Почему люди по-разному трактуют одни и те же явления, несмотря на один возраст и, казалось бы, одно воспитание в схожих условиях?
Может, блуждающая и оседающая в сознании мысль одного происхождения, скажем, с эмоцией или настроением, в общем, со всем тем, что отличает одного человека от другого?
Сколько нас на планете? Миллиарды! Есть племена, народы, типажи, но повернётся такой похожий на персонаж из давнего, засмотрённого фильма и улыбнётся по-своему, только ему присущей улыбкой, или голову склонит как-то неожиданно, или вскинет взгляд полный такого очарования, что диву даёшься обилию оттенков, определяющих в человеке человека. И не устаёшь поражаться нескончаемому круженью человеческих образов, обликов, ликов. И ведь все искусство состоит в мимолётном улавливании этих несхожестей, таких вроде бы необязательных и таких навязчивых, в конечном счёте фиксирующих тот или иной типаж, характер.
х х х
Сколько ей в ту пору было лет, когда так высоко и светло мечтается и кажется – все когда-нибудь сбудется. Ну, не так конкретно, но как-нибудь, все равно по-хорошему. Именно так мечталось ей, назовём её Асей. И возраст самый стремительный в порывах и желаниях – шестнадцатилетний.
Хотя есть её ровесники, уже пожинающие безнадёжные мысли о будущем, и только молодые, юные силы удерживают от беспробудной меланхолии. Многие предчувствуют собственную будущую несостоятельность. Попросту предощущают не самую сладкую судьбу.
Но наша Ася была счастлива в том смысле, что ей – грезилось.
Роднит и, не раздражая фантазии, примиряет общность себе подобных. И Венька из соседней квартиры, и Колька из дома напротив, и Люська – подружка – все в каком-то смысле едины, вписаны в одну систему ценностей.
А она, Ася – одна из них. Уже прочитаны толстенные книги Дюма и на подружку – красивую, кудрявую Вальку поочерёдно с любовным раздражением не раз опускались их объёмистые тома парнем Сявкой, высоким и крепким, со взглядом исподлобья. «Миледи», – дразнил он Вальку, прицеливаясь каким-то внутренним зрением к её честному непонимающему взору карих спокойных глаз. «Миледи», – орал Сявка уже со злостью, в который раз демонстрируя навязчивую заинтересованность, снова обрушивая на Вальку «Трёх мушкетёров». И тут она взрывалась, как будто очнувшись от сна, и, сузив гневные глаза, осыпала Сявку кулаками.
Ах! Этого он и ждал! Ему и надо-то – почувствовать её прикосновения, обжечься током смуглых пальцев и запястья. И все мгновенно стихало. А тут и перемене конец. И снова урок, 6-й класс. Школа № 17 в Рязани. Вторая половина двадцатого столетия.
А это Ася. Валькина подружка. Им уже по 16. Лето. Прочитаны несчастная «Анна Каренина» и гордый «Хаджи-Мурат», несчётно просмотрены «Римские каникулы» с потрясающей Одри Хёпберн и с неимоверно выразительными говорящими и все понимающими глазами. Их мятежность и смирение, когда на вопрос журналистов: какой город ей понравился сильнее всего – она отвечает: «Рим!», и Асю бьёт озноб от невозможности изменить судьбу. Пусть она и киношная. В чёрных блестящих глазах Одри такой мощи страдание, что не разделить его нет сил. И Ася плачет.
Ася и приходит за потрясениями. Она посмотрела кино раз пятнадцать. Помнит все диалоги и эпизоды и ждёт особо коварных психологических сцен. Одна – когда принцесса Анна и журналист возвращаются к нему, и Анна стоит перед зеркалом в его пижаме. Причёсывается. Крупным планом её необыкновенное лицо в зеркале. На нем тысячи оттенков. Ну, все-все можно прочитать на том лице, как роман. И Ася читает. И ещё два момента. Когда едут в машине, чтобы попрощаться навсегда. И говорят друг другу: «Всё». Ася смотрит и думает, что так сыграть, как живут актёры в этом кино, невозможно. Наверно, между ними и была самая настоящая любовь во время съёмок. Нельзя же так страдать понарошку. Эта их боль от невозможности быть вместе навсегда. Все и дело-то в этом «навсегда». Навсегда нельзя. Весь конфликт, вся несуразность жизни в этом прощании. В необратимости всего, в невозможности и конечности этого «навсегда».
Ася плачет. Боже! Как она плачет. Как по собственной судьбе. Которая вся ещё впереди.
Не видит её состраданий ни режиссёр, ни актёры. Да ведь и к ним экранная история относится косвенно. На экране своя жизнь, со своими законами, и актёры как личности не имеют к ней отношения. Сейчас они иные герои. Она – юная английская принцесса, он – ещё молодой нищий американский журналист. Это их история любви. История их отношений. Их страданий. Вот по чему страсти – по страданиям. По их высоте и красоте. То, чего не существует в реальности. И, в конечном счёте – печаль моя светла! – наивысшая сила эстетики – закон для всех живущих.
А что же Ася? К чему клонится её душа? Прочитанные книги, кино и музыка, картины в репродукциях, выхваченные из пыльной этажерки – все это фон. Внутри которого она со своими тщетными желаниями. Но утра её всегда желанны. День велик и неведомыми мощными силами полнится душа.
Уже лето. Июньское.
Её Колька сдаёт последние школьные экзамены. Ещё один и он – студент мединститута. Во-первых, это его мечта, во-вторых, поступить отец поможет. Ася категорически против. Она представляет Кольку – солидного (он и теперь богатырь и ростом, и статью), с открытым лицом, с девчоночьей симпатией, за которую так любит его Асин отец. «Твой Колька хорош! – говорит он Асе. – Приветливый. Всегда улыбнётся, покланяется».
И Ася представляет его улыбчивость медсёстрам, когда он окончит институт, больницу, где на каждого доктора дюжина сестричек. И Ася знает, чувствует их услужливость докторам – они же в подчинении. Ей бы быть дурочкой. И ни о чем не догадываться. Считать, что врач – это бескорыстный человек, а не чеховский Ионыч и даже не дядя Ваня того же Чехова. И в руке у него чемоданчик с таблетками, шприцами и тонометром. А Ася? Где её место возле него? Подавать и принимать этот пресловутый чемоданчик.? Или радоваться подношениям благодарно исцелённых? А потом, привыкнув, заглядывать ему в руку – что нам сегодня туда положили?! Деньгами?! Ба! Да какими крупными.
Не знать бы ей так рано изнанку. Читать бы книги про героев. И, видимо, этот книжный фон что-то подправил в сознании, поэтому и видит своего Кольку ещё сильнее раскормленным в окружении медсестричек – дались они ей!, у которых под распахнутым халатиком – если лето и жара – только фигура. Разве ей одолеть такую рать соперниц?! Ни в жизнь.
Иногда Ася пытается вклиниться в уже начерченный им жизненный коридор. «Ну, на фиг тебе эта медицина? Всю жизнь общаться с болячками. Жуть», – говорит она. Ей и самой противны свои приставания. Ну, пусть он знает, этот невозмутимый, беспечный и благодушный Колька.
За это он и не нравится ей. За беспечность. Как блин размазанный. Может обещать и забыть. А потом бегает с розовыми стыдливыми щеками по её соседям-мальчишкам, к ней подсылает. «Скажи, не выйду", – говорит она Генке.
«Ну, ладно, – скажет она в следующий раз, – пусть завтра придёт. В пять».
А назавтра уже ждёт сама и спрашивает себя – зачем? Зачем ей этот мокрогубый Колька. Ася не любит, когда её целуют. Не любит, когда вообще дотрагиваются до неё. Она любит дистанцию. Со всеми. Даже дома. Ну, вот родилась такой. Рядом чтобы никто не сидел, не дышал в затылок или щёку. Зачем, зачем... А сама вышагивает как пенсионерка под бледными зимними фонарями – ждёт его. Уже вся в снегу. И воротник нового пальто, мягкий такой – фабрикой пахнет, и грудь, и даже ресницы. А его – нет.
Ну, если уж такая у него любовь, как он уверяет, а она колеблется в доверии, ну уж если так все серьёзно, что ей бродить одной, взяла бы да и сама зашла за ним. Тут пути-то двести метров. Нет. Ни за что. Вот и ходи одна, коль такая гордая, сама про себя думает Ася и немного веселеет.
Идёт. Его за версту видно, и как в песне: «Я милого узнаю по походке», идёт слегка враскачку, словно в палубу упирается вольными крутыми ногами. Вот сейчас подойдёт со своей дурацкой улыбкой, а она – пусть посмотрит, что её чуть не замело, так давно ждала, как он обещал, пусть посмотрит, а она развернётся и – прочь. Так охота обострить все. Да так и надо бы поступить. Если бы она снимала фильм про таких, как они с Колькой, то героиня не стояла бы переминаясь с ноги на ногу, как никудышная замарашка. А Ася знает себе цену. Ну не явно и не так громко, а так чуточку, про себя. Она же многим нравится. Сказать – косяком ходят – не сильно промахнёшься.
Все хорошие, а единственного, да ещё рыцаря – нема. Нет. Чтоб не нёс всякую околесицу, как Витька, не бледнел, кусая ногти, когда кто-то из взрослых ребят поздоровается с ней, как Сашка, и не завирался, как этот Колька. А чтоб... Замолчал. Как в «Римских каникулах». Замер и замолчал. Обречённо. Обязательно обречённо – потому что она уйдёт. Ей так чувствуется. Потому что эти внутренние, рождённые с нею знания – подсказывают о дальнем-дальнем будущем, в котором бродят мечты об обретённой гармонии. А пока – опыты. И она стремится к ним. Хотя и это обыденность. Все обыденность и пресыщение. Все разговоры. Пересказы. И только больное дыхание сверстников – когда все вместе – классом ли, улицей, но свои – чужих не надо, свои в переживании каких-то глубинных, невыясненных иллюзий. Наверное, они тоже схожи, невыявленные и невысказанные, и именно их скрытость объединяет. И Асе это очень дорого.
И тогда даже мальчишки замолкают, бестолково не рассказывая очередной фильм, где – он ему слева, а тот – справа, и все – ба-бах, и конец. Молчат, как будто и у них раскрылось сознание или что там у человека вдруг раскрывается? Как будто ангел пролетел. И все стало иным. Очеловеченным.
Итак, зима. (Ведь и зима была в ту пору, в пору ее шестнадцалетия). Вечер. Лёгкий мороз и снежок, и первые звёздочки на небе. Чем тебе не рождественская пастораль, если представить красивых и юных влюблённых? Они бредут наугад, взявшись за руки. И им легко и свободно, и тепло друг от друга.
Шут с ними, с недовольствами. Так хочется красоты. Такой явной, такой сбывшейся. И Ася как бы вплетается в этот узорный снег, в его осязаемую, подвижную, живую ткань и теперь она, как паук, начинает мысленно плести свои узоры. Где главная, центральная фигура – Колька. Силуэт его как раз вырисовывается на горизонте. У него отличный рост, мощные плечи, крупная голова горделиво и почти величественно довершает образ. На нем тёмное пальто – дорогое, и вязаная шапочка болотного цвета. И клетчатый шарф. Вот и лицо входит в фокус, оплетённое её фантазией. Он свеж, румян, как с рекламных афиш. Улыбчив. Она подаёт ему руку. Нет. Ей удобнее под руку – она маленькая, уцепится под его уверенный локоть. Здорово. Они бредут вдвоём по тихой заснеженной улице, как настоящие взрослые, которые – лучше бы не попадались, особенно знакомые. А то – стыда не оберёшься.
Вот чем хорошо с Колькой – всех, всех перебрать. Обсудить. Вспомнить. И школьных ребят, и с улицы. Колька с её улицы всех знает. Да учителей. У них общие есть: Колька на класс старше. Чем удобен Колька- никакой ревности ни к чему. Со всем согласен, всем доволен. Счастливчик. И ей напрягаться не надо.
Потом ей охота покуражиться. Власть проверить. И Кольке этого хочется. Потому что она для него – как кукла живая. Для вдохновения. Колька поэт. У него мать сочиняет детские стихи. Он вырос на них. А Колька – про любовь. Но Асе он их не читает. Трусит. Ася крутится перед ним, будто согревается, а то что-то холодок пробирает, пока стоят и смотрят друг на друга. Глаза у обоих – притягательные. Но Ася шустрей его и сообразительней и потому уже мелькает у Кольки со всех сторон. И в глаза заглядывает – как там у него с любовью? Не угасла?
А у Кольки такая обворожительная улыбка от уха до уха, а в глазах лукавство. И начинаются игры, хотя нет у них никаких страстей, в играх они напоминают котят. Просто и разговоры надоедают, надо же их разбавить как крепкий напиток водой – чтоб не сладко – не солоно. Ага! Она уже бегает со снежками, они летят не сильные, но быстрые, градом, из её ловких, точных рук.
Здорово!
Но это она, Ася, играет, природа её артистична, она никогда не встанет столбом, всегда либо голову склонит, либо гримасу сделает. Потому что – подвижна и никак не совладает с собой. Посерьёзней – часто упрекает мама. Ей, давно забывшей огненные причуды юности, не испытывавшей лёгкости тела и беззаботную певучесть души, не понять, зачем её взрослая дочь кривляется, огрызается на сказанные замечания и уж не упустит, чтобы не подначить. И ведь всегда в точку! Прямо и не знаешь что возразить. И на возглас матери - «Я в твои годы!..» безжалостно: «Как будто ты помнишь эти годы». А ведь и правда, некогда опускаться памятью в юность – слишком коротки натруженные дни. Слишком печалит заботами ночь.
Но это все со стороны. Кто, глядя на Асю, говорит: «воображала», кто вообще не принимает эту быстроту и цепкость уточнений кем-то впопыхах брошенных слов. Но есть и влюблённые в неё. Девочки. Которые подражают ей. Внешне, конечно, это ведь не стоит душевных усилий. Ну, платье похожее сшить. Воротничок также выкроить. Косы заплести. Как у Аси.
А сама-то она как себя видит? Да никак. Она ощущает избыток чего-то в себе нереализованного. Как будто не знает, куда себя пристроить. Неусидчивая, потому что мысль услышанную схватывает на лету, а дальше почему-то неинтересно. Мысли что ли простые? И в школе. Все решит, глазами текст пробежит. Понятно. Но заучивать, зубрить. Очень противно. И не будет. Поэтому времени – тьма. Одна подружка шьёт. Сидит, племянников обхаживает. Кроит, примётывает, строчит на машинке. Машинка ножная. Страшная даже. С огромным колесом под ногой. Получается хорошенькое платье. С оборочками. Ася про себя вздыхает.
Да. Она тоже завидует. Завидует всем, кто во что-то углублён. В книгу, в журнал, в шитьё или ползает по огородным грядкам летом, или спешит в какой-нибудь кружок. Наверно, из всех удовольствий, ей бы плясать. В сапожках белоснежных, в обтяжку – как из Красноярского хора. Или плыть в бирюзовом кружевном платье в ансамбле «Берёзка».
Но это из несбыточного «если бы»... Потому что – поздно. Ей уже шестнадцать. И надо думать о профессии. Заземлённой. Чтобы зарабатывать на жизнь. Как-то зарабатывать. Сидеть, уткнувшись в скучные бланки или чертежи, и ждать, когда подойдёт обед. А потом конец рабочего дня. И так до смерти. Правда, противно? Даже взрослость ни к чему. Вот бы и остаться в семье, с мамой, папой. Просыпаться и вспоминать, что математику нужно срочно решить, историю пролистать на переменке. Какие у неё ещё заботы?
Дома тоже нет обязанностей. Мать все взвалила на себя. Пусть дочка учится. Уродство какое-то. Её уродство. Ни к чему не пристроенная, ни на что не пригодная. Если только откроется будущее. Что-то расплывчатое.
Потому что ей грезятся несбыточные страны. Где она знающая и весьма уважаемая.
Одноклассник зовёт в институт восточных языков. Ася достала справочник для поступающих. Нашла про этот институт. Заманчиво.
С третьего курса год практики в стране изучаемого языка. А какого? Да любого. Она бы выучила, если бы знала наверняка, что поступит. С английским у неё все в порядке. И память прекрасная. И слух – для языка немаловажно – прекрасный. Она поёт. Все равно не поступить. А ведь - для неё. Но нет. Не ощущает она в себе маниакальную упёртость. Чтобы, выпучив глаза – бить и бить в одну точку.
Ей бы, чтобы все изящно, без видимого нажима, легко взбежать под победные звуки медных труб и, зная наверняка, что это уже твоё – не пожалеть сил. Театральный? Трусит. Какие-то комплексы. Главное – когда волнуется, заикается, как в детстве. И ещё – унизительность выбора. Когда не ты, а тебя. Не доверяла никому, кроме себя. И себе не очень.
Ах. Замуж выйти. Зачем? Ну, чтобы быть нужной кому-то. Самопожертвование для неё. С её-то душевной щедростью. Так ведь есть и честолюбие. И уж если для кого и жертвовать себя, чтобы не унижая себя. А для этого нужна личность. Вот как в «Чистом небе». Там герой. Лётчик. Бесстрашный. Надёжный. Для такого – ничего не жаль. Где же он такой? Ну, нет героя, значит, на равных с таким, как ты.
Вот он, Колька.
Ася грациозно изогнулась – в детстве занималась балетом, как-то мгновенно поменяв все в себе – ни дать ни взять – совсем другая девчонка. Прямо удивительно. Всякий раз – разная. Другой такой не сыскать.
Колька тоже преображается. Ему охота сгрести её в охапку – она подмышку Кольке, зацеловать её дерзкие губы, чтобы не высмеивала, чтобы затихла и его слушала. Он что-нибудь нашепчет. Колька все не так понимает. Вообще её не чувствует. Не любит она целоваться. Как он не понимает. Она и ждёт его, как актёр публику. Ну, с кем, перед кем она сможет вот так игриво и горделиво, надменно и запросто и головой повернуть, и посмотреть всяко, и коленцо выкинуть, сморозить что-нибудь, посмеяться? С матерью что ли вот так, на равных? Не поймёт. Да и неохота её тормошить. Она и так вся Асина. С подружками? С подружками Ася старается под них подстраиваться. Зная их и не желая терять. Чужие ей не интересны. Вот и остаётся один Колька. Он и обязан оценить её какие-то внутренние таланты, про которые она знает неотчётливо. Только чувствуя брожение. И вот бедному Кольке надо не себя показывать – он уже показал все: по десятку раз спел «Крутится – вертится шар голубой», подыгрывая на гитаре, приятным баском, рассказал, как девчонки приглашают его на свидание, «а я вот к тебе пришёл, – мысленно продолжает за него Ася, – а ты отворачиваешься».
Не то, не то. Надо, чтобы сразу стал мучиться сомнениями, ну, хотя бы о своей врачебной будущности. Стал бы искренне жаждать каких-то сложных операций или бояться их. Чтобы Ася потом, когда останется одна, сравнивала их желания, думала – какой он, этот чудной, красивый, вальяжный, будущий ученый Колька. А он – с поцелуями. Нет. Ася гневно отворачивается, но не спешит рассориться. Думает, как бы смягчить назревшую досаду. И она снова, уже мягкой кошкой, приближается к нему сбоку и ловко просовывает руку под его – уже наготове – локоть. Они подлаживаются походкой и молчат. Асе и молчание нравится. Когда вот так слитно, нога в ногу, в один ритм и по одному поводу!
Колька не обиделся. Все-таки характер у него хороший, легкий, думает Ася. Если бы с ней так? Она бы тут же развернулась, и только ее и видели. А Колька молчит. Согласно молчит. А когда начинает снова говорить, то уже и слова подбирает, старается не навредить обоим.
Всегда бы так, – мстительно думает Ася. Хотя и ей жаль его. Сердце у нее доброе и что самое досадное – она очень быстро чувствует чужое настроение.
А ее мало кто чувствует. И ей почти ко всем приходится подлаживаться.
х х х
Так и прошла та зима. Со школой, раздумьями, взрывами негодования на себя, когда оглядывала себя в зеркало и находила столько несовершенств, искренне удивляясь – за что нравится кому-то?! И вполне осознавая провидческую руку судьбы – так ей выпало. Злясь на себя за нежелание заняться чем-то всерьез, чтобы себе самой завидовать. Кто бы за руку взял да направил... Тут судьба спала. Итак, почивая в смутных грезах, дожили до весны. А с ней и до Колькиного аттестата зрелости.
Свидания их участились. У Кольки из всех тетрадей падали ее фотографии – она слабо помнила, чтобы он ее снимал. А он радостно похвалялся – я разведчик! – восклицал Колька, просияв всем своим умилительным, девичьим лицом.
Он так же не поддавался никакой критике, опаздывал, забывал, кто-то переходил ему дорогу – вот он идет к ней, к Асе – а тут... или старушку через дорогу перевести, или соседа встретил – конспект отдать, в общем, всегда находились веские причины. Ася их не понимала, ибо сроду никуда не опаздывала, ничего не забывала и уж, если обещала – то спать не будет, а к сроку все сделает. И ей Колькина расхлябанность словно била по рукам. Но... Сильнее всего ей хотелось иметь друга. Из всех остальных Асиных поклонников – он был все-таки свой. Из одной школы, из сходной семьи – уклад их был одинаков, и еда, и требования, и отцы-начальники, и любовь к отеческому дому. Многое чего. И даже то, что Колькин закадычный дружок уже давно встречался с их одноклассницей. И Ася им нравилась. Ася любила мечтать – единственное занятие к душе, – и в неясных туманных желаниях Колька никак не вырастал до человека- грезы, о котором думаешь с замиранием сердца. Но все равно Колька – человек. Не говоря о внешности – весьма притягательной, у него свои мечты, пусть и легкомысленные, на Асин взгляд. Колька видит себя, ну, если не профессором, то уж кандидатом наук. Нет, это здорово, но как-то авантюрно. Он даже не представляет, по каким болезням станет врачом. Но это уж придирки с ее стороны. Может, она ему завидует. Без блата в медицинском нечего делать.
А Колькин отец очень большой человек. Колькин брат тоже заканчивает медицинский. И вообще, она уже впустила Кольку и в разум, и в сердце. И он день ото дня расширяется, разрастается в ней, пытаясь вытеснить все остальное. Она уже думает о нем с нежностью и делает над собой усилие, чтобы оправдать за досадные мелочи. Забывчивость, необязательность. Ася вздыхает – какой ей достался дружок. И словно старшая сестра или мать – пытается примириться с его неустойчивым характером.
А, скорее всего, он чересчур устойчивый, потому что слабо реагирует на то, что вне его дум и желаний. Фиг два его раскачаешь. Он даже обижаться не умеет. Добродушие его беспредельное. Но за всей его добротой Ася чувствует его сильную уверенность в себе. Интересно, что он о ней думает. Или просто ему с ней приятно. Смотреть приятно, слушать. Даже ее грозные интонации Кольку не пугают. А чего ему пугаться, когда Ася все ему прощает. Наверно, как мать. Колька романтик. Стихи пишет. Это она знает от общих приятелей. А ей не показывает. Почему? И влюбился в нее – танцовщицу, когда она училась в седьмом, а он в восьмом классе. Она в филармонии на главной сцене одна танцевала цыганочку. Тогда он и влюбился.
Он, конечно, неплохой. С ним даже помечтать можно. Мечтать о высоком можно не со всеми. Есть такие, с которыми говоришь, словно по земле ползаешь – дорогу впотьмах рыщешь. А в Кольке есть одухотворенность. Внутренняя высота. Но все перебивает необязательность. У Кольки характер под стать походке. А ходит он как матрос – враскачку. Медленно. Как будто все уже успел. Массивный такой. Красавец!
Ну, все, решила про себя Ася. Ей требовался собственный выбор, чтобы принять и тогда пожестче с ним быть, не раскачиваться в унисон, словно бредя в тумане. Или отказаться и решительно сказать – нет.
Она бы смогла. Но именно теперь почему-то было жалко. Она переживала за его экзамены – у нее уже шли каникулы, и она мысленно стала выстраивать свое место рядом с Колькой.
Вот они оба студенты. Пусть она на инфак пойдет, а он в свой мед, вот они в Солотче, на Старице отдыхают. Потом поженятся. И дети у них будут красивые.
х х х
Он пришёл, как договаривались, после экзамена. Вначале, чтобы сказать, что сдал на четвёрку. Химию. Оставался ещё один. Пришёл с белыми пионами. Колька вообще любил преподносить подарки. Однажды к 8 марта подарил ларец. Изящный, на витых бронзовых ножках, с бордовой бархатной подушечкой внутри самого ларчика из толстого гравированного стекла, похожего на горный хрусталь. «Зачем он мне?», – спросила изумлённая Ася. «Записки будешь складывать. От поклонников». Так сказал и так умильно и серьёзно склонил крупную свою голову, словно не ровесник, а престарелый любовник.
Ася смутилась, ей стало стыдно за свою прагматичность, Колька сразу показался иным. Деликатным, тонким и столько в нем чувствовалось души. И столько раздолья и разлитой по всему его существу влюблённости. Не только в Асю. Во все. В жизнь. В Асе все это было, но от других, тем более от ребят она желала чёткости.
Наверно, для спокойствия. Своего, разумеется. Букет был огромный, терпкий, сентиментальный. Они постояли возле Асиного дома, Колька как всегда сиял, улыбка обнажала младенческой белизны зубы, девчачьи пухлые, розовые губы и румянец на слегка загоревших щеках.
Они договорились, что вечером он придёт. Часам к девяти. Стояли самые длинные июньские дни. Непонятно отчего у Аси поднялось настроение. Все вдруг стало прозрачным, все дали жизненные проглядывались ясно, отчётливо и не страшили неизвестностью. И в этих уверенных пределах Ася могла взлететь на своих мечтах под небеса. Потому что стены уже держали её. Стенами был Колька. А потолка ей не надо. Ей бы было куда падать и за что хвататься при падении. А взлетать без опоры было не с руки. Даже не тянуло.
Она ждала вечера с Колькой как никогда. Представляла, как его увидит.
Он улыбался уже издали. Ася встала в середине пустой улицы и видела Колькину добродушную улыбку. Чувствовалось как ему здорово. И как он весь устремлен к Асе. Ася как никогда поняла это сегодня. Сейчас. Значит, их состояния совпали. Значит, и он думал о ней так, как ей хотелось.
Они взялись за руки и тихо пошли вдоль переулка к другим зелёным улицам. К скамейкам, под отцветшими черёмухой и сиренью. Им было хорошо. И она не остерегалась, прислонясь к его руке и плечам под белоснежной тенниской. И он растекался улыбкой, как мёд от тепла вечера и Асиной благосклонности.
В сумерках они спустились к карьеру. Колька как заправский жених расстелил на траве серый в мелкую клетку пиджак, Ася провела по траве рукой – сухая, чтобы не испачкать. Они сели, прислонясь плечами.
Они охотно и слаженно молчали. А потом Колька стал мечтать в слух oб их общем будущем, и мечты его совпадали с Асиными, и она не мешала ему. Наконец-то она приняла его. Под его говор о своих домашних, она представляла всех, о ком он говорил. Издали она видела и отца его, Колька был вылитый отец, и мать, и брата. Она
Колька сердился за что-то на отца. Наверно, тот ругал Кольку, вздыхала, понимая и отца, и уже жалея Кальку, Ася. Колька рассказывал о каких-то домашних мелочах, и Асе было очень приятно слушать. Она видела – он доверял ей и то, о чем говорил сейчас, больше не мог сказать никому. Отец в том числе ругался на Кольку за его гулянки. С ней, с Асей. Требовал от Кольки пятерок на экзаменах. Тут Ася поддерживала Кольку.
В общем, Колька становился таким родным дружком, что лучшего и не надо.
Они целовались, и Колька с его застенчивой скромностью, Незащищенной откровенностью отмел последние ее сомнения.
Уже было поздно, когда они в последний раз доверчиво держались разгоряченными руками возле Асиного дома. Так не хотелось расцеплять рук. Так уютно они лежали друг в друге. Его мягкие и любящие, и ее – горячие и чуткие.
Дома не спала мать. Все доделывала какие-то дела. Спросила про Кольку. Они держали его за Асину подружку. Так он нравился им. Твой Колька – горделиво и ласково говорил отец, если Колька вызывал Асю. На что Ася скептически ухмылялась.
А тут матери стала рассказывать про его экзамены, и про медицинский, куда он, конечно же, поступит. Мать понимающе слушала, видя Асино возбуждение.
Наконец разошлись по комнатам спать.
х х х
Они уже не уславливались о встрече, ясно было, что он придет как только сможет. Но Ася ждала к вечеру, это в крайнем случае, а может, если получится, днем заскочит. Хотя бы после консультации в школе, как делал это все экзамены.
Но Колька не пришел. Не пришел он и на следующий день. Вначале Ася недоумевала – что могло ему помешать? И в общем-то не сильно расстраивалась, потому что ничего плохого по отношению к себе не чувствовала.
Чтобы самой прийти, даже и не думала. Сроду не ходила. Так уж у них повелось. Значит, не получается. С отцом, видимо, поругался. Зачем ей встревать? Отец переживает за Кольку. С институтом помочь обещает. Ася понимала это и ценила и потому пережила и следующий день. А вот на третий, когда она просто не могла больше ни о чем думать, кроме как о Кольке и всего, что с ним связано, она неожиданно увидела его издали. Улица их была длинная и упиралась в перекресток, где и жил Колька. Она различила его одинокую фигуру среди бела дня. Он шел, не повернув голову в сторону ее переулка.
Значит, с ним все в порядке, успокоилась она. И вариант – что-то произошло именно с Колькой – отпадает. А вот что касается их с Асей отношений... Она в который раз прокручивала в памяти их последний вечер, перетасовывая мелькающие картины их свидания. Все было настолько искренне, как-то по-домашнему тепло, просто не за что упрекнуть ни его, ни себя.
Значит, она права была, когда думала о нем плохо. Когда не верила его обязательности. В конце концов, его чувствам, в которых он так бурно, так страстно, так неистово уверял ее. Ведь, если бы он думал о ней, даже при какой-то невозможности, подослал бы мальчишек – как делал всегда. С запиской. Как-то прояснить свое отсутствие.
Можно было добежать до школы и там, невзначай, встретить его. Но мысль, что она за ним побежит?! За Колькой, который вот уже не один год не дает ей проходу, а она все сомневается... и даже не это, а внутреннее ее примирение и с его любовью, и со своим решением – выбрать Кольку, вот это ее решение и их скрепление совместного будущего последним вечером... вот это не позволяло ей кланяться. Что разыграл спектакль про любовь? Но каким надо быть актером, чтобы так ловко притворяться... или какой надо быть дурой, чтобы поверить в его искренность.
Ася в ярости мерила шагами комнату, изживая остатки привязанности к этому непутевому Кольке. И чего он привязался к ней. Не подсылал бы мальчишек с записками, где: «...очень надо видеть. Но хоть на одну минуточку...». Не писал бы стихов о ней и не читал бы их всем, кроме нее. Не выхаживал бы часами под окнами,
Не расставлял бы Асе эти любовные капканы. Не завлекал бы. Не обнадеживал – что самый верный друг.
Да и что, собственно, произошло? Ну, погуляла лишний вечер. Все равно каникулы. Ну, поцеловалась. Хотя это стыдно, стыдно, ну и что? Биться головой об стену, что не бежит под ее окна? Не молит о свидании?
Нет. Была такая обида, которая не прощается. Ася, такая закрытая для всех, такая недоверчивая – вдруг поверила, что он – единственный, и стало быть она правильно разгадала его, приняв со всеми глупостями, и стало быть, что?.. он за это должен ее благодарить? Да. По крайней мере, уважать и помнить о ней. Всегда.
Решение было окончательным. К середине третьего дня Ася перечеркнула все, о чем мечтала с Колькой, сказав себе – никогда и ни за что. Теперь – даже если он наврет с три колоба, теперь она пройдет мимо, не удостоив взгляда. Он для нее отныне не существует.
Нельзя сказать, чтобы она успокоилась. Но все-таки определилась. Надо было переждать боль, которая постоянно возвращала назад, в его слова и ее доверие, и начать жить без него.
х х х
На четвертый день Колькиного отсутствия и ее решения боль не слушалась. Как будто не для нее было сказано – о Кольке ни слова. Его нет. Пусть себе гуляет, где хочет, пишет свои стишки для кого хочет, его не было и нет.
Днем пришла из магазина мать. «Ася, – сказала она, – у Кольки умер отец».
– Когда, – с каким-то мистическим ужасом спросила Ася.
– Да вот, когда ты с ним гуляла, в ту ночь и умер. А похоронили вчера. На его руках и умер. «Скорая» опоздала. Молодой, – сокрушалась мать. – 42 года.
Вот оно, с упавшим сердцем подумала Ася. Значит, она была права, Колька с его сердоболием проклял ту злосчастную ночь, потому что наверняка винил себя за опоздание к отцу. Так оно и было. Вот и объяснение его молчанию. И он, видимо, решил так же, как Ася, – вычеркнуть её из сердца, из памяти, из себя. Как и не было.
Конечно, все что произошло – жутко и, действительно, пути их разойдутся, потому что, если, не приведи бог, это случилось бы с Асей, первый, к кому прибежала она, был бы Колька.
Значит, она нужна ему для радости и в радость. А для переживаний у него другие люди.
х х х
Они встретились случайно на следующий день. В парке, шли навстречу друг другу. Колька как обычно, мило склонив голову, улыбался ей чуть печальной улыбкой. Наверно, весь существовал в своих проблемах. Аси так и не проглядывалось. Так, во всяком случае, рассудила она. Если бы он был просто знакомый, или сосед, или одноклассник, она бы остановилась и стала бы что-то расспрашивать или горестно молчать. Но Колька был человек, который уязвил, унизил ее, заставил столько пережить и не поспешил с известием или извинениями. Как будто его жизнь Асю не касалась. Либо она не доросла до этих пониманий, либо у него до нее руки не дошли. Вот все дела закончит, освободится и вспомнит, что есть Ася. Девчонка, которая вдохновляет его на стихи, на песни под гитару. Как-то радует. В свободное от занятий время.
Ася должна быть всем для того, кто полонил ее сердце и разум, занял так много места, занимал время собой, своим Я, своим существованием. Просто как бы вторгся в переделы ее существа, разместился там, а сам может спокойно не помнить, где он отвоевывал себе жизненное пространство, для чего-то нужное ему. Как будто сходил в парилку. Выговорился, очистился от мучивших вопросов и налегке ушел до следующего раза.
Нет. Она уже все решила. Вот эта уязвленность помогла ей, сделав нейтральным лицо, бросив на ходу – привет, спокойно и достойно, как ей хотелось думать, пройти прочь, не оглянувшись.
х х х
Даже если бы он бросился догонять, а не только окликнул, даже если бы стал плакать, каяться, просто рыдать по отцу, что вполне по-человечески, она бы вряд ли приняла его. Потому что ушла вера. Потому что прошедшие три дня ожиданий и муки ничем не смыть. Даже его якобы, отрешённостью. Или тем, что он думал о будущем, где присутствовала она. И не беспокоил. Как бы заботясь о ней тоже.
х х х
Кажется, он приходил пару раз, Ася не выходила. А потом он поступил в институт, и они иногда сталкивались в парке, потому что это была их общая дорога домой, но Ася делала вид, что он не волнует. Да так оно и было. После встречи с ним оставалось неприятное чувство недовольства собой. И почему-то своей вины. А кому это понравится?
Вскоре подоспела и ей пора выбирать институт. Она поступила в радиотехнический. И тут же вышла замуж за сокурсника. Говорят, что когда об этом сказали Кольке – он как раз покупал к празднику консервы, все банки в его больших руках рассыпались по полу. И он сказал: «Она ещё пожалеет обо мне».
Ася никогда не жалела. А если сказать, что вспоминала, так это не совсем верно. Что такое вспоминать? Вдруг, к случаю, воскресить в себе тот или иной образ или событие. Но есть такие островки жизни, которые застряли в сердце напрочь. И совсем необязательно вспоминать их или говорить. Но они, обосновавшись в сердце, прочно завоевали когда-то отвоёванное пространство, куда нет доступа новым жизням. Так и Колька навсегда пригрел себе не самое последнее место в Асином существе. И жил там себе вечно юный, семнадцатилетний. Со своей обворожительной улыбкой блуждающей точно солнце по веткам, озаряя все его миловидное, притягательное лицо и высвечивая глаза зеленовато-голубые.
х х х
Они встретились через тридцать лет!
Он как когда-то принёс торжественный букет красно-белых гладиолусов. Они шли по августовскому скверу в центре города. Колька ещё больше пополнел, но полнота шла ему, и красная рубашка и серые брюки делали его праздничным. Он мало изменился. И все так же улыбался, когда смотрел на Асю.
– Где же твоя точёная фигура балерины, – с добродушным сожалением сказал он.
– В юности, – в тон ему ответила она.
Она знала, что Колька защитил кандидатскую, а теперь вот пишет докторскую, работая в исследовательском институте. А ещё он был вдовец.
Ася к тому времени вышла замуж снова.
– Ася, – остановившись, повернулся к ней Колька и твердо, но все с той же не сходившей улыбкой, сказал: – Выходи за меня замуж.
Ася застыла от внезапности, но оправилась, махнув досадливо рукой. Он для неё так и остался нелепым фантазёром, большим ребёнком, которого любишь, но не принимаешь всерьёз.
– Я же замужем.
– Ну и что. Я тоже не одинок. Но это все чужое. Понимаешь. Нам по сорок семь. Я собираюсь жить ещё не меньше тридцати. И наконец – в своё удовольствие. А ты мне родная. Нам даже приноравливаться не надо друг к другу. Я тебя так хорошо чувствую.
х х х
А через год Колька и в самом деле развёлся и уехал в Швейцарию, где оказалась вся его родня по отцу и где его ждало дорогое поместье. Ребер. Так звали его: Колька Ребер.