Туман часть пятая глава третiя

 



               

               

               


                За свои же гроши, да
                купил   себе лиха.

                Русская народная пословица.




Разделяться на разные группы наши герои не стали, хотя именно такое предложение сделал возница. Суть предлагаемого была в том, дабы гоф-медик отбыл для своих надобностей в мертвецкую, а помещик и штаб-ротмистр начали обживать место для ночлега. В доме, стало быть, Петра.

--Нет, Пётр, - ответствовал Модест Павлович, - мы станем всё делать сообща.
Не совсем пожилой, но изрядно уставший на вид фельдшер, встретивший нежданных гостей на пороге лечебницы, принялся было ворчать на поздних посетителей, ссылаясь на свою денную занятость и на безразличие «всяких приезжих» к распорядку дня в его ведомстве. Из его слов, которые, к слову, его самого же и распаляли, становилось понятным, что через минуту-другую его монолога он не только этим вечером, а вовсе никогда сих «в такую пору заявляющихся», не допустит даже до порога оздоровительного царства имени Алексея Петухова. То есть, имени того самого сердящегося фельдшера.

Ответное слово, судя по тому, как от притихшей троицы отделился гоф-медик, взял именно Карл Францевич.

Вежливо кашлянув дважды в кулачок, он произнёс, словно заклинание, свою должность. Не позабыл упомянуть и про две высших награды из рук Его Величества, и одну из рук Его Светлости, красиво, буквально по буквам воспроизвёл свою фамилию и… был тут же остановлен требовательным жестом после произнесения имени.

--Довольно! Вас  я знаю, Карл Францевич, читывал ваши труды. Очень надеюсь, что не все. В нашей глуши почтовые служащие работают из рук вон! Прошу простить великодушно, но я вам ни на грош не солгал, говоря об усталости. Тут у нас … скорее уж у меня, настоящее светопреставление третьи сутки! Ещё раз приношу свои извинения! Знаете, временами сюда повадились … всё! То – пустое! Прошу, входите!

--А какие труды Карла Францевича дошли до вас? -  Совершенно невинным голосом полюбопытствовал Кирилла Антонович, даже не имевший представления о том, что гоф-медик занят, временами, научно-просветительской работой, помимо обычной лечебной практики.

--Вы тоже медик? - Поинтересовался фельдшер, открывая дверь своего кабинета … пардон, процедурной.

--Нет, не удосужился. Я интересуюсь наукой. Во всех её, так сказать, новых проявлениях. И в нежданных областях.

--Понимаю. Могу припомнить четыре работы – «О способах восстановления подвижности лицевых мимических мускулов, утративших свои функции вследствие травматического воздействия на тройничный нерв». Далее – «Методика сочленения костной ткани для последующего заживления оной, и предотвращения ампутации». Потом – «Важнейшие …»….

--Да-да-да, я понял, понял! Исходя из названий, все труды написаны для использования сих знаний в военно-полевых условиях?

--Ну… да.

--Как интересно! А что, Карл Францевич, я, даже, польщён, что моего доброго знакомого узнают, и с уважением читают его труды! – Второе предложение возникло в мозгу, а после и на языке не сразу, а только после того, как гоф-медик слегка дёрнул за рукав помещика, и укоризненно покачал головою.

Теперь, когда все были представлены друг другу, и когда Модест Павлович задал все уточняющие вопросы о личности фельдшера, выяснив, что сей Алексей Нилович Петухов, из дворян, пехотный штабс-капитан, утративший свой титул, состояние и воинский чин, вкупе с пенсией, из-за дуэли, на которой он застрелил зарвавшегося штабного выскочку, разговор сам собою перетёк к причинам, кои свели сих людей не только благородного происхождения, но и разумного поведения, воедино.

--Дорогой Алексей Нилович, коллега, Мы прибыли в Большую Погу с целью встретиться с одним человеком. И представьте себе, подъезжая к деревне, мы узнаём, что он стал посетителем вашей мертвецкой! Пока, повторяю, пока, ни я, ни мои друзья, не можем дать толкования причине, по которой имеется надобность в осмотре тела. Не удивлюсь, если сам осмотр ни к чему не приведёт. Однако мы хотели бы провести осмотр. Что скажете в ответ?

--Мне стоило бы догадаться самому о цели вашего визита. Препятствовать вам не стану. Как, впрочем, и способствовать. Делайте осмотр, можете провести и вскрытие. Усопший Зазубрин в вашем распоряжении! А я умываю руки!

--Вы странное говорите, - применив офицерский тон, сказал штаб-ротмистр.

--Как бы ни так! Посудите сами – когда слух о самогубстве дошёл до полиции, они примчались сюда так, как … простите, намного позже вас, и намного бесцеремоннее вас. И, как оказалось, на основании книжиц какого-то самонадеянного прощалыги, накропавшего сомнительнейший пасквиль, случились в их ведомстве срочные изменения, повлёкшие изменения и в уголовном кодексе! Теперь, вы только вдумайтесь, самоубийство уравнивается  к такому уголовному деянию, как убийство! Теперь любой, наложивший на себя руки, не является трупом, как таковым, положенным к погребению на третьи сутки, а есть уликой в следственном производстве по делу о неопределённой кончине при малоопределённых обстоятельствах! Сколько мне этого Зазубрина не хоронить? Месяц? Год? А в ночь с позавчера на вчера его пытались выкрасть! Можете себе представить подобное? Может, мне теперь и свой диван в мертвецкую перенести? Охраны, так сказать, ради!

Модест Павлович, сами понимаете, после каких слов, строго и, тем не менее, малость вопросительно, поглядел на Кириллу Антоновича. Мол, что это? Похищение трупа теперь станет главной деталью расследования? И ещё читалось во взгляде, что он, штаб-ротмистр, весьма и весьма сожалеет о том, что невольно попустительствовал своему языку, распоясавшемуся настолько, что самолично соизволил произнести прилюдно фразу о начале приключения. Дескать, накаркал, вот и поделом ему. Ему – это и языку, и  Модесту Павловичу, двоим вместе, и каждому в отдельности.

Однако такого самобичевания помещик никак не разделял. Его, как ни странно, слегка позабавило сообщение о попытке похищения. Потому Кирилла Антонович положил руку на плечо друга, малость сжал ладошку и прошептал на самое ушко, да так, что сей жест не стал заприметным для остальных.

--И хорошо, что пытались выкрасть! Кто-то не желает, чтобы мы его увидали. Или, чтобы его вообще никто не увидал! Осмотрите мертвецкую, да со всею вашей дотошностию! Что-то странное и худое творится, не находите?

Что ж, сии слова помещика были приняты Модестом Павловичем, как отписанная индульгенция, упокоившая его нрав. Штаб-ротмистр кивнул головою в знак согласия, и прислушался к не менее интересному разговору, происходившему промеж коллег.

--Ну, тут … как бы выразиться понятнее … несколько сгущены, если так станет понятно, краски. Во всём этом, я бы сказал … понимаете … однозначности нет … и ….

--Постойте, Карл Францевич, - словно спохватившись, заговорил Кирилла Антонович, - так это ваш пасквиль, простите, ваша книга вмешалась в уголовный кодекс?

--Солгу, если скажу, что нет. Одним словом – да, моя! Однако целью этой книги не предусматривалось менять содержание статей, применяемых в случаях расследования смертей насильственным путём произведённых, а попытаться доказать  на основе имеющихся в моём распоряжении фактов, что психическая нагрузка на нервную систему и убийцы и самоубийцы одинакова. И, как итог моих рассуждений, тот некто, идущий убивать иного некто, возбуждён таким же нервным надрывом, как и тот, кто вознамерился лишить жития себя самолично. Единственный вывод, имеющийся в моей книге, каким бы странным вам такое не показалось, таков – не всякое самоубийства есть таковым, поскольку на деле и возможность, и вероятность придания убийству признаков самоубийства. Кстати, в той книге я разместил более десятка фотографических отпечатков, позволяющих рассмотреть на телах якобы самоубийц повреждений, никак не свойственных для появления оных, при самовольном уходе из жизни.

Гоф-медик говорил, казалось бы, спокойно, однако нотки оправдывания в его голосе явно прослушивались.

--Да, признаю что в конце книги, по просьбе Вологодского генерал-губернатора, я поместил рекомендации для полицейских чинов, имеющих прямое касательство к протоколированию случаев, на первый взгляд считающихся самоубийством – подвергать осмотру со всем тщанием и обязательным протоколированием тех лих, кои считаются таковыми. Я, признаться, и подумать не мог, что книга, вышедшая, дай Бог памяти, в одна тысяча восемьсот девяносто втором от Рождества, станет столь неверно истолкованной в одна тысяча девятьсот четвёртом! Простите, коллега, что я доставил вам столько неприятных минут, да ещё и лишил вас сна и отдыха в эти дни!

--Это вы, Карл Францевич, простите меня за «прощалыгу» и ….

--Всё-всё-всё! Мы дружно извинились, да и позабыли! Только … вспомнил одну мелочь, которая уж стала теряться в памяти, но всплыла после упоминания поведения полицейских чинов. Давненько, да и не столь важно когда, бывал я в Лейпциге, у одного своего родственника. И на одном приёме меня познакомили с одной немкой еврейского телосложения. Помню, тогда я сказал родственнику, что останься я в Лейпциге дольше намеченного срока, я бы женился на такой вот даме. Я думал, что мои слова будут истолкованы, как милая шутка. Но, я произносил свои слова в присутствии немцев! И что же вы думаете? Этот родственник понял мои слова по-своему и, по-своему же, передал их той немке. Надеюсь, что вы поймёте мой состояние, когда на следующее утро я имел радость принимать сватов, или как они в Лейпциге называются? Надо ли говорить, что отбыл я на родину намного ранее запланированного дня. Хорошо ещё, что я не успел прослыть Казановой. Мне так видится, что нечто подобное произошло и с содержанием книги – сказанное мною, понято чиновниками по-своему, что и привело отнюдь не к порядку, а к сущей путанице!

--Согласен, - сказал помещик, придерживаясь правил хорошего тона, предполагающих озвучить одобрительное резюме, сказанное собеседником, - ваш случай в Лейпциге весьма схож с проделками полицейских чинов. Скажите, Алексей Нилович, вы упомянули давеча, что тело Зазубрина пытались выкрасть. А возможно ли узнать подробности? Расскажете?

--Рассказать? Не знаю …, - фельдшер поднялся на ноги, малость покачал головою и с силою сжал веки. После чего скрестил руки на груди и сжался, словно от холода.

Появившаяся пауза в разговоре становилась тревожной и, посему, никем из прибывших, не нарушаема.

Алексей Нилович так и стоял. Молча. И глаз не открывал. А потом так же нежданно, как и умолк, нежданно принялся говорить.

--Я уже прилёг в кровать, предчувствуя скорый сон. Мне показалось, что я задремал. Но, вскоре был разбужен собачим лаем. Хотя …, - фельдшер открыл глаза и продолжил говорить, но не той интонацией, которая могла бы развеять ту тревожность, порождённую искусственной паузой.

--В этом селе  собачьи ночные беседы вовсе не редкость, потому и привыкаешь к ним быстро. Да, и сну лай с недавних пор не помеха. Но, не в ту ночь, не в прошлую. Все, поверите ли, все сельские собаки лаяли и рвались так, словно наяву увидали своего единственного смертельного врага. Как бы вы не отнеслись к сказанному мною, но я отчётливо разбирал в их лае ноты ярости и желания сразиться с тем, кто одним своим появлением пробудил в них столько злобы. А потом ….

Алексей Нилович снова умолк. Но на сей раз сдерживать эмоции, нахлынувшие от вынужденного воспоминания, у него более не было сил.

Фельдшер с силою сдавил пальцами виски и запрокинул голову назад – видимо, в этой позе продолжать разговор ему было легче.

--Вы …били когда-нибудь собаку? Может, видели, как бьют? По-настоящему? Накоротко привязанную? Чем попало … били? Я – нет! Знаете, ещё ребёнком я стал свидетелем того, как кто-то из дворовых мужиков, вернувшись из кабака, стал избивать ничейного пса. Поверьте мне – долгие годы я старался не то, чтобы позабыть увиденное, я пытался вытравить это воспоминание напрочь из памяти. Тщетно! Я по сей день помню, как метался тот пёс из стороны в сторону, стараясь уклониться от сыпавшихся ударов. Помню, даже, как он …визжал от … он не понимал, за что его так сильно бьют, почему его не отпускают, он ведь своим воем просил его отпустить … мне тогда именно это и слышалось в его плаче. Пёс своим собачьим языком пытался втолковать палачу, что ни в одном земном грехе он не повинен, что он … господа, пёс не выл и не скулил! Господа, он рыдал! От боли и обиды рыдал! Я слышал это, и понимал его плач … простите, - Алексей Нилович опустил руки и, как бы невзначай, провёл ими по глазам, оказавшимися вдруг влажными. – Не могу без волнения вспоминать. Так вот, господа! Всё сельские собаки, словно по чьей-то указке, замолкли, и та тишина, порождённая их молчанием, полностью лишила меня сна. А после – началось! Собаки завыли во весь свой собачий голос так, как выл и рыдал пёс из моих воспоминаний! Все собаки сразу, и каждая в отдельности рыдали от какой-то своей боли и от своего страха. Это был ад! Я начал опасаться, что лишусь рассудка! Собаки так … простите! Чтобы не стоять и не слушать, а как-то отвлечь своё внимание от тех звуков, я взял револьвер и вышел на улицу, надеясь приглушить любым своим действием эту какофонию страдания и ужаса! Дабы просто не стоять на месте, и не оглядываться в поисках возмутителя спокойствия, решился я на поход к лечебнице. А куда мне было ещё идти? От моего дома, что рядом с церковью, до лечебницы рукою подать, да и луна на небе была светла …. Да, господа, увидел я рядом с дверью в мертвецкую двух … две фигуры, и весьма странные. Меж нами было не более пятидесяти – шестидесяти саженей. Окликнуть их было невозможно, надеюсь, вы и сами понимаете почему. Вот странность их фигур заключалась в их одеянии. Я, господа, был уверен, что они были одеты в рясы, хотя толкования той уверенности у меня нет. Мало того, я уверен, что видел капюшоны на их головах, словно они были монахами капуцинами. Разумеется, я прибавил шагу, не оставляя попытки определить надобность, по которой та пара не отходит от дверей. Мало ли, вдруг им понадобился спирт? Да, такое бывало, местные захаживали ко мне, чтобы выпросить бутылку-другую. Но никого из местных я ни разу не видал в рясе. Поэтому у меня осталось одно-единственное, и самое невероятное предположение – трупы. А ежели так, то кто? Самохин Павел, преставившийся от, так сказать, лошадиного норова, либо Зазубрин Илия, повесившийся минувшим днём. Пока я об этом раздумывал, пока доставал из кармана револьвер оказалось, что подошёл я к мертвецкой не менее, нежели на тридцать саженей. И надо же было такому случиться – оступился на камне, лежащем на дороге! Он неожиданность я охнул, да так, что и сам не услыхал своего возгласа. Но, вы только представьте себе, господа, те двое в ту же секунду обротились, и уставились на меня! Словцо «уставились», без сомнения, вполне условно отображает происходящее, но вырезы на их капюшонах и то, что под ними пряталось, были направлены на меня, в этом я могу присягнуть! Я направил оружие в их сторону и, совершенно не придавая значения тому, что из-за собачьего воя я не слышал собственного голоса, приказал тем двоим не двигаться, и не пытаться убежать, пока я к ним не подойду! Видите ли, вполне безосновательно, но я пребывал в полнейшей уверенности, что они меня слышат! Я был уверен в том, даже не утруждая себя растолковать самому же себе причину той уверенности!

Фельдшер потёр ладошки рук, не мигая поглядел в одну точку на полу и потёр свои уставшие глаза кулачками именно так, как это делают дети. И в том жесте, который подзабыли все зрелые мужи, было столько трогательной грусти, сколько и драматизма.

--То ли я был некстати, то ли мой револьвер их напугал, но они, весьма резво, ретировались.

--Могу ли я спросить, куда? – Поинтересовался наименее впечатлительный из троих прибывших штаб-ротмистр.

--Не могу знать. Они скрылись за углом мертвецкой, а там и кусты, знаете, и овраг, идущий вдоль озера….  Они могли податься в любую сторону от Большой Поги. С оружием мне было не страшно, да и готовность к стрельбе подкреплялась невесть откуда взявшейся уверенностью, что именно сия пара капуцинов и была причиной собачьего безумства. Но, обойдя мертвецкую, я так никого не нашёл. Тут и собаки начали успокаиваться.

--А заснуть вам так и не удалось?

--Прискорбно, но да. Слишком много впечатлений на основе свежих событий. Я, знаете ли, не сторонник принимать успокаивающие порошки, хотя иным и рекомендую, и прописываю.

--Простите за назойливость, а вы детально не осматривали покойного Зазубрина?

--Нет. Весь день принимал местных, ещё из соседнего села решили наведаться ко  мне, а после, как уж докладывал вам, прибыла полиция со своими … нововведениями. Сегодня же, скажу вам откровенно, я и не собирался трогать то, что переименовано в улику, разве что прибудет высочайшее распоряжение.

--А мне, всё-таки, интересно, - подал голос Модест Павлович, - что же местные говорили о ночном «концерте»?

--Ни от кого не услыхал ни слова! Словно я был тому единственным свидетелем! Поверьте, то, что было прошлой ночью, нельзя было не услыхать!

--А могло быть так, что они, я говорю о жителях, были напуганы не меньше вашего? – Решился вступить в разговор Карл Францевич.

--Либо они знали в точности, что именно происходит, вот и сочли за разумное молчать. Вы, - обратился теперь к Алексею Ниловичу штаб-ротмистр, - насколько я понимаю, в Большой Поге ещё не стали до конца «своим»? Да, вы их лечите, оздоравливаете, и весьма нужный человек в этом селе, но вы – чужак.

Уж и не припомню, описывал ли я в те времена, когда читатели ещё благосклонно относились к отступлениям от повествования, о размышлениях Кириллы Антоновича относительно гипотез, а также порядка разбирательства случившегося события. В любом случае, позволю себе коротко напомнить.

Помещик, решивший, что имеет свой собственный взгляд на творимое вокруг его персоны, весьма резонно заприметил, что исследуя некое событие, у наблюдателя возникает гипотеза, согласно которой все люди, а также  предметы и явления природы, так или иначе участвующие в том самом событии и, будучи наделёнными некими свойствами души, характера и поведения, либо (ежели говорить о предметах и явлениях) мистическими оттенками, поступают не сообразно своей воле, а исключительно по параграфам умозрительно составленной гипотезы. Иными словами, человеки не то, что не могут, а просто обязаны вести себя исключительно проявляя лишь низменные и порочные черты своей натуры. Без таковой предпосылки любая гипотеза, претендующая на стройность доказанности, либо на оригинальность, становится только размытым и нелогичным предположением, не дающим ни единого путного толкования тем крохотным деяниям, кои при  совокуплении и представляют нам исследуемое событие. На деле таковая гипотеза плавно перетекает в стройную теорию, которая, в свою очередь, попросту подгоняет удобные проявления людских характеров под готовый, однако наспех сотворённый трафарет. А далее и вовсе просто! Сообразно уверованию в непогрешимость таковой теории, составляется не что-нибудь, а ПЛАН ДЕЙСТВИЯ, скоро воплощающийся в действие и в действительные поступки, имеющие за цель ликвидировать последствия исследуемых событий, либо ликвидировать инициаторов и участников оного. Событие – гипотеза – теория – план – ликвидация. Не слишком длинна цепочка? Но, и не слишком разумна.

Последнее предложение было изречено помещиком, когда он сперва в беседе, а после уж и в жарком споре с самим собою отстаивал и тут же опровергал собственное умозаключение. «Не слишком разумно» - так он и сказал. А потом и добавил, что те самые исследуемые объекты, вовлечённые в событие, были осведомлены о том, что они поступают именно так, как трактует гипотеза и никаким более резоном они не руководствуются? Что всем тем, кто попал в пресловутое событие, и не интересны вовсе те самые греховные мотивы, кои им приписывает теория? Что те люди и не помышляют поступать, да что там поступать, они и не помышляют помыслить про то, что им навязывает созданный кем-то план? Люди привыкли жить так, как они считают верным на данный миг бытия, имея для того, в качестве мотивации, собственный опыт, лично-родовые отношения, шуточное либо злокозненное подначивание ближнего, время суток либо время года, усталость телесную либо историческую целесообразность оного поступка, кратно возрастающего до масштабов события. И, как неизбежность, именно такое придумывание чужих поступков в угоду стройности теории позволяет вкрасться ошибке в любой план, неизменно доводя его до полнейшего краха.

Это, как вы поняли, было философствование. А по сути Кирилла Антонович решил отказаться от прямолинейного суждения (я говорю о словах Модеста Павловича о том, что местные знали, что происходит на самом деле, оттого и молчали), и перейти на ступень повыше – на поиск несоответствия с установленным деянием в событии, и с тем деянием, которое, по какой-то причине, совершено супротив всяческой логике и местной традиции. Понятно выразился? Попробую проще – требуется перво-наперво наблюдение, возвеличенное на слова участника события с добавлением собственного опыта – вот единственно верный план к действию! Как его применить к тому, что всё ещё случается (пользование настоящим временем «случается», а не минувшим «случилось», ошибкой не является) в Большой Поге? Легко! Первое – наблюдение, которого не было и нет ни за кем и ни за чем. Далее – слова участника, кои следует возвеличить на наблюдения, которых нет и в помине! И завершающая нота – опыт. А вот он говорит, не торопиться следует с высказываниями, а внимательно оценить сторонним взором всё, что следует наблюдать с осторожностию. Хотя, правды ради, а не для красного словца, помещику очень понравился вывод из слов фельдшера, сделанный Модестом Павловичем. Понравился, но тут же переведён в ранг преждевременного из-за отсутствующих предыдущих пунктов.

Теперь снова возвращаюсь к нашим героям. У них, как мне показалось, назрел новый вопрос.

--Алексей Нилович, мы вынуждены просить вас показать нам тело. И не медля. Более того, мы обязаны просить вас присутствовать при осмотре, проводимом Карлом Францевичем. Присутствовать и в качестве свидетеля, и в … в любом качестве, какое вы определите сами. Согласитесь?

--Соглашусь, но из-за усталости соглашусь без удовольствия. Ступайте за мною.

Мертвецкая, как не самый важнейший атрибут лечебницы в Большой Поге, однако непременно надобный, походила на все остальные помещения по всем лечебницам России-матушки, пользуемые для подобных нужд. Такая же большая операционная зала, в середине коей находился отвратительного вида стол, меж циниками-прозекторами прозванный «разделочным». Те же инструменты, разложенные на каталке и укрытые коричневой клеёнкой. Такой же, вызывающий лёгкую дрожь, жёлоб для стока воды и крови от стола к выгребной яме. Такие же не протирающиеся окна, поднятые над полом на полторы сажени. И, напоследок, как непременность всех без исключения мест, подобных сему, позеленевший от времени бронзовый водопроводный кран. Прошу, господа читатели, отметить мой такт и мою сдержанность, не позволившую мне упомянуть то, чем был наполнен воздух в сём обиталище упокоенных.

Странное дело, однако, красивая природа и размеренность в повседневной жизни, присущие тутошней местности и проживающим в ней водлам и вепсам, делали мертвецкую помещением малопосещаемым ещё живыми представителями вышеупомянутых народностей.

На деревянных полатях, стоявших вдоль стен, лежали два тела. Первый, находившийся ближе к входной двери, был наповал сражён конским копытом, угодившем бедолаге малость пониже лба. Отчего возникла подобная нелюбовь животного к человеку Алексей Нилович не знал, да и не страдал от того. А вот второй, простите, другое тело, принадлежало несостоявшемуся собеседнику Зазубрину Илие Архиповичу, из мещан, рождения одна тысяча восемьсот сорокового года от Рождества, мужеского полу, вдового. На том очное знакомство с усопшим и завершилось.

Общими усилиями тело самогубца было перенесено на стол. Свет над столом добавлен, каталка с инструментом пододвинута, простыня, порывавшая тело, медленно сдвинута от головы к ногам.

И вот именно с сего момента, словно та самая простыня была специальным флажком спортивного судьи, давшим отмашку к старту всем живым посетителям мертвецкой, наши герои приступили к своим делам, да так, словно они имели в представлении некий план поступков, перемещений и вопросов, сыпавшихся с разных сторон, но не отвлекавших никого от исполнения задуманных ими дел.

Гоф-медик, натянув коричневые, почти что чёрные каучуковые перчатки, принялся разглядывать шею усопшего, изредка указывая на какие-то отметины перстом и испрашивая у фельдшера иногда разъяснения, а иногда и мнения.

Штаб-ротмистр направился ко входной двери. Осмотр щеколды, да малосильного дверного крючка, его, как могло бы представиться стороннему наблюдателю, мало в чём убедили, скорее напротив. Далее последовал осмотр окна с пола, осмотр окна с высоты пододвинутых пустых полатей и, малопонятно для чего, ощупывание и простукивание стен.

Наблюдавший за всеми Кирилла Антонович, казалось, был полностью в курсе всех производимых манипуляций его друзьями. Он оказался настолько в курсе, что именно в нужный миг подтолкнул каталку поближе к Карлу Францевичу, когда тот, не глядя, а исключительно по отработанной привычке, потянулся за инструментом.

Так же, в самый нужный миг, он подал гоф-медику лупу. А когда случилась надобность в специфической помощи Модесту Павловичу он, намеренно попав в поле зрения фельдшера, поднял над головою правицу, и поводил оной из стороны в сторону.

Такое могло бы сойти за странность, однако Алексей Нилович прекрасно понял сей жест и дал исчерпывающий на него ответ.

--За дверью. Справа. Заправлен.

Кивок головою, как благодарность и, уже через десяток секунд, штаб-ротмистр осматривал оконную раму, подсвечивая себе керосиновой лампой.

Переваривая увиденное, Модест Павлович, так же сосредоточенно, вышел из мертвецкой, дабы явить себя, освещённым керосинкой с обратной стороны заинтересовавшего его окна.

Сколько времени минуло, никто не скажет. По ощущениям, никак не менее двух четвертей часа, а наши герои, несомненно, по наитию, делали каждый своё дело, которое оказалось общим, нужным и нежданно свалившимся им на плечи. Тут мне хотелось бы повториться и сказав, и напомнив, что обсуждения новости промеж друзей не было, тем более не было и распределения обязанностей. Всё проистекало в строгом соответствии с тем самым пониманием, коего так стремился добиться Кирилла Антонович.

Вот и затухла керосинка в руках штаб-ротмистра, вот и отключил бестеневую лампу над распростёртым на столе телом фельдшер, вот и собрался помещик, как негласный командир маленького отряда, принять доклады от своих соратников.

--Ну-с, господа, - сказал гоф-медик, поднимая руки к вороту сюртука и ища там нечто, что не оказывалось найденным, и что вызвало к жизни следующее оправдание.

--Слушайте, я и позабыл, что не надел фартука. Ищу, себе, шлейку, да понять не могу, куда же она запропастилась. Благодарю вас, господин Петухов, за предоставленную возможность провести осмотр, да и за помощь в нём! Кирилла Антонович, я закончил!

--У меня тоже картина прояснилась, - добавил свою долю в доклад Модест Павлович, опуская керосинку на полати.- Думаю, что господину Петухову уже давно пора отдохнуть от нас. Что скажете, Кирилла Антонович?

--Если так, то мы  можем отправляться к нашему радушному хозяину, к Петру. Примите, уважаемый Алексей Нилович, и мою благодарность за помощь и за долготерпение, кои вы проявили в отношении трёх поздних, да не прошеных гостей. Позвольте от….

--Господа, мне думается, что я, как не самый важный участник драмы, которая довела вас до этой мертвецкой, мог бы поучаствовать в обсуждении тех открытий, которые стали вам известны за последнее время. Поверьте, мне не всё так безразлично, как вам могло бы показаться.

--Видите ли, мы напросились на ночлег к Петру, вознице. И, вероятно, будет ….

--Это я беру на себя. С возницей, да и с ночлегом я разберусь сам. И прямо сейчас. И прошу вас принять моё приглашение остановиться у меня. Место в доме довольно для всех, да и отсутствие посторонних ушей, при таком-то деле, будет не лишним. Соглашайтесь, господа!

--Я не стал бы решать сгоряча, - совершенно серьёзно сказал штаб-ротмистр, обращаясь исключительно к Кирилле Антоновичу, - в случае нашего согласия, мы рискуем остаться наедине сразу с двумя медиками!

--Кирилла Антонович, - подхватывая игру на лету, Карл Францевич делано взмолился, глядя только на помещика. – В случае нашего согласия, мы останемся наедине сразу с двумя отставными военными!

--Алексей Нилович, - в свою очередь не сдержался Кирилла Антонович, обращаясь только к фельдшеру, - в случае нашего согласия вам придётся остаться наедине не только со мною, но и двумя пустомелями!

--Всё сказанное вами я принимаю, как согласие. Прошу в мои терема, господа медики, отставные и все остальные! Идти ко мне сущая безделица.