Олег Сенатов
День Астахова
Тааа, - тааа, - тааа, - тааа… - надрывно воззвал будильник. Судорожно откинув одеяло, Астахов с трудом встал с постели и, неуклюже протиснувшись между столом и креслом, добрался до назойливо усердствующего аппарата, чтобы заткнуть его нажатием на кнопку «стоп». Опять пробуждение: мир вновь на своем обычном месте; - все, как всегда. Снова вернулось мерзкое ощущение, что, не спрашивая разрешения, его грубо швырнули в ту же самую действительность, которая была и вчера, и позавчера, и поза-позавчера. Те же черные окна, те же неудобства и те же страхи, то же беспокойство, что грозили вчера вечером с периферии сознания, куда они были с трудом отогнаны за день, - все тут, как тут, только теперь они, снова выйдя из тени, вплотную надвинулись, обступив Астахова со всех сторон. Тот же свистящий шум в ушах – теперь уже вечный, (с тех пор, как Астахов познакомился с Меньером); та же резь в уретре (застарелый простатит). К ним еще добавилась головная боль, разбросанная тут и там несколькими пятнами по всему черепу (может быть, гайморит, а, может, и что похуже). Но все это пустяки по сравнению с главной бедой: у него полностью отсутствуют любые желания, кроме одного: не быть! (депрессия). Еще минуту назад он был погружен в совершенно другой мир, в котором преобладало блаженное небытие, правда, и оно почти всегда прерывается снами. Чаще всего сны не запоминаются, оставляя по себе лишь неприятный осадок, сохраняющийся в течение одного, а то и нескольких дней. Но сон сегодняшней ночи, только что прерванный, еще не испарился, и Астахов как бы еще в нем наполовину пребывал.
…Как будто он находится в Праге (в окружающем ландшафте на этот город ничто не намекает; - просто бесстрастный голос тихо произнес: «Прага»); пустынная улица, на которую с одной стороны выходит зеленый (цветные сны – нехороший признак) тенистый парк; на противоположной стороне стоят невысокие трех-, четырехэтажные дома; посередине улицы проложены трамвайные пути. Астахову нужно срочно добраться до какого-то места – до него совсем недалеко, но он почему-то хочет непременно доехать трамваем. Когда трамвай подходит, то он вспоминает, что у него нет билета (в Европе билеты в трамваях не продаются), и он вынужден отправиться на их поиски в магазины, находящиеся в близлежащих домах. Перейдя улицу, он подходит к первому попавшемуся магазину, открывает входную дверь и обнаруживает, что это - не магазин, а больничная палата, тесно заставленная койками, между которыми расхаживают седые медсестры в грязных белых халатах. Отпрянув, Астахов поспешно закрывает дверь, и идет дальше вдоль линии домов; он подходит к следующему магазину, и, открыв дверь, вновь попадает в больничную палату, очень похожую на предыдущую – кажется, что в ней даже медсестры те же самые. Тогда Астахов отправляется вдоль той же улицы в противоположном направлении, и обнаруживает огромную, во всю стену, заставленную манекенами витрину магазина готовой одежды, но тут оказывается, что у магазина напрочь отсутствует входная дверь. К счастью, среди манекенов в витрине появляется продавец; Астахов, жестикулируя, подзывает его к стеклу, и спрашивает, продаются ли в магазине трамвайные билеты. «Билетов нет» - отвечает продавец, - «но сегодня у нас весь день только их и спрашивают; если бы мы продавали трамвайные билеты, то у нас, наконец-то появились бы покупатели, которых мы давно уже не видели; - я доложу начальству, и думаю, что уже с завтрашнего дня мы займемся продажей трамвайных билетов: заходите». «Придется ехать зайцем, рискну штрафом 800 крон», решает Астахов, но, стоило лишь ему подойти к трамвайной остановке, как на путях останавливается грузовик. В его кузове сгрудилось полтора десятка стоячих пассажиров. Шофер предлагает Астахову к ним присоединиться, опустив левый борт грузовика, но пассажиры, повернувшие к новому пришельцу недружелюбные пустые лица, стоят плотно друг к другу, не желая ничуть подвинуться, чтобы он мог протиснуться между ними. Кивком головы ему указывают на единственное свободное (и неудобное) место - на ящике рядом с кабиной. Чтобы туда попасть, Астахову нужно вскарабкаться на крышу кабины, и уже оттуда – перелезть в кузов. Встав на подножку грузовика, оказавшегося советским послевоенным ЗИС-5, и подняв голову, он видит, что над кабиной нависли концы неошкуренных еловых бревен, сложенных в кузове. Охватив их руками, Астахов подтягивается, ставит ногу для опоры на дверь, распрямляется и оглядывается – кругом никакая не Прага, а безбрежная плоская казахстанская степь, известная ему по поездке на Целину в студенческие годы. И тут он просыпается, оказавшись не в Казахстане, и не в Праге, а в Москве в феврале 2017 года, и, кажется, что еще никогда в жизни ему не было так отвратительно тошно, как сейчас.
Первый приступ депрессии случился с Астаховым лет тридцать назад; его лечили амитриптилином и мелипрамином, и лекарства нисколько не помогали, и он стал ежедневно по полтора часа бегать по утрам по Кусковскому парку, а по вечерам занимался йогой – по часу стоял на голове, - и через четыре месяца депрессия отступила – то ли подчиняясь своему природному ритму, то ли помогли бег и йога, - оставив в душе Астахова липкий страх перед своим возможным рецидивом. Однажды Астахов где-то прочел, что в Англии было сделано открытие: для профилактики депрессии надо рано вставать. С тех пор он всегда встает по будильнику в одно и то же время – в шесть часов; именно встает, потому, что иногда он просыпается и в четыре, и в пять, и такие дни – самые тяжелые в его жизни. Но сегодня он проснулся по будильнику, и это предвещает, что день будет не плохим, и не хорошим, а таким, как большая их часть.
Но в любом случае он должен запустить повседневную программу обретения самоконтроля, чтобы снять депрессию. Натянув на себя домашние брюки и рубашку, преследуемый жжением в паху, Астахов последовал в туалет, и сел на унитаз, упершись локтями в колени, и подперев подбородок ладонями. Как всегда, он торопился зря: несмотря на ощущение, что вот-вот моча самопроизвольно вырвется наружу, зажмурившийся сфинктер не желал открываться. И лишь некоторое время спустя Астахов почувствовал, как через уретру пробирается моча, сквозь саднящее жжение будя давнюю и волнующую память тела, и вытекает наружу худосочной тоненькою струйкой. Опорожнившись, Астахов впал в ступор: его глаза закрылись, и сознание помрачилось. Но через пять минут усилием воли он заставил себя встать, и побрести на кухню. Заученными движениями, как зомби, он налил в чайник воды; чиркнув спичкой, зажег конфорку, и водрузил на нее чайник. Пока чайник закипал, Астахов обмыл лицо теплой водой, протирая ресницы, чтобы смыть с них белые следы альбуцида, закапанного на ночь в глаза, чтобы они не гноились. Раньше он еще чистил зубы, но однажды вдруг понял, что это – сущее лицемерие, так как чистить давно уже нечего, и теперь только мельком взглянул на зубную щетку с пожелтевшей щетиной.
Выбросив из заварного чайника вчерашнюю заварку, Астахов засыпал в него две полных чайных ложки чайных гранул. Когда взвизгнула сирена, известившая, что чайник закипел, Астахов залил кипятком заварной чайник наполовину, и поставил его на железный кружок, под которым тлел маленький огонь. Дождавшись, чтобы чай, не доходя до кипения, запарил, Астахов принялся выливать темную, густоватую жидкость в чашку; сцедив ее до последней капли, он насыпал в чашку три ложки сахару, размешал, и принялся пить мелкими глотками терпкую, вязковатую жидкость, - тонизирующее средство, помогающее снять приступ депрессии. Однако Астахов знает, что одного лишь чая для этого не достаточно: чтобы взять свое сознание под контроль, его нужно силой вовлечь в процесс чтения. К этому надо приступить, не медля: стоит только хотя бы на минуту уступить желанию расслабиться, и он погрузится сначала в прострацию, потом – в ступор, рискуя застрять в безысходной депрессии на весь день, а то и на месяцы.
Он сел на свое рабочее место - в кресло, поставленное перед столом, и взял со стола толстый том, ласково и нежно охватив его ладонью, как в былые времена брал женскую грудь. Открыл книгу на месте, отмеченном закладкой, и приступил к чтению, но не тут-то было: глаза послушно пробегают по строчкам, но в мозг ничего не попадает. Астахов перечитывает отрывок раз за разом, но ничего не понимает. И тогда он прибегает к уже давно испытанному приему: напрягая все силы воображения и воли, за каждым прочитанным словом представляет ментальный образ соответствующего ему понятия. От приложенного усилия ему становится жарко, но постепенно до него начинает доходить смысл прочитанный фразы, а через примерно двадцать минут на периферии сознания забрезжил интерес к содержанию текста: процесс чтения пошел, но вскоре после этого активизировались его враги. Сначала на Астахова напали отвлекающие мысли. Спровоцированное аллюзией, вдруг возникает непрошенное воспоминание о каком-нибудь деле, которое он должен был сделать вчера ли, в прошлом ли году, или вообще двадцать лет назад, но до сих пор так и не сделал, и его обжигает острое, мучительное чувство вины, которое, однако, никогда не приводит к решению, наконец, несделанное сделать, а только к желанию не быть, - как можно скорее перейти в состояние небытия. Примерно через полчаса непрерывных конвульсий Астахов набрел в читаемой книге на следующий отрывок:
«Ведь и у тьмы – не только у света – есть свой призывный клич. Она пронизывает плоть странными, необоримыми мыслями. И все эти мысли ведут к побережью той или иной вины»
Ханс Хенни Янн. «Река без берегов» Часть вторая. Книга первая. Стр. 523. Изд-во Ивана Лимбаха. СПб, 2014 г.
Разделенность чувства (он не один такой) помогло Астахову преодолеть неизбежную «фазу чувства вины», и он углубился в чтение, но здесь на него напала уже не моральная, а физическая мука - затекание ног. Несмотря на то, что на кресло положена подушка, у Астахова пережимаются сосуды или левой, или правой ягодиц, из-за чего начинает болеть, а затем теряет чувствительность соответствующая нога; из этого состояния можно выйти, закинув правую ногу на левую, однако через десять минут затекает и теряет чувствительность голень правой ноги, и, чтобы от этого избавиться, через каждые пять минут приходится менять позу. По мере того, как Астахов преодолевал помехи для чтения, вступила в действие фаза «пустая голова». Теперь содержание прочитываемого он понимал быстро и правильно, но ничего не запоминал, и это означало, что антидепрессивный эффект чтения исчерпан, и от чтения по-русски, происходящего автоматически, пора переходить к чтению на малознакомом иностранном языке, которому приходится учиться с азов, как мы учились читать по-русски в детстве. Это требует значительных усилий, которые и вызывают терапевтический эффект; опыт показал, что лучше всего против депрессии помогает чтение на немецком.
Первая стадия чтения состоит в распознавании слов – точном определении их буквенного состава. Так как значительная часть слов, встречающихся в тексте, либо незнакомы, либо забыты, при недостаточной концентрации внимания они могут быть прочитаны неверно – некоторые буквы могут быть перепутаны или пропущены; например, слово gefeint (отбеленный) можно ошибочно прочитать, как gefeit (уязвимый). Вторая трудность заключается в определении смысла слов, так как большая их часть многозначны: часто не хватает терпения просмотреть все 15 значений какого-нибудь слова, и значение, предполагавшееся автором, оказывается в опущенной читателем части списка. Самые тяжелой задачей является расшифровка сложных предложений, включающих по многу незнакомых слов, каждое из которых имеет по 5-6 значений, причем общий смысл фразы из контекста сразу не угадывается, и приходится перебирать несколько вариантов, сравнивая их между собой. Все это было бы еще терпимо, если бы не эта пропасть слов, которые сыплются из немецкого языка, как из рога изобилия, и это особенно неприятно в случае Астахова, забывающего известные ему слова гораздо быстрее, чем он запоминает новые, а значения тех, которые ему удается запомнить, он постоянно путает из-за того, что в немецком языке словообразование подчиняется особенной, немецкой логике, отличающейся от общепринятой. В результате каждая страница текста дается с невероятным трудом. Так как у Астахова хватило терпения не бросить, через полтора часа он завершил прием своей ежедневной дозы немецкого, прочтя следующую фразу:
“Auf Spannung und Proportion richte ich gar kein Augenmerk und ;berlasse diese R;cksichten solchen Verdassern, die aus der Phantasie sch;pfen und aus erfundenem Stoff sch;ne regelm;;ige Kunstwerke herzustellen bem;ht sind, w;hrend ich lediglich mein eigenes, eigent;mliches Leben vortrage und mit dieser Materie nach Gutd;nken schalte.”
Thomas Mann. Bekenntnisse des Hochstaplers Felix Krull. Fischer Verlag (Томас Манн. Признания авантюриста Феликса Круля. Изд-во Фишер)
«Что касается саспенса и стройности изложения, я к ним нисколько не стремился, оставляя их на долю тех авторов, которые фантазируют, и из придуманного материала стараются создать красивое произведение безупречной формы; я же лишь только описываю свою собственную неповторимую жизнь, которою волен распорядиться на свое усмотрение». (Пер с нем. автора).
Совместное действие уличного света, крепкого чая, чтения Ханса Хенни Янна на русском, и Томаса Манна на немецком подавило утреннюю депрессию: теперь день, наконец, начался: Астахов перевел дату на календаре: седьмое февраля.
Мы уже говорили, что по характеру пробуждения день обещал быть обычным; так и получилось: так как Астахову было не нужно сегодня посещать никаких медицинских, государственных, или муниципальных учреждений, закупать в супермаркете продукты на неделю, покупать одежду, или ехать на дачу, день не был однозначно плохим; с другой стороны, так как планом не предполагались кинопросмотр, посещение художественной выставки, визит в книжный магазин, или встречи с друзьями, день нельзя было считать, также, и хорошим – это был самый обычный среднестатистический день.
Начался он с утренних новостей, то есть с включения компьютера. Астахов раскрыл ноутбук, смахнул с клавиатуры вчерашнюю перхоть, насыпавшуюся с бороды, и нажал кнопку «Пуск». Пять строчек «Яндекса» не принесли ничего существенного нового: те же самые ньюсмейкеры – Путин, Трамп, Меркель, Марин Лепен, Порошенко – сказали то же, что и раньше. Цена барреля нефти сорта «Брент» - в норме. В почтовом ящике ничего, кроме спама, нет. После этого Астахов зашел на сайт газеты «Коммерсантъ».
Его интересовали следующие вопросы.
1. Что там поделывает Трамп?
2. Что происходит на границе Украины и Донбасса?
3. Какую политику будет проводить Германия?
4. Кто будет следующим президентом Франции?
5. Какова будет позиция российской власти в отношении столетнего юбилея 1917 года?
6. Какие каверзы готовят коммунисты в связи с юбилеем Октябрьского переворота?
7. Что с нами будет?
Сегодняшний номер газеты не содержал ничего нового в ответ на 6 первых, и не проливал никакого света на предмет последнего вопроса.
Закончив ознакомление с прессой, Астахов приступил к завтраку. Сняв веревочную петлю, он открыл дверцу холодильника, и достал помидоры для салата и селедку для бутербродов.
Холодильник «Мир» был Астаховым приобретен весной 1968 года. За прошедшее время у него вышел из строя переключатель режимов, и сломалась ручка – дверь приходится закреплять в закрытом состоянии веревочной петлей, но он продолжает исправно работать! Не то, чтобы Астахов не мог купить новый холодильник: просто путь от кухни до входной двери настолько загроможден вещами и книгами, что нет никакой возможности ни выбросить старый холодильник, ни поставить новый – вещи и книги некуда переместить даже на время, чтобы необходимым образом расширить узкий проход.
Астахов иногда вдруг спохватывался: как его вынесут? Но потом успокаивался, вспомнив, как двое парней уложили умершего в матерчатый чехол, застегнули молнию, взяли его с двух концов за ременные петли, подмигнув, со значением сказали – «будьте здоровы!», и вынесли чехол с дугообразно изогнувшимся трупом, направляясь к труповозке. При наличии такой оснастки его смогут вынести даже через этот узкий проход.
Чтобы придать сложившейся ситуации игровой момент, Астахов превратил холодильник в объект современного искусства, сделав на двери черным фломастером большими буквами надпись: ХОЛИЗМ. При помощи вставок она приобретала два дополнительных варианта: ХОЛуИЗМ и ХОЛерИЗМ. Предполагалось, что все это имеет какое-то отношение к нашей искомой национальной идее.
Это произведение искусства Астахов попробовал летом 2013 года пристроить в «Музей всего» - проект Джеймса Бретта, направленный на выявление непризнанных художников среди обычных граждан. Сделав фотографии своего холодильника, Астахов явился на лужайку музея современного искусства «Гараж». Джеймс Бретт принял его лично. Он посмотрел на фотографии, и они не произвели на него впечатления: «Самое поразительное в этом произведении, что холодильник, изготовленный в 1968 году, используется до сих пор» - промолвил он, отказываясь взять этот арт-объект на выставку. «Вы только посмотрите: дверь привязана веревкой!» - восхищенно сказала молодая ассистентка Бретта, которой художественный объект Астахова понравился, но Бретт остался непреклонен.
Так пропал последний шанс сменить старый холодильник на новый – только художническая амбиция могла бы подвигнуть Астахова на преодоление всех неисчислимых трудностей по изъятию холодильника из дома.
Съев салат и бутерброды, и запив их чашкой растворимого кофе, Астахов сел за компьютер, чтобы начать свой рабочий день – приступить к писанию.
Включение в работу дается Астахову с трудом только лишь в единственном случае – когда он начинает новый текст. Тогда он долго мнется, не решаясь написать первую фразу: мысленно пробует так и эдак; встанет, нервно походит от стола до кухни, сядет, поерзает, опять встанет, но, наконец, усевшись, напишет первое слово, и процесс пойдет. Сегодняшний же день – третий со времени начала работы над рассказом, и за прошедшее со вчерашнего дня время его теневое сознание обдумало написанное, предложило несколько исправлений и вставок, а также эскизно набросало продолжение рассказа. Поэтому приступить было легко – Астахов внимательно провел все предложенные теневым сознанием исправления и вставил новые отрывки, тщательно загладив швы, а затем принялся за продолжение – текст уже начал затягивать Астахова в забой прорубаемого им в пустоте туннеля. Об испытываемых им впечатлениях от процесса писания я предоставляю слово ему самому.
«Передо мной маячат несколько неясно очерченных фрагментов, заготовленных для продолжения линии рассказа. Я хватаюсь за ближайший из них, и пытаюсь пристыковать его к месту, на котором оборвал повествование вчера. Но тотчас же мое «пишущее Я», объявившись невесть откуда, этот фрагмент отвергает, вдобавок меня высмеяв и обозвав всякими обидными словами. Тогда в большом смущении я беру другой отрывок, и неуверенно пытаюсь его присобачить к месту стыковки; на этот раз мое «пишущее Я» разразилось потоком нецензурной брани, запустив предложенным отрывком прямо мне в лицо. Совсем приуныв, я достаю из загашника последний заготовленный эскиз - самый паршивенький, и неуверенно тычу им в культю рассказа. И тут происходит непредвиденное: мое «пишущее Я», словно сбесившись, начинает лихорадочно строчить, глотая знаки препинания, пренебрегая грамматикой и правописанием; пожирая все, что ему попадается по пути, в том числе отрывки, отвергнутые еще позавчера. Через полтора часа безостановочного писания «пишущее Я», упав в обморок, отключается, и я в ужасе обнаруживаю, что линия сюжета свернула в сторону, в результате чего теперь придется изменить начало; к этому я и приступаю. Мое сердце обливается кровью, так как прежнее начало я уже успел полюбить, но что ж поделать, если так кривая вывезла? Нет, ничего не поделаешь, - да еще теперь надо придумать другой конец; тот, что задумывался, теперь не годится, а ведь конец – самое главное в рассказе. Но, чтобы сочинить хороший конец, нужно привести в достойный вид то, что тут навалял этот самоуверенный халтурщик; отовсюду торчат угловатые слова – уроды; каждое из них напрашивается, чтобы его заменили, и я набрасываюсь на эту работу, дающее мучительно-сладострастное наслаждение – мучительное потому, что конечное удовлетворение только манит, но никогда не достигается, и эта бесконечно увлекательная игра в слова длится до тех пор, пока ты ее сам насильственно не прекратишь».
А остановиться пришлось потому, что окна почернели: день давно сменился вечером, и близится время вечерних новостей и время ужина: сегодня на ужин пельмени – они очень удобны, так как просты в приготовлении. Слив воду, Астахов включил телевизор (Вечерние «Вести»). Здесь все тот же ассортимент. Путин со спокойным лицом дает распоряжения, которые, кажется, его подчиненные должны бы выполнять по собственной инициативе. Трамп дает распоряжения, которые его подчиненные, кажется, вообще не собираются выполнять. Фрау Меркель с тем же лицом таким же тоном, как и два года назад, вещает столь же бесспорные истины, но образ ее как-то поблек. А с тех пор, как Дональд Трамп стал президентом, на его тезку Туска уже вообще никто не смотрит. По-прежнему стреляют в Донбассе, и с теми же последствиями. Российские самолеты столь же успешно бомбят ИГИЛ. Наши доблестные правоохранительные органы все так же усердно ловят мошенников и коррупционеров, обнаруживая огромные залежи денежных купюр.
В общем, как международная, так и внутренняя обстановка – терпимая, особенно если ее заедать пельменями.
Когда «Вести» кончаются, до отхода ко сну остаются три часа, которые уже непригодны для писания из-за того, что «пишущее Я» с устатку уже отключилось. Поэтому остаток дня Астахов отвел на романские языки – итальянский и французский. Он достал книгу итальянской поэзии, толстенный итальянско-русский словарь, и справочник по итальянским глаголам (итальянский - единственный европейский язык, изучение которого практически невозможно, если у тебя нет такого справочника, - таково разнообразие глагольных форм), и принялся за чтение, отягощенное множеством трудностей. Главная из них та, что примерно четвертая часть всех встречающихся слов отсутствуют даже в самом полном трехсоттысячном словаре. Вторая заключается в склонности итальянцев к витиеватой, орнаментальной речи – многие слова и вставные обороты можно выбросить без всякого ущерба; кроме того, язык содержит множество тождественных синонимов, отличающихся приставками, и даже изменениями в корне. Все это превращает чтение сложных, и, особенно, поэтических текстов в разгадывание ребусов.
Примерно через полчаса чтения начало сказываться утомление; сначала это выразилось в том, что Астахову стало трудно удерживать взгляд на читаемой строке – он все время соскальзывал или вперед, и тогда терялась смысловая нить, или назад, и тогда ум заходил за разум. Наконец, это приводило к тому, что очки с громким стуком падали на пол, и Астахов, матернувшись, их там нашаривал. Дальше падения очков стали учащаться, и стало ясно, что для продолжения чтения требуется серьезное волевое усилие, и оно последовало: он обрел «второе дыхание».
Астахов уже давно убедился, что, как бы его ни клонило в сон, преждевременно ложиться спать не допустимо: либо сонливость сразу, как рукой снимало, либо он засыпал, но просыпался ровно шесть часов спустя без надежды заснуть, а это, как уже было сказано – самое ужасное – лежать с четырех до шести утра без сна.
Астахов взбодрился, и углубился в чтение, завершив его отрывком, доставившим ему большое удовлетворение.
Cesare Pavese. Poesie. Oscar Mondadori Poesia 1974. P. 137 “Poggia Reale” (Чезаре Павезе. Поэзия Oscar Mondadori Poesia 1974. Стр. 137 «Королевский холм»)
Ora ; vuoto l’azzuro
nella breve finestra: vi piomba lo stride
di un uccello, che spezza il brusio. Quella nube
forse tocca le piante o discende nel fiume.
L’uomo steso nel prato dovrebbe sentirla
nel respire dell’erba. Ma non muove lo sguardo,
l’erba sola si muove. Dev’essere morto.
Во всю ширь огромного окна
раскинулась небесная голубизна; вдруг, разорвав нестройный птичий гам,
в небо вонзился вопль одной громкоголосой птицы. Тогда облачко, висевшее
над холмом, исчезло, или прильнув к его растительности, или же опустившись в реку.
Человек, распростертый на лугу, должен был заметить это происшествие
по дыханию травы. Но его взгляд остался недвижен,
лишь трава зашевелилась вокруг. Видимо, он мертв. (Перев. с ит. автора.)
Наступила полночь; закапав в глаза альбуцид, орошив спреем нос, и приняв все положенные таблетки, Астахов выключил свет и улегся плашмя на постель. Вскоре его сморил милосердный сон. Так закончился 27227-й день жизни Астахова.
Февраль 2017 года