нашёл в районе операторских кабин в сумрачном настроении. Выяснилось, что специальную бесшумную камеру «Дружба» нам не дают, потому что они все заняты в разъездах на художественных и прочих фильмах. Остаётся только «Конвас»... Я, конечно, возьму стёганый чехол, он немного гасит стрекот, но ты сам понимаешь – в театре это не спасёт. Может, сходишь к Алине, вдруг чего придумает.
Я тут же согласился. Лишний раз посетить нашу красавицу директрису, при этом заранее твёрдо зная, что она откажет в просьбе, было моим любимым занятием. Соль, точнее сахар, была в её телодвижениях, сопровождающих отказ. Давно и хорошо мне известных.
Так и случилось. В ответ на мою жалобу, Алина Викторовна подтвердила слова Вени: Андрей, нет, ну нет ни одной «Дружбы» в наличии! И традиционно развела руками. При этом они ушли куда-то назад, почти за спину, а её бюст немыслимых, но чеканных размеров, словно весомый аргумент, подтверждающий правдивость слов его обладательницы, сам собою выдвинулся вперёд и даже немного вверх во всей своей красе и киностудийной славе.
Далее возникала возможность второй серии эротического фильма. Для этого нужно было продолжить выклянчивание, зная заранее её реакцию. И я добавил прожектёрское: а, может быть, отозвать камеру из командировки у какой-нибудь группы?.. Алина Викторовна не дала договорить: думаешь, я это не пробовала? Поверь, пыталась, но, ничего не получилось, видит бог...
Наблюдал ли эту картину всевышний, не знаю, но мне повезло: Алина Викторовна, призывая поверить своим словам, теперь уже прижала руки к груди. При этом её ладони стали лежать строго горизонтально! Иначе лежать они просто не могли. И в этой неправильности был тот самый цимус...
А не попахивает ли здесь пошлятинкой, спросил я вначале себя, а затем по скайпу мою недремлющую совесть - Сеню, прочитав ему сей пикантный эпизод моего пока ещё не законченного рассказа.
А то! Ещё как шибает! Не преминула пихнуть меня под дых эта язва. И, скосив свои семитские сливовые глазки в сторону – не услышит ли его жена на первом этаже их немаленького дома, – добавил вполголоса: правду сказать, я и сам этим приёмчиком пользовался. И про других пацанов наших знаю. Было. Из песни слов не выкинешь, жизнь она многоцветная. И от того сочная... В общем, скажу так: тебя, пИсателя, эти пошлые строки не извиняют. Ты ещё не Габриэль Гарсия Маркес, у которого полно таких эпизодов, и вряд ли им будешь! А нам вполне было простительно. Потому что мы – коллектив! А ты слышал когда-нибудь, чтобы коллектив был не прав? То-то! Так что выкидывай, народ в моём лице тебя здесь не поддерживает!
Фиг тебе, народ Сенечка! Оставлю. И вот что ещё думаю: Алина Викторовна была умной женщиной. И многое анализировала, и многое подмечала. И такими ли неосознанными были все эти её роскошные телодвижения? Подозреваю, что процесс был встречным, и она тоже принимала участие в создании тех мизансцен. Исподтишка, но с удовольствием и со скрытой иронией красавицы наблюдая за нашим мужским слюнепусканием. Всё-таки женского в нашей директрисе было с избытком. И не только в осиной талии и размере бюста...
Назавтра наша небольшая съёмочная группа, прибыв в Москву, сразу же отправилась в Кремлёвский дворец съездов. Хотя формально премьера балета должна была состояться на сцене Большого, фактически сцена театра – и это практиковалось – на тот раз была в Кремлёвском дворце. Что только добавляло значимости событию – зал Дворца был в разы вместимей театрального.
Глебов, несмотря на предпремьерную суету, уделил нам несколько минут. В каком-то смысле и себе тоже.
Я был конкретен. Евгений Александрович, вы работали на киностудии, знаете нашу специфику. Сюжет в киножурнале – две с половиной минуты, в нём интервью с вами – секунд сорок, затем адресная подсъёмка: антураж, зрители – ещё что-то там по времени. Остаётся примерно полминуты на отрывок из балета. Подскажите, какой эпизод снять?
У Евгения Александровича всё было продумано заранее, поэтому за ответом он в карман не слазил. Завтра начните с самого начала, с антре. Будет это так. Акапельно, без оркестра, в полной тишине нежно звучит скрипка. Занавес раздвигается, и появляется самолётное звено – несколько солистов труппы. Сделают в танце один круг, качая «крыльями». Тут уже вступает оркестр... По времени то, что вам нужно, - секунд тридцать. Причём в этой сцене очень эффектные красочные декорации, и костюмы очень необычные: на голове у танцовщиков стилизованные лётные шлемы, а крылья полупрозрачные, как у стрекоз. В общем, и коротко и эффектно. Рекомендую.
На том и порешили. Договорились с Глебовым об интервью через полчаса, а пока начали прикидывать с Веней Орловым - в каком месте завтра установим камеру. Получалось, что лучшее место для «Конваса» на штативе будет в центральном проходе. В том самом, по которому во время партийных съездов под барабаны маршируют юные пионеры, приветствуя, рапортуя и умиляя. Место эдак в метрах сорока от сцены. Прикинули, конечно, слегка поспорив, какой объектив лучше «увидит» с этой точки всё пространство сцены.
И тут я поймал себя на том, что переговаривались мы с Веней полушёпотом, иначе получалось громко и звонко. Почти на весь зал.
Ассоциации часто путаются под ногами, тормозя повествование. Но выбрасывать их из текста я даже к старости не научился. Литературный плюшкин: тащу всякое лыко в строку. Хотя в оправдание себе скажу - в отвлечении от сиюминутности иногда больше жизни, чем в мейнстриме рассказа.
Словом, в этот самый момент меня осенила догадка, почему во время телевизионной трансляции очередного съезда КПСС, точнее, в апофеозе его финальной части – под громогласными, бурными аплодисментами, переходящими в овацию, были вполне разборчивы и выкрики из этого огромного зала - так называемые здравицы. Не знаю, делегаты ли съезда их горланили или специально подготовленная клака (что в данном случае было одно и то же), но каждое выкрикнутое слово с мест было прекрасно слышно по телевизору. «Слава КПСС!», «Ленинскому политбюро и его генеральному секретарю товарищу Леониду Ильичу Брежневу – слава!!» «Вперёд, к победе коммунизма!!» Ну и так далее.
Да, Кремлёвский Дворец съездов обладал потрясающей акустикой. Промелькнула крамольная мысль: а не ради ли идеальной слышимости этих выкриков постарались архитекторы дворца. Естественно, по указанию сверху.
С тоской я смотрел на сцену, где сменившие ленинское политбюро рабочие громоподобно стучали молотками, устанавливая декорации к завтрашней премьере.
Меня не покидало предчувствие надвигающейся беды...
Появился Глебов. Вышли на улицу, и на фоне Дворца съездов, окаймлённого красными звёздами на башнях, композитор сказал несколько слов о значимости для белорусского искусства и «волнительности» лично для него предстоящей премьеры. Веня намеренно встал подальше, и треска «Конваса» под надетым чехлом почти не было слышно внутри интершума огромного города за кремлёвской стеной. Я боялся, что Глебов с его острым композиторским слухом всё-таки обратит внимание на заметное стрекотание кинокамеры. Но он, очевидно, с головой погруженный в подготовительную сиюминутную суету, не экстраполировал это тарахтение на завтрашнюю съёмку в помещении, где оно станет гораздо чувствительнее.
И я промолчал. Как будет, так и будет. Всё равно уже ничего не изменишь.
Ещё раз прикинув ракурсы установки камеры на завтрашней премьере «Маленького принца», с почти чистым сердцем мы отправились селиться в гостиницу белорусского постпредства. В старинном особняке, принадлежавшем до революции какой-то сиятельной особе, свободных отдельных номеров не осталось, и нас поселили в общем, мне уже, увы, давно знакомом.
С лёгкой руки командированных, назывался он «Залом Чайковского» и имел довольно необычный вид. Это было большое круглое пространство под куполом, когда-то, наверное, называвшееся гостиной. В ней в те доисторические времена якобы концертировал, приглашённый хозяином-аристократом, а может быть и хозяйкой, наш великий композитор. Теперь вместо рояля в центре зала стоял большой круглый стол, от которого радиусами тянулась к стенам – сейчас точно уже и не вспомню сколько – примерно дюжина не шибко широких кроватей. Весь этот интерьер сильно напоминал нечто среднее между армейской казармой и лотерейным барабаном телевизионного «Поля чудес» Леонида Якубовича. Казарменным был и уют помещения. Но выбирать не приходилось.
Пока народ размещал в номере аппаратуру и личные вещи, я с милостивого разрешения гостиничной дежурной стал обзванивать своих родственников.
Облагодетельствовать яствами москвичей не получилось. Их в это время какой-то мор хватил – вечером ни один домашний телефон не отвечал. Потом, возвратившись в Минск, я окольными путями выяснил, что все они были живы-здоровы, но в отъезде. Кто в отпуск отбыл, кто на дачу, май - начало кочевого сезона.
В общем, никого не обнаружил. Что ж, деваться было некуда – не пропадать же добру. В результате моим коллегам повезло больше, чем моим родным. Выложив на круглый стол «Зала Чайковского» всё ещё внушительных объёмов рачье богатство, я объявил, что тот, кто хочет отведать этой вкуснятины, должен в окрестных гостинице магазинах найти пиво. Это, кстати, и в столице в те времена было непросто.
Но ребята постаралась.
Сваренные ещё в Минске раки высились красной горой на круглом столе, оточенной со всех сторон готовыми идти на приступ штурмовыми башнями – бутылками московского пива. И не только его, конечно. Были там и прозрачные как слеза... Плюс взятые из дому так называемые, «ссобойки», привычно превращающиеся в командировках в закуски.
В результате, как писали в старые времена, стол полнился разнообразием. Но гвоздём программы этого вечера были всё-таки ещё недавние обитатели реки Львы на Полесье.
Словом, вечер удался. Но тут я должен заметить, что в этом общем номере мы были не одни. Почти одновременно с нами во вместительный «Зал Чайковского» вселились ещё два наших командированных. Как позднее выяснилось, главный инженер и помладше - просто инженер небольшого предприятия на Гродненщине, производившего камнеуборочные машины.
Поёрзав некоторое время на своих спальных местах, заводчане запросились в нашу компанию. А кто бы не ёрзал при виде такой изысканной красоты в эпоху повальной нехватки всего, даже самого элементарного? А о деликатесах и говорить нечего. Ими нас, простых смертных, жизнь не баловала. Правда, существовали закрытые икорно-балычно-растворимокофейные пайки для руководства. Но они были не про нашу честь.
Отказывать землякам мы не стали.
Ко всеобщему бурному одобрению казармы, влились они в наш коллектив не с пустыми руками. Инженер по команде главного вытащил из-под кровати таившийся там в засаде ящик пива. И не просто пива, а от лидского завода, по праву считавшегося лучшим в нашей республике. Это было неплохое и нужное подкрепление: к тому моменту в сражении белорусских раков с московским пивом клешнястые побеждали численным перевесом.
За разговором выяснилось, что заводские приехали утверждать у некого чинуши в своём московском министерстве небольшое изменение в конструкции какой-то второстепенной гайки в их камнеуборочной машине.
Мы не удивлялись: тогда всё утверждалось в белокаменной, вплоть до рецептов тортов. Империя...
И чтобы бумаги на изменение гайки кочевали по чиновничьим столам быстрее – гродненчане прихватили с собой две упаковки «Лидского» по десять бутылок каждая. С ним иначе нельзя, вздохнул главный инженер, волынить будет. Да ладно, ничего, перетопчется с одним ящиком пива, корона с него не сползёт...
Словом, сидели хорошо. Но к концу вечера перед нами встала опять-таки всё та же проблема. Пенное закончилось, а красная горка членистоногих всё никак...
Главный инженер кряхтел недолго. Нет, друзья, раки без пива – жизнь пройдёт мимо! Доставай второй, скомандовал он своему подчинённому. Без взятки обойдётся в этот раз, бюрократ клятый! Как он меня уже достал!..
Огромный зал был полон. Видно было, что на премьеру балета по Антуану Мари; Жан-Батисту Роже; де Сент-Экзюпери на сцене Большого театра Союза ССР в Кремлёвском дворце съездов собралась вся Москва. Разве что не в буклях, не лорнирующие, но в янтарных бусах и с агатовыми камеями выделялись балетоманки с дореволюционным стажем, которые, наверное, ещё любовались когда-то Матильдой Кшесинской и Анной Павловой. Старушенции соседствовали в креслах с юными балеринами, которых легко было отличить по гордой посадке головки на лебединой шее. Узнаваемы были и всенародно известные артисты всяческих столичных театров, некоторые даже с золотыми медалями Героев Соцтруда. Мастера искусств перемежались с чиновниками. Те, правда, без звёзд, но со скромным выражением классовой всепобедительности на физиономиях. Ну, и из минских музыкальных кругов я кое-кого увидел.
Правда, съёмочных групп из Беларуси, кроме нас, не было. Зато других - предостаточно. Суетились, устанавливая своё оборудование, московские коллеги. И даже две команды телевизионщиков из Японии приехали - в тамошних местах народ давно запал на наш балет. У них я впервые увидел неизвестные мне, тогдашнему, видеокамеры на алюминиевых штативах. Назывались они «Бетакамы» и были по тем временам последним словом съёмочной техники. Позднее они и у нас появились. Но это уже через несколько лет.
А пока мы устанавливали «Конвас» рядом с другими группами под косыми – и в том, и другом смысле – взглядами японцев, дивящихся на наш музейный экспонат.
Но что они скажут, когда он затрещит?..
Вообще-то, я не беспокоился за звуковое качество съёмки, её конечный результат. Мы расположили свой микрофон в оркестровой яме вплотную к музыкальным инструментам, и треска работающего «Конваса» там, внизу, а, следовательно, и на фонограмме не будет слышно.
А вот зрители в зале, сидящие-стоящие рядом с нашим ископаемым! Камера, конечно, будет бить им по ушам. Всем – и японским телевизионщикам, и народным со звёздами, и бабушкам-театралкам, и юной балетной поросли. И даже властям предержащим, милостиво соизволившим посетить премьеру «Маленького принца»...
Тревога меня не покидала. Правда, в этом состоянии пребывал, наверное, я один. Вене Орлову, ветерану войны, прошедшему со своей сорокапяткой – была у артиллеристов такая небольшая пушчёнка – из дальних наших глубин до Берлина, фронтового хладнокровия было не занимать. Водрузив на деревянный штатив свой «Конвас» и не обращая ни на кого внимания, мой оператор возился с объективами, ещё раз выбирая наилучшую оптику для этого ракурса. Пристреливался...
Выждав некоторое время после третьего звонка, в зале медленно погасили свет.
И под раздвигающийся занавес в полной тишине тонко и нежно зазвучала одинокая скрипочка.
И тут же Веня нажал на гашетку «Конваса»!..
Сказать, что треск нашей камеры стал полноправной составляющей происходящего, будет мало. Он занимал в нём вместе со скрипкой лидирующее положение! Снимающие рядом японцы с испугу разве что не разбежались. Во всяком случае, от неожиданности пригнулись и стали ещё меньше, чем были. Зрители, сидящие по соседству, с недоумением повернули головы в нашу сторону... И только бывший артиллерист, а ныне кинооператор Веня Орлов, не обращая ни на кого внимания, как из своей сорокапятки, невозмутимо - воинская выучка! - продолжал бить прямой наводкой по сцене.
На которую под стрекотание «Конваса», качая прозрачными, со стрекозиными прожилками крыльями, вылетело самолётное звено: пять-шесть мускулистых танцовщиков в шлёмах авиаторов.
Боком, боком, проявив трусость, я по-крабьи – или по-рачьи? - начал двигаться в почти полной темноте к выходу из зала. Конечно, не думал, что нас начнут бить, вроде культурная в основном публика собралась, но подозрения, что организаторы сейчас остановят спектакль – в Кремлёвском дворце съездов! - у меня были.
Я уже почти добрался до выхода, зная наверняка, что за дверью в боковой холл меня ждёт разъяренный Глебов! Хотя чего ему яриться, проработав не один год на «Беларусьфильме», он должен был догадаться: снимаем «Конвасом», потому как другой свободной камеры на киностудии в этот момент не было.
Но вдруг я остановился, словив себя на том, что никакого дискомфорта в окружающей среде почему-то не ощущаю. Более того, всё происходящее в спектакле пребывало в это момент в единой гармонии.
И я сразу понял почему. Казалось бы, совершенно разнородные, противоположные звуки - нежное соло скрипки и сухой треск камеры, нет, не камеры, а тарахтенье моторов летящих самолётов, - прекрасно дополняли друг друга, сливаясь на сцене в танце возвышенного и земного.
А разве не такою была поэтика гениального Сент-Экзюпери, наполнявшего земное возвышенным, а возвышенное земным!..
Но тут всей своей мощью в дело вступил оркестр, поглотив собою и романтичную скрипочку, и стрекотанье самолётных двигателей... Точнее камеры, которую Веня Орлов выключил не раньше и не позже намеченного нами срока. Профессионал...
После спектакля я всё-таки подошёл к Глебову, ожидая, что вполне могу нарваться на скандальное выяснение отношений. Но Евгений Александрович, обласканный овациями и уставший от многократных вызовов на поклоны – балет столичная публика приняла «на ура» - даже не попенял мне с укоризной, мол, мог бы предупредить заранее о грядущей звуковой атаке кинокамеры.
Более того, пошутил, что её треск, хорошо сымитировав самолётные двигатели, здорово вписался в балетное антре. И продолжил, не спрятав хитроватую улыбку: наверное, нам нужно будет приобрести у киностудии «Конвас», для создания этого прекрасного шумового эффекта в будущих спектаклях. Старик, посодействуй!
К этому хочу добавить подслушанный позже, в толкотне премьерного фуршета, разговор двух московских критиков. Один из которых на полном серьёзе внушал коллеге, что в дебюте первого акта дробное стаккато оркестрового малого барабана, известного всем нам как tamburo militare, в сочетании с акапельным звучанием первой скрипки рождало совершенно необычную полифонию. Это можно назвать без преувеличения великолепной находкой композитора и даже новым словом в балетной музыке... Второй критик ритмично – в стаккато! – кивал в согласии...
Хотел позднее, уже на киностудии, рассказать Глебову этот анекдот про двух московских зоилов, но как-то не вышло с Евгением Александровичем встретиться.
А потом его не стало…
Но прекрасный балет «Маленький принц» остался. Советую посмотреть.
Почти сорок лет прошло, но эти эпизоды так и не выветрились из моей памяти. У Вени про балет уже не спросить, а вот Сеня-Сэм поездку к полесским ракам помнит прекрасно. И даже самонадеянно пытается вносить уточнения и исправления в мой рассказ.
Нет, Сенечка, не стану. Мой рассказ, что хочу, то и оставляю. А исправления вноси в свой.
Если напишешь...
Но ты, ты сам зачем всё это вспомнил и описал? Ведь в тех событиях не было ничего экстраординарного! Были в твоей кочевой жизни Агасфера случаи и позабористей.
И всё-таки эти подробности путешествия из глухой полесской деревни в Москву тоже не хотят исчезать из памяти. Наверное, потому что она, эта поездка, наполнена была событиями противоречивыми, непохожими друг на друга. Как будто появившимися из разных пространств. Но вместе, как скрипка и треск кинокамеры, все они дополняют друг друга, рождая гармонию или, если хотите, сочность жизни.
И сейчас, когда уже осталось совсем немного до темноты, я всё сильнее чувствую, как мои воспоминания идут за мной, теребят рукава, трогают плечо... И просят – оглянись, оглянись, вспомни нас, возьми с собой! Может быть, там, за обрывом, мы тебе ещё пригодимся. Ты ведь знаешь - кинешь позади, найдёшь впереди!
Не давая себя забыть, они греют душу.
Это тепло будет со мною до последней секунды дня...
4.07.17