Изящные отговорки, прозрачные намеки, странные телодвижения.
То будто скользя по натянутой высоко проволоке, то в подобии падения, впрочем весьма ложном, ибо зацепиться за воздух легче легкого. Как впрочем и проскользнуть меж капель дождя, не намочив ни шляпы, ни платья, отглаженного щеткой из щетины барсука прилежным слугой еще с вечера предыдущего или последующего дней. Кто их разберет, эти современные дни, мелькают как верстовые столбы вдоль дороги Москва - Петербург, сливаются в ленту газетных новостей: тот умер, тот испортил воздух в гостиной, какая мерзость и то, и это! И добро бы умер и испортил невзначай, а все с умыслом, с подковыркой, с подтекстом! И наговорить успел при жизни гадостей про всех, и вслед ему тоже воздух сотрясают и кружевными платочками прикрывают носы.
Раз встретился мне господин, вида строгого, бакенбарды из носа до ушей, шляпа боливар, платочек синий шейный в белую крапинку да и шелковый в придачу. Думаешь, ба! Сейчас отверзнет рот и нечто произнесет, и все в восторге передают его бонмо в восхищении и трепете. А он лишь кар, да кар, как ворона и больше ничего. Сюртук на нем гороховый, уши у него в растопырку алые, да меж тех ушей пыльные вихри да вист, пулярка да гимназисточки с розовыми пухлыми плечиками.
Иной раз хочется брат, родственную душу найти, чтобы слова искренние, тепло душевное, материи субтильные. Философия, одним словом! Подойдешь к одному, другому. Все пустота, в глазах белесых снега бескрайние, да церковь без креста на косогоре, да заборы вдоль дороги, да опять эти проклятые столбы верстовые. Все скачут да приплясывают и кажется скалится - я, я самый первый! Я лучше всех, а все они одинаковы до желудочного расстройства. И беда не в том, что их много и не в том, что они как капли дождя - одну от другой не отличить, а что нет среди них ни одного прямого. Все вкривь и вкось, понатыканы, как бог на душу положит, не соразмерно ни замыслу путейскому, ни понятию о стройности и красоте, ни самому смыслу.
В такт колесам стучит ложка в стакане чаю, закат сменяет рассвет, поле - овраг, косогор - покосившиеся деревянные домишки, разбитые проселки - стаю ворон на кладбищенских вязах и мнится, что путь твой имеет цель, осмысленную и достижимую при толике труда и мысли, и вот прибудет поезд на перрон, будет оркестр выдувать медью труб бодрую мелодию, серенькое как солдатское одеяло небо очиститься, солнце придаст объем зданиям, от каждого человека бросит резкую тень на мостовую и вмиг станет ясно, зачем все это, зачем я, зачем господин гороховый и неприлично почивший, зачем вороны и косогоры, разбитая телега на пригорке, шпиль с вострубившим ангелом. Зачем он трубит, к кому обращен его призыв? Неужели ко мне? Тогда отчего я не слышу его?
Изящество скрывает пустоту, та сворачивается подобно змее, кусающей себя за хвост и снова столбы мелькают, и ложка в стакане дребезжит. И господина горохового сменяет другой, надувая щеки и вращая глазами, поправляет он тугой воротник и пальцы его коротки и толсты.
Клочки тумана цепляются за кусты у реки, блеснет и пропадет тихое озеро, не на чем остановиться взору, да и времени нет на это, слишком быстро движение и мелькание лиц. И сойти с этого поезда некуда. И нет у него конечной станции, да и сам путь блажь, морок, видение, игра ума.