А в деревне – похороны. Жиденькая похоронная процессия медленно движется в сторону кладбища. Старенькие бабушки, коренные и немногие жители деревни, едва успевающие даже за медленно идущими внуками, внучками, дочерьми, зятьями и соседями. Ермаков остановился далеко от процессии, пристроился к старушкам.
«Ты чё же молиться не пришла?» – с укором спрашивает одна из бабулек другую. «Шабриха ведь» – это уже отвернувшись и потише. Соседи – это если справа или слева живут, а если напротив, то шабры. «Не позвали», – с ехидцей отвечает шабриха. «Гля-ка, чё делатца!» – изумилась та, что задала вопрос.
Хоронили тётю Шуру. Сколько помнит Ермаков себя в детстве, тётя Шура всю жизнь работала дояркой в колхозе. Начинала доить ещё руками – он их тоже запомнил – с узелками вен, вечно чем-то занятые. Даже уже восьмидесятилетней старухой, когда у неё отказали ноги (всю жизнь в резиновых сапогах), она ползала на коленях и собирала щепки после того, как унесли колотые дрова.
Не могла она сидеть без работы. Доила коров, будучи уже на пенсии. Во всём у неё был порядок и чистота: двор подметён, всё расставлено по своим местам, грядки в огороде прополоты и политы, полы чисты, и в избе светло от белых большущих подушек на кроватях. Во многом ей помогали дети – их у неё было пятеро. Но детей этому порядку и труду ещё надо было научить. А учила их она, не муж, который любил выпить и, если что было не по его, всегда говорил: «Коли так Шура, уеду в Подмосковье, а именно в Смоленск». Его уже нет давно, а фраза эта осталась крылатой в деревне. Используют её, когда хотят выразить своё недовольство чем-либо.
А про Смоленск он не зря вспоминал – родом они оттуда. В деревне тётя Шура стала жить в 1941 году – бежали от немца. «Ташшу салазки по обочине дороги. На салазках – дочка старша, Тоня. Визг тормозов, прямо в метре от нас останавливается машина, чуть не сбив нас с дочкой. Выскакивает из неё офицер немецкий и давай водителя своего ругать, всё кричит: «Киндер, киндер», а Тоньке дал шоколадку. Хороший видать человек был. И у него дети, наверное, дома остались. Да и не все же они изверги были», – рассказывала тётя Шура.
Последние годы она пристрастилась читать книги. «Пристрастилась читать. Делать-то нечего, вот и навёрстываю упущенное. Сама диву даюсь, без очков, а читаю, раньше - то некогда было». И это на девятом десятке!
Тётя Шура имела орден Ленина, орден Трудового Красного Знамени и другие ордена и медали. Она трудилась не ради наград – не могла без работы жить. А ордена и медали давали за те результаты, которые она добивалась. И такого человека и работника не пришёл проводить никто: не видно никого, ни от колхоза, ни от администрации. Ермаков как-то спросил её: «Тётя Шура, дайте-ка Ваше удостоверение к наградам, я съезжу в район, вам пенсию должны увеличить».
«Да ну их, неудобно! Да и где они, эти удостоверения, чёрт их знает», – был ответ.
В наше время доярки и механизаторы орденов с подвязками вряд ли получат. Человек труда теперь не в почёте, всё больше элита сама себя награждает.
А с какой горечью слышит Ермаков от родных умерших почётных и заслуженных колхозников, от простых крестьян, жалобы на то, что не дают доски для гроба, автобус для перевозки людей, мяса на поминки (даже за деньги). Отговорки разные, но дошло уже до того, что за оказание ритуальных услуг требуют отдать земельный пай. Вот до чего дожили! Какой уж тут разговор о том, что глава местной администрации просто обязан по всем человеческим, да и государственным меркам проводить в последний путь участника войны, мать многодетную, да и просто хорошего человека, а руководитель хозяйства ещё и помощь материальную оказать. Печально сознавать правду тёти Шуры, когда сказала она Ермакову: «Возьми ты мою землю к себе, хоть в аренду, хоть как. И то, чё мне колхоз-то дал: арбу соломы не всегда, да центнер озадков. А я ведь всю жизнь тут ишачила».