— Матушка!
— Сонечка!
— Матушка!
— Сонечка! Дочечка моя. Я тут, тут.
— Павлуша! Срочно намочи платок! Да поживее! Аксинья, воды! Воды нагрей! Петр Михайлович, Петр Михалыч, ну Вы, Вы то сделайте хоть что-нибудь! Что Вы стоите, как пень.
— Я, матушка, уже не знаю, чем Вас занять. Покуда три дня уже прошло, как за доктором в город послал. Неужто, Вы, дорогая моя, не знаете этих людей? Ежели бы сразу было понятно, что он прибудет к завтрашнему, так я бы и сказал-с, что к заврашнему. А так, покуда знаю-с этих лентяев, так и говорю-с, что три дня уже, как метлой смело. Наши вон-а поговаривают, мол, по такой погодине никакая гнедая кобылица не доползет. Снегу - то. Снеегу! По пояс. И валит, и валит. Проклятое небо, пропади оно пропадом! Тьфу!
— Ох, Господи! Прости этого бездаря! Прости, милосердный! — сказала Ильинична, падая на пол, целуя его и крестясь. Прости ему грехи!
Она поднялась и начала толкать рукой Петра Михайловича, дабы тот тоже упал, но он лишь развел руками и пожал плечами. Ильинична снова упала на пол.
— Совсем старик с ума сбродит. Не слушай его, Господи! Непутевый он у нас. Неграмотный. Ох, неграмотный. И шепотом, прислонившись к иконе : он то и грамоте не обучался в школе, хихи. Прости его, Господи!
Она все крестилась, посматривая на свечу, горевшую в уголке, и икону Божьей Матери с Младенцем, которая светилась каким-то необыкновенным редким светом.
Спустя несколько минут, Аксинья принесла таз с ледяной водой, а Павлуша где-то раздобыл новый хлопчатобумажный платок.
— Давайте, давайте сюда, — проговорила Агафья Ильинична дрожащим голосом.
— Барыня, барыня, Вы не тревожтесь то так, милая! У вас, поди, уже голос садится, — прошептала Аксинья, стараясь не огорчить свою хозяйку.
— Сонюшка! Сонюшка! Как ты, моя хорошая? Как моя милость поживает? Али что болит?
— Всё хорошо, матушка. Всё хорошо, милая.
— А я вот тебе платочек достала. Новенький. Хлопчатобумажный. Желтенький. Как ты хотела. Ты же любишь новенькое.
— Я люблю желтенькое, матушка.
— Ах, да, желтенькое любишь, — сказала Агафья, окуная платочек в таз с холодной водой.
— Оно, матушка, желтенькое, как дыня. Люблю дыню, она сладкая.
— Девочка моя, ты бредишь. У тебя жар. Сейчас я тебе платочек положу на голову, полегчает.
— Петр Михалыч! Петр Михалыч! Тьфу ты! Где его леший носит! Аксинья!
— Слушаю-с.
— Срочно найди Петра Михалыча! Срочно! Чтобы он был здесь в сию минуту!
— Слушаю-с, барыня, — пролепетала служанка и поспешно удалилась.
— Мне хорошо, матушка, — сказала Соня, натягивая на изболевшееся лицо искусственную улыбку.
— Да, да, хорошо, все хорошо, — отвечала ей Ильинична, поглаживая ее ноги своей старческой, покрытой морщинами рукой.
Девочка лежала, накрытая тремя одеялами. Она казалась сейчас такой счастливой, что думалось, с нее можно написать картину. Ее щеки покрывал яркий румянец болезни, который сидел на ней, как игрушки на новогодней елке: вроде и красиво, но утяжеляет. Кожа ее лица обыкновенно была жирна и непослушна. Маленькие красные точки по всему лицу ранее портили ее внешность. А теперь оно было совсем сухим и чистым. Красные щеки — единственные, кто выдавал болезнь.
Ильинична очень часто от нечего делать поглядывала в окно. Ради этого интересного занятия она даже попросила своих рабочих снять тюль, вышитую изумительной вышивкой и украшенную драгоценными камнями. Эта штора совсем недавно была ее любимой вещью в доме и стоила почти треть ее состояния. Она купила ее на одном из известнейших аукционов. Но очень скоро этот недешевый декор ей надоел, и она решила заменить его простой оконной рамой с видом на снег. Да. Снег — это то, на что можно смотреть вечно. Агафья Ильинична часто любила наблюдать за тем, как посланные снегом снежинки падали на землю, чтобы узнать, как живется там, внизу, среди людей. Снег даже и представить не мог, что там, куда он отправлял своих белых разведчиков, всё совсем по-другому. Он и не думал, что остановка Земля — конечная. Снежинки танцевали в воздухе, флиртуя с ветром, и не все понимали, что такое боль. Некоторые соприкасались с горячим, и погибали, так и не пожив. И, наверное, это была лучшая смерть. А другие, те, которым выпала меньшая доля счастья, попадали на большую лопату дворника.
Агафья Ильинична всё смотрела в окно и с сожалением понимала, что теперь она ненавидит снег. Будучи летом, или неделю назад, она и подумать не могла, что кто-то будет над ней так властвовать. Женщине, еще с детства приученной всеми командовать и управлять, безусловно, не понравится такое открытие. Подумать только! Какой - то снег. А глаз оторвать невозможно.
Задумавшись, сидела Ильинична, когда вдруг услышала ржание кобылицы где-то за окном.
— Ах! — воскликнула она. — Павлуша! Павлуша! У нас гости! Гости у нас! Тьфу ты! Где тебя черти носят!
Распахивается дверь из соседней комнаты и влетает Павлуша. Еле переводя дыхание, говорит:
— Слушаю-с, барыня.
— Подай мне полушубок! В сию минуту! Подай!
Павлуша мигом несется к прихожей. Достает полушубок и на трех ногах летит обратно к барышне.
— Аккуратнее, барыня, аккуратнее. Пригните ручку, вот так.
— Уух, - вздохнула барныня, после того, как полушубок наконец-то на нее сел. Она расцвела в щедрой улыбке и в знак благодарности смачно поцеловала своего слугу, оставив красный отпечаток на его щеке.
Павлуша даже немного пошатнулся и расплылся в улыбке длинною во все тридцать два зуба.
— Покамест, я гостей встречаю, ты, Павел, вместе с Аксиньей, полы то выдраите. К прочему, где же она? Аксинья! Аксинья!
Аксинья бежит, спотыкаясь о длинный подол замызганного платья, цепляясь всюду мишурой его конца.
— Я здеся, барыня, слушаю-с, — говорит она задыхаясь, и слышно, как сильно колотится в ней живое сердце.
— Ты тоже не лови мух. Вон-а, посмотри, как скатерть на столе свисла.
— Матушка, не свисла она никак. Как днем была, так и быть ей.
— Ты, дорогая моя, получше-то присмотрись. И не забудь Сонюшке то моей платок смочить, а то нагрелся тот небось. У нее жар.
— Слушаю-с.
Ильинична открыла скрипучую дверь, лютым холодом подуло вовнутрь и без того холодных стен. Барыня, в покрытых лаком сапогах, очень усердно старалась передвигаться медленно, то ли ради того, чтобы не дай Бог, какую царапину не унести с собой, то ли от искушения считать себя королевой. В жизни любого большую роль играет походка. Походка — здесь всё. Ежели бы барыня не пыталась примешивать себя к королевской крови, то по какой причине она тогда смотрела на всех таким высокомерным взглядом?
— Холодно, матушка, — простонала Сонечка.
— Сейчас, сейчас. Все хорошо, — отвечала мать, отмахиваясь рукой от летящего в избу снега.
— Ведана! Дорогая! Ты! Как занесло тебя в наши края? Давай, давай сюда, скорее...Вот так. Поднимайся, — говорила она, помогая подруку подняться гостье.
— Агафьюшка! Ну и снега! Снега то! Меня почти засыпало!
Они смачно поцеловались.
— Ой, а манжетики у тебя, любимая, ничуть не хуже петуний в моем летнем саду.
— Спасибо, дорогая, ты тоже ничего. Щечки-то наела. Ой, какие щечки, — сказала Агафья Ильинична, дергая подругу за щечки.
Пойдем, покамест, чайку-то выпьем. Умахалась ты небось то, с дороги то. Дальняя.
— Ох, Агафьюшка, родная моя. Ты, я смотрю, и не изменилась. Как и была, щедра да добра. Любого гостя приютит и обогреет, родная моя.
— А то! — сказала барыня, и подмигнула, играя своими румянами на щечках. Аксинья! Аксинья!
Аксинья подбегает к барышне, держа в шатающихся руках поднос с чашками дорогого французского интерьера. Они подпрыгивают, бьются друг об друга бочками и нежно звенят. Этот звук немного беспокоит барышню, она поворачивается к своей служанке так, чтобы ее гостья не могла ее разглядеть, корчит недовольную рожицу, и тоном, выходящим за пределы самых низких нот, шепчет той, чтобы она прекратила звенеть.
— Голова уже, Аксинья, утопиться хочет.
Прекрати звенеть. К прочему, у нас же гостья!
— Матушка, милая, а у Сонечки-то тоже голова горячая, только Вы то, словно и забыли о ней.
— Ни об ком я не забывала! Несчастная девчонка! — прохрипела она, искорежив брови. Помалкивала бы лучше. Скажи барыне спасибо, что она тебя, такую-то, непутевую, до сих пор кормит и поит. И самовар поставь, балбеска, — и отвернувшись к гостье, с уже милым спокойным лицом, добавила, — гости у нас. Дорогие, — и снова зло посмотрела на Аксинью.
Аксинья, исполнив поклон в пол, молвила: — слушаю-с. И поспешно удалилась.
— Ну что, дорогая моя, Агафья, рассказывай, как родные, как здоровьице, как жизнь молодая?
— Ой, да что там, что там, молодая говоришь. Солнышко мое заболело, Сонечка, слышишь?
— Али правда?
— Правда, правда, лежит в комнате, хворает. Мы ее специально в другую комнату перенесли, чтоб не заразила никого. Там правда, ремонта еще нет, ну так, что есть. И холодно очень. Мы с Аксиньюшкой решили таз кипятка принести. Откель, потеплее будет.
— Ой, матушка, сочувствую тебе. И сильно то заразная ее болезнь?
— А я, матушка, и не знаю. За доктором, как три дня послали, а его всё нет...и нет...
— Честно сказать, —прошептала Ведана, — Вы от этих докторов то подальше держитесь. Они толком то ничего не могут. Так...Плечами пожмут, да уйдут с неблагоприятным прогнозом.
— Спасибо, Ведана, а вот и чаек.
Аксинья разливала чай из самовара.
— Вам, барыня, какое вареньице? — спросила она, обращаясь к Ведане. У нас есть абрикосовое и малиновое, а еще мед есть.
— Как какое? - вскричала Агафья Ильинична. Всякое, всякое пущай. Неси сюда разное.
— Слушаю-с, - сказала Аксинья и исполнив поклон умчалась за сладостями.
Соня лежала, смотря в потолок, и думала, как же все-таки хорошо лежать и смотреть... на небо. Но вместо голубого чистого неба с плывущей по нему сахарной ватой, был лишь кусок сухого серого потолка с кое-где обрушенной штукатуркой. "Как быстро мы проходим этот путь, от рождения до смерти - думала она, — и получаем такой незначимый конец. И стоит ли жить, зачем мы живем? Чтобы потом познать смерть? Чтобы остаться в закрытых стенах один на один в лицо со смертью, смотреть ей в глаза и видеть, как она подмигивает и хохочет, как ее черный плащ развевается во мраки ночи. Нет. Это не страшно. Умирать, не страшно. Страшно - не жить." Девочка лежала под тремя одеялами. Обычно очень красивые бледно-розовые губы ее светлели, и, казалось, еще мгновение, и их невозможно будет отличить от серого потолка. По ее скулам и щекам, как слёзы, катились капли теплой воды уже горячего платка...
— Ксюша! Ксюша! — звала Соня.
— Что такое, милая? Плохо тебе?
— Нет, Ксюша, слушай, можно тебя поцеловать?
Аксинья наклонилась и подставила ей щечку.
— Ксюша, я так тебя люблю...а еще люблю желтые цветы...нет, знаешь Ксюша, можно тебя попросить?
— Конечно, милая.
— Ксюша, когда я умру, ты, пожалуйста, если не сложно, принеси мне на могилку желтых цветов. Самых желтых, что цветом дыни. Пусть это будут одуванчики, или … В общем неважно... Главное — цвета дыни.
— Глупенькая, ну что ты. Что ты. Все будет хорошо. Доктор уже едет.
— Ксюша... Принесешь? Скажи, принесешь?
— Конечно принесу. Все будет хорошо. Выздоровеешь и снова пойдешь играть с моими детишками во двор. Всё будет хорошо, маленькая, — сказала Аксинья и поцеловала её в щечку.
— Аксинья! Где же ты?
— Ну...я пойду... а то твоя матушка сердится. Принести тебе варенья? Я принесу.
К варенью Соня так и не притронулась. Вечером того же дня она умерла...
Похороны решили отложить на утро следующего дня.
— Аксинья! Аксинья! Чертова девчонка! Где мое черное платье с камешком на талии?
— Вот оно, матушка
— Ух, бесстыдница, не то это! Не то! Не видишь? Камешек не тот! И рукава. Рукава то слишком длинны. Не то это. А ну иди отсюда!
Под просторным небом, по дорожкам, засыпанным снегом, Павлуша, смотря на мир мокрыми красными глазами, нес крест. За ним шли еще двое слуг, те, что знали Соню, как добрую хорошую девчонку, они медленно несли крышку гроба. Далее шёл священник. Он был один. Агафья Ильинична старалась сегодня как можно больше сэкономить, впрочем, как и вчера, как и позавчера, как и каждый день. Гроб, выпиленный из простого дерева, неокрашенный, если бы умел плакать, то плакал бы, наверное, вместе с небом. Ильинична шла за гробом, сначала постоянно вступая с кем-нибудь из слуг в разговоры, просто так, от нечего делать. Слуги злились на нее и грозились уйти, если барышня не замолчит, они говорили ей, что для подобных разговоров можно выбрать другое место.
Агафья Ильинична плакать не умела, но сегодня она пыталась рыдать. Она рыдала так, будто у нее кто-то умер. Хотя кто мог умереть у взрослой самодостаточной гордой и высокомерной женщины? Она шла позади гроба и сморкалась в желтый хлопчатобумажный платок, тот самый платок, который недавно лежал на лбу у Сони.
— Ах, барыня, барыня, — прохрипела осипшим встревоженным голосом Аксинья, увидев платок. Что Вы делаете? Ах... Это Сонин платок! — она посмотрела на нее глазами, полными слез и отвернувшись, закрыв лицо руками, убежала домой.
— Мама, мама, что с тобой? — спрашивали Серафимка и Сонечка.
— Это злой мир, дети. Здесь никто никому не нужен. Нам пора.
— Куда мы, мама?
Аксинья промолчала, она молча свернула кофточку Сонечки и еще парочку кое-каких детских вещичек, взяла из кухни буханку пшеничного хлеба и все это положила в сумку. Накинув единственный старый платок на плечи, она взяла маленькую Сонечку на ручки, а Серафимке подала руку и пошла.
Дождь к вечеру уже перестал, и сквозь зеленые макушки старого леса пробивались лучи уходящего ко сну солнца. Всё было так красиво, так полно этой жизни! И эти мелькания крылышек разноцветных бабочек, и жужжания молодых пчел на лугах, и стрекотание зеленых кузнечиков, радовавшихся наконец-то прекратившемуся дождю, всё радовалось, всё пахло, всё жило, всё, кроме той, недавно засыпанной могилки и стоящей возле неё сильной Аксиньи.
— Мамочка, мамочка, ну чего ты плачешь?
— Помнишь, когда мы шли, видели цветочки желтые? — спросила она Серафимку.
— Помню, мамочка.
— Подите, сорвите их и принесите сюда.
— Если только ты, мамочка, не будешь плакать
— Подите, подите, принесите.
Дети ушли. Аксинья опустилась на землю возле могилки. С ее глаз потоками текли слезы. Тело дрожало, его ломило. Откуда-то из-за пазухи она достала платок. Очень похожий желтый платок на тот, что она так часто мочила холодной водой, чтобы остудить страдания Сони. Она аккуратно положила его на могилку и бережно засыпала землей.
Вся природа затихла, замолчала на мгновение, казалось, она хотела услышать какие-то важные слова и очень боялась их пропустить.
— Это... это чтобы не болелось тебе... там, — прошептала Аксинья.
Даже кузнечики перестали стрекотать, и слышно лишь было, как тихо бьется в ней живое сердце.
09.07. 17.