Десятого мая улицу Заречную облетела страшная весть: убили Михалыча! Это обнаружила соседка, сухонькая, юркая и любопытная Ивановна, жившая за стеной — у них с Михалычем был дом на два хозяина. Ей показалось странным, что уже девять часов, а не слышно ни привычного шарканья, ни знакомого натужного кашля. Дверь в его половину была не заперта, Ивановна вошла без стука и увидела соседа сидящим у стола с поникшей головой. «Эх, Михалыч, – огорчилась она, – опять набрался и до постели не дошёл!» Она подошла поближе, тронула его за плечо и в ужасе шарахнулась, увидев на груди старика кровь.
Ивановна заголосила, выскочила на улицу, сбежался народ, вызвали милицию. Любопытные лезли в дом, желая пощекотать свои нервы жуткой картиной. Однако Луценко, полковник в отставке, живший неподалеку, до приезда милиции взял дело в свои руки. Он выгнал всех со двора на улицу, объяснив бестолковым соседям, что своим неуёмным любопытством они помешают следствию найти убийцу.
Возбуждённая и напуганная толпа не обиделась на полковника, стояла поодаль и обсуждала случившееся. Для всех оставалось загадкой, за что убили уважаемого всеми старика? Его жизнь, чистая и честная, была у всех, как на ладони.
Иван Михайлович Пантелеев и его жена Полина были люди редкой доброты. Они приехали в станицу после войны, купили половину дома и жили тихо и скромно. Однако скоро их дом стал привлекать к себе внимание односельчан своей ухоженностью, обилием цветов и доброжелательностью хозяев. Супруги охотно делились с соседями семенами, рассадой, хлебом, солью и другим добром, по первому зову шли на помощь. Выяснилось, что Иван умеет делать всё: плотничать, штукатурить, класть печи. Он откликался на просьбы легко, денег не брал, а если пытались всучить ему плату, он отмахивался, смущённо улыбался и говорил одну и ту же фразу: «Да ладно вам!» Магарычи за работу принимал, распивал их вместе с дарителями, при этом всегда знал норму – пьяным его не видели.
Был Иван невысок ростом, коренаст, крепок, на круглом улыбчивом лице приветливо сияли светлые глаза, особенно когда они глядели на Полину. Он звал жену «Полюшка», оберегал от тяжёлой работы и был по-рыцарски предан ей до старости.
Полина, скромная, неяркая, русоволосая женщина называла мужа по имени-отчеству. Никогда не хвасталась перед соседками своим женским счастьем и близко к сердцу принимала страдания несчастливых жен, которые шли к ней за утешением и советом.
Когда на их улице поселился полковник Луценко с семьей, все узнали новые подробности биографии Ивана. Оказывается, они воевали в одном полку, прошли всю войну до самого Берлина, и вот теперь судьба снова свела их на одной улице – бывшего комиссара, полковника Луценко и бывшего разведчика, капитана Пантелеева.
Луценко, грузный, шумный, общительный, любил рассказывать о своих военных доблестях, особенно когда собирались гости. В праздники он надевал на грудь все ордена и медали, распрямлялся, выходил на улицу и довольно крякал, услышав удивленно – восхищённые возгласы сельчан.
Однажды в День Победы он зашел за Иваном, чтобы вместе пойти на демонстрацию. Иван предстал перед ним в выходном костюме, на котором скромно светился Орден Красной Звезды.
- Ваня, я не понял – это что? – удивился Луценко.
- Сам видишь, – смутился Иван.
- Вижу-то я вижу! А где остальные награды? – зашумел бывший комиссар.
- Да чего выставляться …. Неловко ….
- Ах, тебе неловко! – загремел полковник. – Нам стыдиться нечего! Пусть стыдятся предатели и трусы! Мы заслужили свои награды, они нашей кровью омыты! Ваня, ты ли это?! В общем так: как старший по званию, приказываю: надеть все медали и ордена!
В этот день народ на улице просто ахнул, увидев увешанную наградами грудь Ивана. Однако бесстрашный разведчик чувствовал себя неуютно: не знал, куда девать руки, куда смотреть, как реагировать на восхищённые возгласы людей. Вернувшись с демонстрации, он повесил пиджак с наградами в шифоньер, облегчённо вздохнул и с тех пор никогда больше его не надевал.
С этого дня все стали называть его почтительно: «Михалыч». В праздники, особенно 9 Мая, к нему тянулась вереница гостей, каждому хотелось пожать его руку, выпить с ним по чарке и «расколоть» на фронтовые воспоминания. Михалыч и Полина радушно принимали людей, угощали всем, что было. Подвыпив, Иван нескладно пел фронтовые песни, Полина, ласково глядя на мужа, подпевала ему тонким дребезжащим голоском.
Благополучная жизнь Ивана Михайловича в шестьдесят пять лет дала трещину и пошла наперекосяк. Это случилось после смерти Полины. Она ушла быстро и тихо. Михалыч остался совсем один – детей им Бог не дал. О том, чтобы привести в дом другую женщину, он даже не помышлял. Вместе с Полиной ушла и его жизнь. Осталась лишь внешняя оболочка – плоть, которую он, боясь греха, не смел умертвить. Вдовец ненавидел своё крепкое, жилистое тело и сознательно стал разрушать себя чрезмерными дозами спиртного. На время уходил в другой мир, потом возвращался, смотрел на портрет Полины и снова уходил туда, где не было ни памяти, ни боли.
Ивановна забила тревогу, но, как помочь человеку в такой ситуации, никто не знал. Помог случай.
Однажды в начале декабря ко двору Михалыча подошли два парня приличного вида и попросились на квартиру. Сказали, что приехали сюда работать, обещали хорошо платить и во всём помогать.
Старик обрадовался: есть о ком заботиться! Денег за жильё не брал, привечал, как родных детей. Пить бросил, привёл в порядок дом. Вся улица облегчённо вздохнула: слава Богу! Парни называли хозяина почтительно «батя», о своей работе много не рассказывали, а с наступлением весны исчезли, прихватив с собою кое-что из нажитого Михалычем и Полиной добра.
Обескураженный хозяин долго переживал поступок молодых людей, пытаясь постичь логику их поведения. Не постиг и снова напился, чтобы не думать о бренности человеческого бытия и напрасности благих порывов.
Убираясь в комнате, где жили парни, он случайно нашёл в книжке фотографию своих бывших жильцов: они стояли обнявшись и радостно улыбались фотографу. Михалыч долго всматривался в фото и решал для себя новую задачу: нести её в милицию или нет? Задачу решил полковник Луценко, зашедший проведать друга. Он решительно забрал фотографию «ворюг» и в тот же день отнес её в милицию.
После этого случая старик больше не пускал к себе квартирантов, но безотказно принимал «уважающих его» любителей спиртного.
Частенько наведывался к Пантелееву и даже по несколько дней жил известный в станице пьяница и бомж Колька со знаменитой фамилией Ворошилов. Иван Михайлович привечал бедолагу, потому что знал его в лучшие времена. Он помнил Николая богатырём, красавцем-мужчиной, по которому с ума сходили женщины, особенно когда тот брал в руки гитару и пел густым, сочным басом цыганские романсы. Николай, хоть и разбирался в женской красоте, не был падок до женщин, потому что любил свою Галюню, некрасивую, но со спокойным и терпеливым характером сибирячку. У них рос похожий на отца сын Вовка, музыкальным талантом которого гордились родители.
Николай крутил баранку, много левачил, потому что жил с семьей в хибаре и строил дом. Нанимать рабочих денег не было, всё делал сам. Надорвался, заработал паховую грыжу и оказался на операционном столе. После небрежно сделанной операции в сорок два года стал импотентом. Угробивший его мужское достоинство хирург пытался помочь, выписывая таблетки, настои и капли – ничего не помогало. Уверения Галюни, что ей достаточно будет платонической любви, не утешали. Николай запил. Жена пригрозила: если он не остановится, то однажды придёт с работы в пустой дом. Через два года так и случилось: без истерик и скандалов она собрала вещи, забрала сына и уехала к маме на край света – в Комсомольск-на-Амуре. Отчаянию Ворошилова не было предела, однако вскоре пришло письмо, которое дало ему надежду: «Достраивай дом – вернёмся», – обещала жена. Он «рвал жилы», зарабатывал, где только можно, забыл о спиртном, вкалывал день и ночь, за год поставил приличный дом и отписал жене: «Возвращайтесь – готово!» Ответное письмо подвело черту под всей его жизнью. Галя писала, что он молодец, что теперь, когда у него есть дом, он может устраивать свою жизнь, а она свою – уже устроила с хорошим непьющим человеком. Коля наизусть выучил это письмо и, напившись самогонки, цитировал его собутыльникам.
Его жизнь стремительно понеслась под уклон, да он и не пытался удержаться: чем хуже – тем лучше. К пятидесяти годам он потерял всё: дом, работу, друзей, достоинство, человеческий облик. Единственное, что не утратил – умение трудиться. Все знали, что у Кольки – бомжа «золотые» руки и огромная физическая сила, которые ничего не стоили. Он копал огороды, клал печки, заливал фундаменты, строил сараи, бани, чистил сортиры – за бутылку водки и обед. Люди бессовестно эксплуатировали его, постоянно отравляя организм бомжа водкой самого низкого пошиба.
Было у него ещё одно качество, которое особенно ценил Михалыч: несмотря на свою скотскую жизнь, он не ожесточился, не возненавидел людей, не мстил им, а, погибая у всех на глазах, покорно принимал суровые реалии жизни. Иногда пьяный, закрыв лицо ладонями, негромко повторял: «О Господи! Нельзя так жить, как я живу …» У старика в такие минуты сжималось сердце, он лучше всех понимал, что помочь Николаю, как и ему самому, невозможно, потому что ими утрачено главное – смысл жизни. Мужчины не хотели и не могли жить по-другому – незачем!
Обо всём этом и узнали следователи, занимавшиеся поисками убийцы. Ивановна сообщила, что вечером 9 Мая к соседу заходили Димка и Данька, «два Д» – так их звали на улице. Потом пришёл Колька – бомж и остался ночевать. А когда стемнело, она слышала за стеной ещё чей – то мужской голос, но не узнала – чей.
Естественно, задержали «два Д» и Кольку – бомжа. «Два Д» не отрицали, что заходили к ветерану, поздравили его с Днём Победы, выпили по рюмашке и ушли. Ивановна подтвердила, что после их ухода она слышала голос соседа. Ни крика, ни шума за стеной не было.
Подозрение пало на Кольку – «бомжа» и подозрение основательное: ночевал в доме убитого, а утром сбежал, никому не сказав, что Пантелеев мёртв.
Ворошилов рассказал, как было дело. Когда он пришёл, Михалыч был уже «на кочерге», то есть выпивши, радушно встретил Николая и распил с ним бутылку водки, вспоминая перед каждой чаркой о своём ранении, и о том, как в госпитале встретил свою Полину. Потом он дал деньги и послал гостя за другой бутылкой. Николай, конечно, принёс, но убедил приятеля оставить её на завтра, потому что знал про высокое давление старика и боялся за его жизнь – ведь Иван Михайлович был «мировой» мужик, единственный, кто относился к нему с пониманием и уважением. Из новой бутылки выпили по чуть – чуть, и он ушёл спать в другую комнату, а хозяин остался за столом.
Проснулся Николай рано утром с единственным желанием – похмелиться. Михалыч, как обычно, спал, сидя у стола, опершись локтями о ноги и опустив голову. Фуражка упала с его лысеющей головы и лежала между ногами. Похмелившись сам, Николай налил рюмку старику:
; Михалыч, давай-ка, полечись! – он тронул спящего за плечо и почувствовал неладное, увидев подсохшие струйки крови из ушей и носа. «Так и есть, кровоизлияние! Кранты Михалычу!» Вмиг отрезвел и в ужасе убежал. О том, что надо вызвать «скорую» или милицию, он не подумал, страх перед случившимся затмил разум. Он не мог объяснить ни себе, ни другим причину своего состояния, ведь сталкивался со смертью не впервые.
Ворошилову не верили. По версии милиции, произошла заурядная пьяная ссора. Бомж схватил со стола нож, ударил собутыльника и убежал. А то, что никому не сообщил о смерти старика, было лишь подтверждением его вины. Подозреваемый стоял на своём, убеждая, что у него не было мотива убивать дорогого ему человека. Тем более, он даже не знал, что Пантелеев был убит.
Следствие зашло в тупик. Прямых доказательств вины подозреваемого не было, а это значило, что в их отделе появится еще один «висяк» – нераскрытое преступление. Решили во что бы то ни стало выбить признание у подследственного. Даже если он говорит правду, какая бомжу разница, где жить – в тюрьме или под забором. В тюрьме ему будет лучше, по крайней мере, кормят три раза, спят заключённые на койках в тепле и регулярно моются в бане.
За дело взялись «специалисты». В любое время дня и ночи трезвые или пьяные служители закона вытаскивали бедолагу из камеры, приводили на третий этаж в специальную комнату — «пыточную» и начиналось нечто ужасное. На нём отрабатывали приёмы «самбо» – удары руками и ногами, били дубинкой по шее, по рёбрам, по голени …. Один «опер» отрабатывал на нём боксерские удары. Николай в юности серьёзно занимался боксом, это немного помогало ему в «пыточной». Он старался стать вплотную к стене и напрягал мышцы, чтобы смягчить удары. Боксер, раскусив это, бил его, ставя посреди комнаты.
Другой «опер» получал видимое удовольствие, издеваясь над ним. Бил смачно, выкладывался в кулак, потом отдыхал. Открыв сейф, доставал бутылку водки, неторопливо пил, закусывал, потом снова брался за дело, распаляясь от собственной жестокости и упорства бомжа. Хоть убей, тот стоял на своём, ни слова не меняя в показаниях. Его сила и упорство не только злили, но и удивляли мучителей – надо ж, какой бугай!
Его пытались обманом заставить подписать протокол, но подследственный, раздирая пальцами заплывшие от побоев глаза, внимательно вчитывался в текст и отказывался подписывать, поясняя: «Не могу взять грех на душу. Самооговор – грех, потому что настоящий убийца останется безнаказан».
«Ну, что ж, – сказали ему служители закона, – не хочешь признаться «по-хорошему», сядешь под «машинку». «Машинкой» они называли ручной генератор, от которого шли провода, прикрепляемые к мочкам ушей пытаемого. Несчастного сажали на стул, заводили руки назад, за спинку, надевали наручники. Вращали ручку генератора, разряды тока били в голову, вызывая адскую боль в мозгах, боль разливалась по всему телу, особенно отзываясь в конечностях.
Некоторые подследственные, подвергшиеся такой пытке, теряли сознание, сутками не могли встать на ноги и подписывали всё, что угодно, только бы оградить себя от нечеловеческих мучений.
Ворошилов мочился и плевался кровью, но признательных показаний не дал. Через полмесяца его отпустили и стали разрабатывать версию о бывших жильцах убитого, стали искать парней, когда-то ограбивших его, объявили розыск. Других версий не было.
Прошло два года. Парней- бывших квартирантов Пантелеева- не нашли. Преступление осталось нераскрытым, к неудовольствию милицейского начальства и всех, кто знал Ивана Михайловича.
Ничего не изменилось за это время и в жизни Николая Ворошилова. Он шёл по улице, как всегда, «на кочерге», раздумывая, где бы ему добыть выпивку, чтобы добрать до «нормы».
Навстречу ему брёл основательно постаревший Павел Григорьевич Веденяпин, которого, несмотря на возраст, все на улице звали просто Пашка. Он был высокого роста, очень худой, с морщинистым испитым лицом, жил одиноко в домике старшей сестры, хромой с детства Анфисы. Пашка вёл их хозяйство, заботился о сестре и даже кормил с ложки, когда она болела. Он был явно чем-то расстроен.
; Ты чего убитый, случилось что? – поинтересовался Ворошилов.
; Случилось. Сестра померла. Завтра похороны. Приди, а? Помоги гроб вынести!
; Без базара! – ответил добродушно Николай, заметив про себя, что судьба явно благоволит ему – еда и выпивка на завтра обеспечены.
; Ну, так пошли, помянем сестру, – предложил Веденяпин.
; Пошли, – еле сдерживая радость, – согласился бомж.
Пришли к Пашке, он поставил бутыль самогона, выпили за новопреставленную Анфису, и вдруг старик горько заплакал, вытирая фуражкой корявое лицо.
; Будет тебе, Григорьич! Чего уж так убиваться, все там будем, – стал утешать его Николай.
; Да я не о сестре плачу. Чувствую, мне самому скоро туда. Я о другом – как я с Михалычем встречусь? Как ему в глаза глядеть буду?
; Ты чего несёшь? – насторожился Николай. – Михалыча два года как нет в живых! Чего ты буровишь?
; Так это ж я его убил ….
Николай уставился на него, потом догадался, что наливать Пашке больше не надо – бредит наяву.
- Ты … это … соображаешь, что говоришь?
Павел Григорьевич тяжело вздохнул, вытер насухо выцветшие красные глаза и заговорил:
; Я всю жизнь завидовал ему, ненавидел и боялся. Как жа – уважаемый человек! Войну прошёл, наград не счесть! А я, между прочим, тоже кровь на войне проливал, …Берлин брал!
; Ну, Михалыч-то причём? Не он же награды раздавал, – резонно заметил Николай.
; А при том, что он один тут знал мой грех. Ведь мы с ним земляки, с детства знакомы. Немец пришёл, он – на фронт, а я-то в полицаи подался. Молодой был, дурак, жить хотелось. Наши наступали, немцы манатки собрали и тикать, я думал с ними уйти, куда! Спасибо – не пристрелили. Наши пришли. Ну, судили меня как предателя, но «вышку» не дали, на мне крови не было. Отправили в штрафбат вину кровью своей отмывать.
Его сухие руки нервно мяли фуражку, он говорил торопливо, словно боялся, что не успеет рассказать главное.
; Как я выжил – ума не приложу. Видать, Бог не простил меня. Люди простили, даже медаль «За взятие Берлина» дали, а Бог – не простил. А говорят – милостивый! Где уж …. На такие муки обрёк, легче б умереть.
После войны домой не вернулся, уехал на Кубань, подальше от мест, где меня знали. И надо же такому случиться – встречаю Ваньку! На одной улице Бог нас свёл! Увидел меня – руки не подал. Я его об одном просил: не рассказывай людям про мой грех. Он и не рассказывал, но презирал меня всю жизнь. А меня обида съедала: значит, он – герой, а я – кто!? Я свой грех кровью смыл и защищал Родину не хуже его, и День Победы – мой праздник!
Он затрясся всем телом, судорожно надел, потом снял фуражку и, немного успокоившись, продолжил:
; В тот вечер, Девятого мая, я пришёл к нему, само собой, выпивши. Дурных мыслей не было. Пришёл с бутылкой, как полагается, выпить за Победу, помириться. Старые мы уже. Нельзя всю жизнь зло помнить. Налил ему и себе, говорю: «Давай, Михалыч, выпьем с тобой за Победу», – а он как вызверился на меня: «Я с тобой, предателем, пить не буду! Ты мне не товарищ! И всё помню! Пошёл отсюда!»
; Не знаю, что со мною сталось. Затмение какое-то, ярость нечеловеческая взыграла, схватил я нож со стола и ударил его в сердце… – Он уронил голову и замолчал, а потом потянулся к бутылке:
; Ну что, давай за помин его души …. Скоро встретимся …
Николай принял стакан с самогонкой, выпил, а потом набросился на собутыльника:
; Ну, ты, Пашка, гад! Так это из-за тебя меня менты рихтовали! Ты же меня, сука, подставил! Дать бы тебе по морде, да, боюсь, рассыпешься! – и ушёл на нетвердых ногах, долго переваривая услышанное: «Рассказать ментам? Да пошли они! Михалыча не поднять. А Пашка, урод, сам себя наказал». Хоронить его сестру он не пришёл, не из принципиальных соображений, а потому что проспал.
Не дождавшись Николая, Веденяпин позвал на помощь соседей и полковника Луценко. Когда вернулись с кладбища и сели помянуть усопшую, Павел Григорьевич отозвал в сторонку полковника и рассказал ему всё, о чём вчера поведал Ворошилову. Луценко, выслушав признание старика, тотчас отправился в милицию.
На следующий день милицейская машина остановилась у калитки Веденяпина:
; Павел Григорьевич, вы дома?
«Опера» вошли в хату. Павла Григорьевича Веденяпина дома не было. Он уже находился там, где держат ответ за всё, содеянное на земле в отпущенное человеку время.