Смерть Человека
Человек — всего лишь недавнее изобретение,
образование ..., малый холмик в поле нашего
знания…, и… он исчезнет… .
В наши дни мыслить можно лишь в пустом
пространстве, где уже нет человека.
Человек, как без труда показывает археология
нашей мысли, - это изобретение недавнее. И
конец его, быть может, недалёк. Если эти
диспозиции исчезнут так же, как они некогда
появились, если какое-нибудь событие,
возможность которого мы можем лишь
предчувствовать, не зная пока ни его облика,
ни того, что оно в себе таит, разрушит их,…
тогда - можно поручиться - человек
исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на
прибрежном песке.
М. Фуко.
В истории так уж сложилось, что три века Нового времени получили в той или иной мере постоянные наименования. О них говорилось чуть здесь несколько выше. Но первый век Новейшего времени, ХХ век, до сих пор
не удостоился более или менее устойчивого названия. Хотя попытки дать ему ёмкое определение были многократными. Да и результаты впечатляют. Тут и «век волкодав», и век технологий, и век мировых катастроф, и век идеологией, и век радикальных сдвигов, и век глобализации, век Золотых тельцов, Идолов и Пепелищ.
Реже других определений встречается определение – век бифуркаций, а зря. Ведь оно в полной мере соответствует тем историческим реалиям, которые были характерны для прошедшего столетия. Вот как Эрвин Ласло, современный венгерский философ, автор книги «Век бифуркаций. Постижение изменяющегося мира», определяет это понятие: «Бифуркации — это те разновидности преобразований, которые лежат в основе эволюции всех типов реальных систем от атомов химических элементов до биологических видов и целых экологии и обществ». В основном своём значении это понятие соотносится с понятиями «развилка, раздвоение», с точкой, которая предполагает такое развитие событий. Двадцатый век в Европе прошёл через многие точки бифуркаций, миновав которые, часто устремлялся по той, новой, исторической колее, которая вела его к неотвратимым трагическим событиям и катастрофам, к безвозвратным потерям многих культурных и духовных ценностей, к созиданию бесчисленного множества драматических судеб своих современников.
При этом важно заметить, что и судьба многих денотатов и коннотатов духовного, мировоззренческого и культурного наполнения также испытала на себе тяжесть бифуркации, одной из главных доминант европейской истории ХХ века.
В 1893 году Э. Мунк создаёт картину «Крик», до сих пор вызывающую споры. Польский искусствовед Ст. Пшибышевский дал наиболее проникновенное понимание этого шедевра норвежского художника:
Небо взбесилось от крика бедного сына Евы. Каждое страдание - это бездна затхлой крови, каждый протяженный вой страдания - клубы полос, неровных, грубо перемещённых, словно кипящие атомы рождающихся миров... И небо кричит, - вся природа сосредоточилась в страшном урагане крика, а впереди, на помосте, стоит человек и кричит, сжимая обеими руками голову, ибо от таких криков лопаются жилы и седеют волосы.
Что почувствовал, что увидел художник в мире людей своего времени, чтобы написать картину, так переполненную отчаянием и безысходностью?
Вот как писал об этом периоде Николая Бердяев, русский философ:
Бесконечно ускорился темп жизни, и вихрь, поднятый этим ускоренным движением, захватил и закрутил человека и человеческое творчество… В мир победоносно вошла машина и нарушила вековечный лад органической жизни. С этого революционного события все изменилось в человеческой жизни, все надломилось в ней.
И не просто надломилась, а стало ясно, что «человечество находится на распутье: одна дорога ведёт к отчаянию и полнейшей безнадёжности, другая - к самоуничтожению», - как писал американский кинорежиссёр Вуди Аллен.
В начале века многих покинули иллюзии, что прогресс науки и достижения техники и промышленности откроют дороги ко всеобщему благоденствию. Ожидания не сбылись: мир стал суровее и более жесток к человеку, многие нравственные и духовные ценности отринуты, всё большее количество людей было поставлено в условия борьбы за повседневное выживание. Мысли Ницше, немецкого философа:
«Бог умер! Бог не воскреснет! И мы его убили! Как утешимся мы, убийцы из убийц! Самое святое и могущественное Существо, какое только было в мире, истекло кровью под нашими ножами - кто смоет с нас эту кровь?» -
стали плотью и кровью этого времени. Человек потерял духовные ориентиры, остался один на один со своей судьбой, с вызовами, которые бросала ему жизнь.
Выразителем подобных состояний и мироощущений стал новый тип художественного мышления – модернизм. Он отказывается от действительности, от изображения реалий окружающего автора мира. Вместо этого он практикует моделирование новой реальности. Кафка писал: «Всё для меня возникает как конструкция». Первичным для него является не материальный мир, а сознание, Но не просто сознание, а изменённое, деформированное, находящее красоту в ущербности и в абсурде повседневности. Герой произведений модерна не противопоставлен толпе: он или безликая маска среди подобных, или аутист-одиночка, неспособный жить в обществе, или личность, замкнутая и психически нестойкая, обуреваемая манией преследования и близости конца своего бытия. У этого персонажа странная логика поведения. И ей не стоит удивляться: она просто другая. Герман Гессе, немецкий писатель, писал о писателях и таких их героях:
Они с необыкновенной точностью, даже педантизмом живописуют мир, где человек и прочие твари подвластны священным, но смутным, не доступным полному пониманию законам; они ведут опасную для жизни игру, выйти из которой не в силах
При этом надо обратить внимание на следующие рассуждения Ортеги, испанского философа:
Закон, предрешивший великие перевороты в живописи, на удивление прост. Сначала изображались предметы, потом — ощущения и, наконец, идеи.
Частично второй и полностью третий этапы, описываемые в этом законе, и есть модернизм. Такой же путь прошла и литература, достигнув на новом для себя поле деятельности значительных успехов. Идеи, а не человек – вот главный фокус произведений модернизма. Где фокус понимается не как ловкий трюк, а как место сосредоточения внимания. «Квадрат» Малевича, русского художника эпохи модернизма, лучшее тому подтверждение.
Непредсказуемость событий, алогичность поступков, жутковатость и сумрачность атмосферы действия, известная степень фантастичности и абсурдности реальности, удивительные достижения в форме, языке, стиле и образности, – всё это создаёт особую притягательность таких текстов.
И возвращаясь к картине Мунка, упомянутой ранее, так и хочется спросить: «А не кричит ли это в полной безнадёжности кафкианский господин К. из романа «Процесс»?
Однако прежде чем попытаться ответить на поставленный вопрос, думается, необходимо ознакомиться с замысловатой притчей из этого романа Франса Кафки.
Врата Закона
У врат Закона стоял привратник. Пришёл к привратнику поселянин и попросил пропустить его к Закону. Но привратник сказал, что в настоящую минуту он пропустить его не может. И подумал посетитель и вновь спросил, может ли он войти туда впоследствии?
- Возможно, - ответил привратник, - но сейчас войти нельзя.
Однако врата Закона, как всегда, открыты, а привратник стоял в стороне, и проситель, наклонившись, постарался заглянуть в недра Закона. Увидев это, привратник засмеялся и сказал:
- Если тебе так не терпится, попытайся войти, не слушай моего запрета. Но знай: могущество моё велико. А ведь я только самый ничтожный из стражей. Там, от покоя к покою, стоят привратники, один могущественнее другого. Уже третий из них внушал мне невыносимый страх.
Не ожидал таких препон поселянин: «Ведь доступ к Закону должен быть открыт для всех в любой час»,- подумал он. Но тут он пристальнее взглянул на привратника, на его тяжёлую шубу, на острый горбатый нос, на длинную жидкую чёрную монгольскую бороду и решил, что лучше подождать, пока не разрешат войти.
Привратник подал ему скамеечку и позволил присесть в стороне, у входа. И сидел он там день за днём и год за годом. Непрестанно добивался он, чтобы его впустили, и докучал привратнику этими просьбами. Иногда привратник допрашивал его, выпытывал, откуда он родом и многое другое, но вопросы задавал безучастно, как важный господин, и под конец непрестанно повторял, что пропустить его он ещё не может.
Много добра взял с собой в дорогу поселянин, и всё, даже самое ценное, он отдавал, чтобы подкупить привратника. А тот всё принимал, но при этом говорил:
- Беру, чтобы ты не думал, будто ты что-то упустил.
Шли года, внимание просителя неотступно было приковано к привратнику. Он забыл, что есть ещё другие стражи, и ему казалось, что только этот, первый, преграждает ему доступ к Закону. В первые годы он громко проклинал эту свою неудачу, а потом пришла старость и он только ворчал про себя.
Наконец он впал в детство, и, оттого что он столько лет изучал привратника и знал каждую блоху в его меховом воротнике, он молил даже этих блох помочь ему уговорить привратника. Уже померк свет в его глазах, и он не понимал, потемнело ли всё вокруг, или его обманывало зрение. Но теперь, во тьме, он увидел, что неугасимый свет струится из врат Закона.
И вот жизнь его подошла к концу. Перед смертью всё, что он испытал за долгие годы, свелось в его мыслях к одному вопросу - этот вопрос он ещё ни разу не задавал привратнику. Он подозвал его кивком - окоченевшее тело уже не повиновалось ему, подняться он не мог. И привратнику пришлось низко наклониться - теперь по сравнению с ним проситель стал совсем ничтожного роста.
- Что тебе ещё нужно узнать?- спросил привратник. - Ненасытный ты человек!
- Ведь все люди стремятся к Закону, - сказал тот, - как же случилось, что за все эти долгие годы никто, кроме меня, не требовал, чтобы его пропустили?
И привратник, видя, что поселянин уже совсем отходит, закричал изо всех сил, чтобы тот ещё успел услыхать ответ:
- Никому сюда входа нет, эти врата были предназначены для тебя одного! Теперь пойду и запру их.
Притча прочитана, и возникает после этого чувство некоторого недоумения от столь причудливой фантазии, нереальной и в то же время таящей в себе намёк на что-то очень важное в действительной жизни человека? Но ещё в большей мере такое ощущение возникает после прочтения всего романа «Процесс».
Он писался Кафкой в 1914-15 годах, но не был закончен. Из 16 глав семь остались незавершёнными. Главы были не пронумерованы, и разложены по отдельным конвертам. При этом автор писал своему другу, что их можно читать в любом порядке. Однако Кафка попросил его же уничтожить рукопись романа после своей смерти. Но Макс Брод нарушил волю умершего в 1924 году автора, расположил законченные главы в хронологическом порядке и в 1926 году издал роман «Процесс» на немецком языке. А через шестьдесят шесть лет авторитетным жюри это произведение Франца Кафки было признано лучшим романом двадцатого века.
О чём же этот роман? Действие его длится один год: со дня рождения основного персонажа романа до кануна следующего такого же события. Между этими вехами происходило то, что напоминает несуразности только что прочитанной тобой притчи.
Тридцатилетний успешный банковский служащий начинал утро своего дня рождения в привычном и размеренном порядке: его должны были ждать домашние тапочки и служанка с завтраком. Тапочки были на месте, но вместо служанки в его комнату вошёл человек в чёрном одеянии. Потом появляются ещё несколько таких же субъектов и объявляют совершенно потрясённому господину К., что на него заведено дело. Всё это его возмущает, вызывает у него нервный смех. Он пытается выяснить, в чём причина их бесцеремонного вторжения, где документы на такой произвол. Но натыкается на вежливые и снисходительные ответы, из которых Иозеф К. ничего не смог для себя выявить. Потом, в такой же предупредительной форме, пришедшие господа советую ему спокойно идти в банк на работу: ведь пока ведётся только предварительное следствие, и в его жизни ничего не должно меняться.
В течение последующих нескольких дней господин К. старается не относиться серьёзно к тому, что случилось, полагая, что это просто глупый случай. Но никак не мог подавить в себе смятение и некоторую растерянность и нервичность. И тут телефонный звонок выводит его на новый уровень осмысления того, что так внезапно началось в его день рождения. Ему звонят и сообщают, что на воскресенье назначено предварительное следствие по его делу. При этом значительно повышают градус его переживаний, сообщая, что дело его весьма запутанное и требует особой внимательности и вдумчивости: всё не очень просто. В целом, сказанное было сделано весьма вежливо и предупредительно.
Явившись в указанное место, К. оказывается в бедной квартире, расположенной в рабочем квартале. Женщина, занимавшаяся постирушкой, проводит его в большую комнату, полную невзрачных и неприметных людей. Господин К., не обращая внимания на замечание, что он позволил себе опоздать, тут же даёт волю всему накипевшему у него на душе. Иозеф заявляет, что намерен прекратить этот балаган. Он издевается над формой проведения и содержанием процесса, камня на камне не оставляя от претензий неведомых судей на законность и справедливость. Его слова слушавшие воспринимают неоднозначно: кто-то над ним смеётся, кто-то сочувствующе поддерживает, кто-то даже аплодирует. Высказав всё, что счёл нужным, он взял шляпу и собрался уходить, когда ему было сказано одним из законников, что К. зря отказался от допроса. На это замечание он среагировал с удивительной для него резкостью, обозвав не прошеного советчика мразью.
Но последующие события показывают, что в нём самом начал происходить какой-то тайный для него процесс. Его тело стало изменяться. Иозеф стал слабеть, его не оставляет усталость, он окончательно теряет покой. Замкнутость, подозрительность и раздражённость его постоянные спутники.
Помимо этого внутреннего процесса он всё больше и больше стал понимать, что втянут ещё в один процесс, конечно, связанный двумя другими, но имел совсем другие масштабы. Он был везде вокруг него в мире, состоящем из смены дней и ночей. Это был невероятный и страшный процесс. И проявлялся он совершенно неожиданно и пугающе.
Иозеф К., с потрясением для себя, узнаёт, что о судебном процессе знают почти все: служащие на работе, все знакомые и даже случайные встречные. И мир вокруг стал состоять из тех, кто подозревал его в преступление.
Иногда происходят и совсем неожиданное. Как-то, оставшись один после работы, он услышал нечто непонятное в кладовке. Открыв дверь, Господин К. обнаружил там трёх сгорбившихся мужчин. Как оказалось, двое из них были приговорены к наказанию розгами. И процедура наказания третьим мужчиной тут же была осуществлена, причём причиной порки был сам К.: о них он неодобрительно сказал в своём выступлении в первое воскресенье. А потом как-то он случайно встречает священника, который рассказывает притчу о законе. И когда К. вступает с ним спор по поводу толкования притчи, священник назидательно поучает его, что «надо только осознать необходимость всего».
Удручает и другая особенность. По поводу процесса с ним встречаются отдельные мелкие чиновники. Вежливо и заинтересовано что-то говорят К. Но главного ему никто не сказал. Суть судебного процесса ему так и не известна. И иногда он впадал в такое состояние, когда осознавал, что виноват. Эта вина тяжким бременем нависла над ним, лишая воли и смысла жизни.
Господин К. готов был принять любое наказание.
Роман заканчивается таким образом, что этот финал нужно прочитать, чтобы представить и понять ошеломляющую обыденность абсурда. Здесь подлинный текст сильнее любого пересказа.
Накануне того дня, когда К. исполнился тридцать один год, – было около девяти вечера, и уличный шум уже стихал, – на квартиру к нему явились два господина в сюртуках, бледные, одутловатые, в цилиндрах, словно приросших к голове. После обычного обмена учтивостями у входной двери – кому войти первому – они ещё более учтиво стали пропускать друг друга у двери комнаты К. Хотя его никто не предупредил о визите, он уже сидел у двери на стуле с таким видом, с каким обычно ждут гостей, весь в чёрном, и медленно натягивал новые чёрные перчатки, тесно облегавшие пальцы. Он сразу встал и с любопытством поглядел на господ.<…>
После обмена вежливыми репликами о том, кому выполнять следующую часть задания, – очевидно, обязанности этих господ точно распределены не были, – один из них подошёл к К. и снял с него пиджак, жилетку и, наконец, рубаху. К. невольно вздрогнул от озноба, и господин ободряюще похлопал его по спине. Потом он аккуратно сложил вещи, как будто ими придется воспользоваться, – правда, не в ближайшее время. Чтобы К. не стоял неподвижно в ощутимой ночной прохладе, он взял его под руку и стал ходить с ним взад и вперёд, пока второй господин искал в каменоломне подходящее место. Найдя его, тот помахал им рукой, и первый господин подвёл К. туда. У самого шурфа лежал отколотый камень. Оба господина посадили К. на землю, прислонили к стене и уложили головой на камень. Но, несмотря на все их усилия, несмотря на то, что К. старался как-то им содействовать, его поза оставалась напряжённой и неестественной. Поэтому первый господин попросил второго дать ему одному попробовать уложить К. поудобнее, но и это не помогло. В конце концов, они оставили К. лежать, как он лёг, хотя с первого раза им удалось уложить его лучше, чем теперь. Потом первый господин расстегнул сюртук и вынул из ножен, висевших на поясном ремне поверх жилетки, длинный, тонкий, обоюдоострый нож мясника и, подняв его, проверил на свету, хорошо ли он отточен. Снова начался отвратительный обмен учтивостями: первый подал нож второму через голову К., второй вернул его первому тоже через голову К. И внезапно К. понял, что должен был бы схватить нож, который передавали из рук в руки над его головой, и вонзить его в себя. Но он этого не сделал, только повернул еще не тронутую шею и посмотрел вокруг. Он не смог выполнить свой долг до конца и снять с властей всю работу, но отвечает за эту последнюю ошибку тот, кто отказал ему в последней капле нужной для этого силы. Взгляд его упал на верхний этаж дома, примыкавшего к каменоломне. И как вспыхивает свет, так вдруг распахнулось окно там, наверху, и человек, казавшийся издали, в высоте, слабым и тонким, порывисто наклонился далеко вперёд и протянул руки еще дальше. Кто это был? Друг? Просто добрый человек? Сочувствовал ли он? Хотел ли он помочь? Был ли он одинок? Или за ним стояли все? Может быть, все хотели помочь? Может быть, забыты еще какие-нибудь аргументы? Несомненно, такие аргументы существовали, и хотя логика непоколебима, но против человека, который хочет жить, и она устоять не может. Где судья, которого он ни разу не видел? Где высокий суд, куда он так и не попал? К. поднял руки и развёл ладони.
Но уже на его горло легли руки первого господина, а второй вонзил ему нож глубоко в сердце и повернул его дважды. Потухшими глазами К. видел, как оба господина у самого его лица, прильнув щекой к щеке, наблюдали за развязкой.
– Как собака, – сказал он так, как будто этому позору суждено было пережить его
И очевидно, что после того, что с ним случилось, господин К. уже больше никогда не закричит. Крик человеческий задушен, сердце, которое так любило жить, умерщвлено. Человек умер.
Это произведение демонстрирует основные родовые признаки модернизма. Тут и сконструированная действительность, и человек, брошенный на её произвол, слабый, неуравновешенный и одинокий. Одиночество человека становится тотальным. Вот как это виделось Василию Розанову, русскому мыслителю начала двадцатого века:
Я» есть «я», и это «я» никогда не станет – «ты». И «ты» есть «ты», и это «ты» никогда не сделается как «я». Чего же разговаривать. Ступайте вы «направо», я – «налево», или вы «налево», я «направо». Все люди «не по дороге друг другу». И нечего притворяться. Всякий идёт к своей Судьбе.
В этом европейском мире действуют таинственные и мощные силы, лишая человека права на защиту, на надежду, на частную жизнь и на саму жизнь. Любовь предстаёт в пошлых и мерзких образах, её духовная, лирическая, составляющая уступает место грубому вожделению и физиологии. Красота ушла из этого мира. Её заменили полезность и практичность, необходимость и рациональность. Естественнонаучный взгляд на природу, как основной подход к пониманию материального мира, стал отступать под натиском интуитивных и изотерических учений. Всё чаше разного рода экстрасенсы, колдуны, маги и прорицатели становятся владетелями человеческих душ. Тёмное крыло средневековых верований и ментальных спекуляций стали снова заслонять свет познания и истины в европейской цивилизации двадцатого века.
Если ранее сосредоточение смыслов бытия были в человеке, то теперь -вне его. Ценность отдельного человека для единичного субъекта, подобного ему, минимизировалась. «Другой» в сознании многих не представляет интерес, он сторонний, чужой, некая фигура, ненесущая ценностные смыслы. В лучшем случае – некая абстракция, в худшем – помеха, чужое, инородное тело. Высокие денотатные смыслы Человека как венца природы девальвировались, перестали быть духовной скрепой общества. И государство, идя на меры по социальной защите отдельного человека, руководствуется не подобным высшим гуманистическим соображением, а желанием предупредить социальные взрыв и недовольство.
Именно в этой точке развития европейского общества в первой трети двадцатого века возник момент бифуркации. Человек умер. И общество устремилось к трагическим обстоятельствам, в которых человеческая жизнь была обесценена, стоит только вспомнить кровавые страницы Первой и Второй мировых войн, преступления против человечности фашистской и сталинской деспотий. И перечень таких преступлений в дальнейшей европейской истории только множился. Одним из последних примеров из этого ряда являются действия киевской хунты против мирного населения юго-востока Украины.