Свобода воли, бессмертие души и бытие Бога – вот три главные цели наших разумений. Это - из Канта... Судя по всему, он выхаживал свою «Критику чистого разума» по тем же улицам, по которым нас, замотанных в шарфы и обутых в резиновые боты, возили на автобусе «Золотая рыбка» в далёкий детский сад. Иногда «Золотую рыбку» заменяли на другой - «Семь гномов». Видимо для уравновешивания западной и восточной культур в этом самом нехарактерном для обеих частей света приморском анклаве.
Философ никогда не покидал свой (а после -наш) промозглый Кёнигсберг. Разве что немного поколесил в молодости по пригородам в поисках учительского приработка. А так – постоянно держал в поле зрения величественные стены Кафедрального собора на омываемом Преголью Кнайпхофе. А также - могучие башни Королевского замка – наследия тевтонских времён – поблизости.
В первом Кант нашёл свой вечный покой. Настолько вечный, что его не смогла нарушить даже тотальная бомбардировка англичанами всего и вся в 1944 году. Она превратила Кёнингсберг примерно в тоже самое, во что американская – не менее величественный Дрезден. Королевский же замок пережил Канта несколько больше и пал от рук уже не англичан, а первого секретаря Калининградского обкома партии товарища Коновалова. Я впитал эту фамилию с детского сада. Канта не знал, а Коновалова, надо же, помню. Тот повелел в конце 60-х взорвать недорушенные английскими асами могучие руины. Этим, собственно, и прославился.
Помню, как отец, служивший ту пору в танковых войсках, глубоко сокрушался: мол, до чего крепко клали стены эти чёртовы немцы – взрывчатка не брала. Поэтому советским танкистам приказали буксировать гигантские обломки на тросах чуть не за город. Это была одна из самых ответственных военных операций Западного военного округа тех времён. Конечно, после ненужного похода в 1968 году на Прагу.
Из него батальон отца вернулся на родину великого философа без потерь. Причём - ни с той, ни с другой стороны. Этим обстоятельством отец очень гордился. Думаю, тому же самому порадовался бы и Кант, заявивший задолго до главных аморальностей XX века, что «конечной целью мудро пекущейся о нас природы при устройстве нашего разума служит, собственно, лишь моральное». Впрочем, «Критику чистого разума» в дислоцирующихся в городе имени всесоюзного старосты танковых частях в ту пору не изучали.
Думаю, не изучают и сейчас. Ибо танкисты – чаще всего материалисты. Доверяют броне и киловаттам тяги. Но – не трансцендентальной эстетике. Та устами кёнигсберского мудреца указала краеугольным и грубоватым на вкус пространству и времени своё место: не в фундаменте всей материи, а лишь в прихожей Вселенной. Всего лишь в качестве формы чувственного созерцания человеком мира вокруг.
Оскорбление приверженцев вульгарного материализма получило искупление возвеличиванием приверженцев возвышенного идеализма. Грубая наличность в трудах Канта была поставлена под начало морали. Та гигантским интеллектуальным усилием самого знаменитого из "калининградцев" была выведена из сонма человеческим разумений. Казалось бы неподдающихся до этого никакому целеполаганию. Ан, нет, после 40-летних изысканий указал на правильный ответ кёнигсбергский отшельник: цель разума обнаружена. Это – мораль. Она не выводится из опыта. Она априорно заложена в разуме человека. Идеалист, да и только…
«Теперь ты понял, что мир материален!» - красовалась после взятия Кёнигсберга над могилой философа уверенная размашистая надпись по-русски чем-то чёрным. Наверно – углём. Маленький Кант промолчал. Не ответил он и на более ранний выпад в свой адрес. Скажем так, несколько более деликатный. Но, тем не менее, колкий и несколько пародийный, и тоже по-русски, но уже установленного авторства - Александра Блока:
«Сижу за ширмой. У меня
Такие крохотные ножки...
Такие ручки у меня,
Такое темное окошко...
Тепло и темно. Я гашу
Свечу, которую приносят,
Но благодарность приношу...
Меня давно развлечься просят,
Но эти ручки... Я влюблен
В мою морщинистую кожу...
Могу увидеть сладкий сон,
Но я себя не потревожу…»
Кант и в самом деле не любил полемики. Ни с современниками, ни, тем более – с потомками. Первых, считаю, что терпел. Над вторыми (даже в ореоле классиков), думаю, бы сжалился. Ибо со временем величие этой маленькой фигуры только нарастает. И фора, данная Кантом будущему поколению, отнюдь не уменьшается. Ни интеллектуальная фора, ни, тем более, моральная… «Такие крохотные ножки, такие крохотные ручки…» Нет, фора ещё очень велика…
Последний раз я навещал могилу Канта в далёком 1980 году. Сделал фото, которые потерял. С тех пор не был: ни на родине его снов, ни на родине моего детства – на Моцартштрассе, то бишь, улице Репина, откуда я пошёл в первый класс. Где на первом же уроке горько заплакал: то ли от страха перед неизведанным и пугающим своим могуществом миром знаний, то ли от предчувствия надвигающихся встреч с самыми строгими и бескомпромиссными его обитателями.
Фото Newacropolis.by