Тревожно было в Нижней Добринке в 1919 году. В России полыхала Гражданская война. От Дмитрия Кирсанова, с тех пор как он покинул материнский дом, две весточки пришли, где писал он, что служится ему нормально. О боях не писал, о делах не спрашивал – знал, что обратного письма ему не привезут. Желал всем в письмах здоровья и долгих лет жизни, передавал приветы друзьям и соседям. В последнем письме, что привезли в село два месяца назад, написал, чтоб Маша зла не помнила, что он её любит, а ещё мечтает снова встретиться.
Маше не весело жилось в доме у свекрови. Мало того, что работы по дому и в огороде было столько, что хоть спать не ложись. Тягостно было жить ей в чужом доме, который так и не стал для неё своим. То, что она была законная венчаная Митина жена, почти ничего не решало. Это только давало повод Евдокии напомнить, что раз взяли её в семью Кирсановых, то и крутиться нужно не как в наймах, а с усердием. Это Маша–то не крутилась? Она итак вставала с первыми петухами, а ложилась после вечерней дойки. Еду на семью – тоже она готовила. За стол садились вместе, но себе она наливала в последнюю очередь и кусок брала, который похуже. Стоило ей взглянуть на свекровь которая на неё глядела за столом, поджав губы, у Маши руки начинали дрожать так, что чуть ложка из них не вываливалась. Частенько поэтому она плакала тихонько или в хлеву, убирая за коровой, или в подушку, когда уже всё спали. Как–то ночью выходя в сени водицы испить свекровь услышала её всхлипывания и запалила свечу.
– Что ревишь? Себя жалеешь?
– Митю вспомнила. Как он там? Не раненный ли, а может убитый уже?
– Типун тебе на язык. Молись, чтобы миновала его беда. А подушку неча слезами умывать, сама виновата.
– Чем же я перед ним провинилась?
– Уж, не знаю чем. Только. Где это видано, чтобы от молодой жены, да муж в армию сбежал, да ещё к красным голодранцам.
В доме прежнего достатка не было. Сказывались и нехватка рабочих рук и рты лишние: жена Ивана Анна перебралась к свекрови с сынишкой двухлетним, да сама уже на восьмом месяце. Какой с неё работник? Частенько с двумя детьми заходила и старшая невестка – Фёдора жена с двумя ребятишками. А куда ей ещё идти? От мужа, как на войну забрали ни слуху, ни духу. Коровы нет, да и не справилась бы она в одиночку такую скотину держать. Огород да куры – это и спасало.
Война тоже накладывала свой отпечаток. Через село четыре раза прокатывались войска то белых, то красных, а то и не поймёшь каких. Последний раз красные стояли - крепенько продуктов повыгребли и поросёнка прихватили. Так что Евдокия, вспоминая их костерила на чём свет стоит.
На Дону, а, стало быть в тех местах, где рукой было подать до Нижней Добринки, интересы белых и красных, казаков и войск Советов, пересекались с особым ожесточением. Ещё недавно вроде, там, где красноармейские части занимали села и города, лавиной своих войск заполоняя междуречье Дона и Волги, теперь господствовали белогвардейцы Деникина. Особенно укрепились ряды белых после слияния с Донской армией. Рейды по тылам красных войск атаманов отборных кавалерийских частей состоящих в основном из кубанских и терских казаков под командованием Генералов Шкуро и Улагая. Резко меняли обстановку на фронтах и перевес сил в течение недели мог измениться до неузнаваемости. Части красных под натиском обученных войск и умело подготовленных ударов всё больше откатывались к северу. Донбасс был после ожесточённых боёв оставлен. Ещё держался из последних сил Царицын. Отборные дивизии Деникина рвались к Москве, захватив Тамбов. Орёл и Воронеж, а потом и Тулу. Петля вокруг Москвы во главе с Совнаркомом затягивалась всё больше.
Иногда в Нижней Добринке появлялись раненые красноармейцы, а то и инвалиды списанные из Красной армии подчистую. Они приносили свежие новости, которые очень быстро устаревали и жителям села оставалось только гадать, что же происходит вокруг, и чего ждать в будущем. Больше разного рода известий о победах белогвардейцев и белоказаков достигало село и его жителей. Реальные события обрастали ещё и слухами в которых первое место занимали расстрелы, расправы и грабежи деникинцев.
В этой каждодневной тревоге и приходилось жить всем нижнедобринцам, а стало быть и тем, кто жил сейчас в доме у Евдокии Кирсановой.
В один из дней августа, ближе к вечеру, казаки в село понаехали. Было их много. В селе осталась одна сотня на ночлег, остальные дальше поскакали. Из–за занавесок и прикрытых ставень наблюдали жители как в село въезжали бородатые конники с лампасами на форменных шароварах. На скамейках возле мазанок и в палисадниках у домов покрепче сидели только древние старухи старики из под ладони вглядываясь в проезжающих. Резкий стук заставил вздрогнуть в доме Евдокии всех. В ворота Кирсановых стучали требовательно и не рукой. Маша вскочила было, закрывая голову платком, чтобы выйти из дома, но свекровь властным жестом остановила её. И, грозно глянув на неё и, сжавшуюся в комок Анну, прижимающую к себе ребёнка, выпалила, как плюнула: «Неча к воякам на глаза вам показываться. Я ведь не смогу уберечь».
Она вышла в калитку. Конный казак в папахе, с нашивками урядника, стучал в ворота рукояткой нагайки, сделанной из ножки козлёнка.
– Чего надоть, служивый?
– Ворота открывай, нас на постой к тебе определили, сверкнув глазами из–под бровей буркнул он в ответ.
Когда ворота распахнулись, во двор въехало восемь казаков на лошадях. Ехали видать из далека. Лошади фыркали и были мокрые от пота, а лица казаков покрыты пылью. Струйки пота также стекали у них из–под фуражек.
– Воды напиться дай, – не то попросил, не то приказал спешившись, тот, что в папахе.
– Вон, под навесом стоит, – ответила Евдокия, скрестив руки на груди и не двинувшись с места.
Двое казаков пошли к клуне, где под навесом для дров стояли и вёдра с водой. Один взяв ведро начал жадно пить через край ведра, невольно обливая гимнастёрку, почти сразу у него ведро отобрал второй и, хлебнув пару раз, понёс его к остальным. Опустошили казаки его быстро.
– Коней напоить надо.
– Напоите, коли надо. У меня во дворе колодца нет. Он на улице через два дома. Да поторопитесь, пока ваши, кто попроворнее, всю воду не вычерпал.
Урядник скомандовал:
– Все по коням и к колодцу. Охрименко, моего коня напоишь. Гаевой, ведро возьми, да обратно с водой не забудь вернуть.
Когда казаки выехали из двора, «Веди мамаша в дом», – обратился он к Евдокии.
Войдя, снял папаху и перекрестился на икону, висевшую в углу с затепленной лампадкой.
– Значит так, казаки коней напоят, отдохнуть им надо будет. Изба у вас не малая, но не для восьми человек. Отдохнут на сеновале. Мне в комнате постели. Да ужинать сготовьте. Устали люди. Весь день в седле. Завтра поутру мы вас покинем.
– Да где же я на такую ораву еды найду?
– А вот это не моя забота, – услышала хриплый ответ казака Евдокия.
Хлопнув дверью он вышел во двор. Там его подчинённые въезжали в ворота, рассёдлывали лошадей, кое–кто уже чистил щёткой коня, привязав его к плетню.
– Петруха и Недыбайло, – обратился он к казакам, уже окончившим чистку коней,– в курятник загляните, да пару кур захватите, которые пожирнее. Головы им сверните и хозяйке отдайте на лапшу.
Через минуту истошное кудахтанье из курятника возвестило, что приказанье исполняется. Взяв двух убитых кур за ноги, тот, который был Недыбайло, вручил их Евдокие, вышедшей во двор вслед за урядником.
– Это на лапшу, – улыбаясь протянул он хозяйке свою добычу.
Евдокия, рванула курей у него из рук и, резко повернувшись, отправилась в летнюю кухню.
Казак крикнул ей вслед:
– А что не ласковая? Никак сыны у краснюков служат? У таких мы и хату спалить можем, а не пару курей позаимствовать.
– Ну ка остынь Недыбайло, – остановил его урядник. До твоей станицы отсюда сколь вёрст?
– Тридцать, не более.
– Это полдня на коне верхом. Не помнишь, что с Алексеевкой стало, а что с Чернопаловой? Казаки из этих станиц в деревнях в округе, родню у красных кого выпороли, кого застрелили. Что с этим станицами стало? Думенковские казачки, когда об этом узнали, а узнать просто было – на ярмарку к друг другу ездили, обе станицы спалили до основания, а родню тех, кто красных бил, всю шашками вырубили.
– Что же, нам теперь краснопузых бояться?
– Ты в бою не боись, а родню свою пожалей.
Он повернулся к Евдокии, сверкнув глазами из по папахи.
– Так, где у тебя сыны?
– Да Бог их знает. Один как на германскую ушел, так и слух о нем пропал. Другой из госпиталя написал год назад, что от немцев пулю получил, а младшой тоже год как сгинул. Где они теперь?
Смахнула слёзы концом платка. Вернулась в дом.
_ Эй, красавицы, быстро тесто раскатайте да лапши наделайте, чтобы этим оглоедам хватило на ужин, а я пойду кур щипать.
Проходя по двору, обернулась к уряднику:
– Слышь, старшой, дай пару человек. Огонь запалить, да воды принести.
Вскоре из трубы валил дым, а на плиту был водружён немаленький котёл. Когда солнце уже почти садилось казаки разливали себе дымящуюся лапшу с курятиной по мискам, и похваливали:
– Знатная у тебя Евдокия лапша получилась. Ешь и душа играет. Жить хочется. Один из молодых быстро смотался на село без седла и стремян с одними поводьями и привёз большую на литр бутылку самогона. Его закусывали пучками зелёного лука и огурцами, потерев половинки с солью одну об другую.
А когда на столе появился самовар, кто–то затянул:
Ах ты, степь широкая,
Степь раздольная,
Широко ты, матушка,
Протянулася.
Остальные подхватили:
Ой, да не степной орёл
Подымается,
Ой, да то донской казак
Разгуляется.
Они сидели за столом обнявшись и старательно выводили мелодию песни, которая доносилась в дом Кирсановых.
Вскоре пришёл урядник и, раздевшись до исподнего, упал на разостланную постель и богатырски захрапел.
Поутру, облившись холодной водой, запалив большой самовар и уплетя две сковороды яичницы жареной на сале, казаки поселись на коней и с гиканьем и свистом вылетели галопом из двора, забыв попрощаться.
Когда невестки мыли посуду, Евдокия провела с невестками беседу.
– Ты, Маня, борщевик знаешь?
– Это тот. что у нас за хлевом растёт?
– Да. Знаешь как рука выглядит, если его листом по ней похлопать и на солнышке час постоять?
– Видела раз. Ужас что. Такие струпья потом на коже. Что смотреть страшно.
– Вот–вот. Не только руки и ноги, а и личико тоже следовало бы тебе похлопать?
– Да, что Вы. Это же какое уродство будет и, говорят, что следы могут остаться даже когда струпья сойдут.
– Вот что дева. Я ведь могу пьяных солдат и не удержать. Они ведь, что белые, что красные– все по бабам истосковавши. Так что выводы делай. Если не хочешь, чтобы тебя через десяток мужиков на сеновале пропустили.
– Не дай Бог!
– Тогда идите с Аней за хлев, зателешись, а она тебя пусть как следует похлопает.
– А я её?
– Она при ребёнке, да пузо вон какое. Только сумасшедший на такую полезет.
Как он сказала, так и сделали.
К вечеру на всем теле высыпали волдыри и поднялась температура. Всё тело болело и чесалось неимоверно. Маша плакала, но молчала.
Наутро в село вошли части наступавшие на Царицын, части генерала Врангеля.
Солдаты расквартировывались по домам и хатам. Жители готовили им еду. Кое–чем делились с ними и солдаты белой армии. Откуда у большинства сахар к чаю? Это ведь не картошка и не пшеница. А у постояльцев он был и они выкладывали порой куски синеватой белизны куски от сахарных голов. Бывало и пшеном и ячменём делились. Маша ходила с замотанной в белый платок головой, как черкешенки носят. Только глаза были видны. По совету свекрови она ещё на вопросы не отвечала, а мычала иногда, показывая, что не то, чтобы уж совсем немая, но с дефектом большим и, вроде как, слегка чокнутая.
Пошла он за водой к колодцу, а к ней то один солдат пристанет, то другой. Один даже вёдра до дома дотащил, а как в дом входить – его на пороге Евдокия встретила.
– Что забыл у нас, касатик?
– Дивчина у вас фигуристая тут живёт. Хотел поближе познакомиться.
– Ступай–ка ты отсюда, родимый. Это племяшка моя младшая. С детства на голову тронутая, да ещё красные бойцы её месяц назад какой–то заразой наградили.
Маруся! Рукавчик задери.
Когда Маша это сделала и солдат глянул, то аж отшатнулся.
– Это что, сифилис?
– Бог его знает, чем её красные комиссары наградили, я не доктор. Хорошо хоть не обрюхатили. Только она теперь и ест, и спит отдельно, чтобы дитё, да и мы заразу не подцепили.
Вскоре известие о больной дурочке распространилось среди тех, кто был на постое у Евдокии, а далее и по соседским дворам.
Как–то к вечеру опять же у колодца когда она поднимала «журавлём» воду из колодца, сзади её кто–то крепко обхватил. Маша почувствовала самогонный перегар в смеси с чесночным духом и запах мужского пота давно немытого тела. Одна рука посягатела тискала ей грудь, а вторая задирала подол. Притиснутая к срубу колодца, который доставал ей чуть выше пояса, она боялась свалиться в его прохладную темень от тяжести наваливающегося тела.
Она бросила верёвку с ведром, которое уже почти было подняла и упёршись руками в бревно сруба закричала во всю глотку:
– А–а–а–а!
– Чего орёшь дура как зарезанная? От этого у меня никто не умирал.
Трясущиеся пальцы говорившего, тем временем, задрав подол нашарили пояс панталон и начали сдирать их вниз. Маша. Продолжая вопить что было силы старалась оттолкнуться от сруба и ей это почти удалось. Когда оной ногой в него упёрлась.
Вдруг прозвенел громкий властный окрик:
– Отставить! Смирно! Представьтесь.
Девушка почувствовала, что её вдруг отпустили. Она повернулась и увидела пьяного молодого человека лет тридцати в новой солдатской форме с погонами, на которых было по две лычки, а погоны были обвиты черно жёлтым шнуром. Фуражка была сбита на затылок и из под неё виднелись засаленый чуб и две большие залысины.
Напротив него стояла молодая женщина в офицерском мундире с двумя звёздочками на погонах серебряным знаком в виде тернового венца с наложенным на него мечом.
Пьяный боец приложил растопыренную пятерню к фуражке и покачиваясь произнёс, пытаясь чётче выговаривать слова:
– Вольно определяющийся 2–го Астраханского полка 6–й дивизии унтер–офицер Андрей Горшков.
– Поручик Марковского полка Бирюкова,– взяв так же под козырёк, отчеканила дама–офицер. – Что вы себе позволяете, вольнопёр? Кто вам дал право издеваться над местным населением? Вы это в приказах Генерала Деникина или Барона Врангеля прочитали?
– Так ведь, войска как город возьмут, так все так же делают,– начал мямлить воин.
– Вы что, это село с бою взяли? Эта девица по вам стреляла или патроны врагам подавала? В селе разместили нас на покой. Дали неделю на отдых и переформирование. Жители нам еду готовят и дают крышу над головой. Вы чего добиваетесь? Чтобы нам в спину начали стрелять из–за вашей похоти или колодцы травить? Я уже такого навидалась. А потом на руки её посмотрите. Она же заразная. Или вам всё равно с кем под куст завалиться? Ещё раз увижу, получишь плетью, а потом под трибунал пойдёшь. Всё ясно?
– Так точно.
– Кругом и шагом марш к себе в роту.
Вольноопределяющийся козырнул, хотел чётко повернуться через левое плечо. Его занесло и он скорым шагом, вписываясь в улицу, чтобы не задеть деревья и фонарные столбы, начал своё движение по селу почти бегом и вскоре скрылся из виду.
– Ну, девушка. Руки покажи.
Маша, глядя на неё с испугом, задрала рукав.
– Платок развяжи. Да, девонька, не пожалела ты себя. В зеркало–то гляделась, на кого похожа?
Маня кивнула головой не проронив ни слова.
– А тебя случайно не Маша Кирсанова зовут?
Опять утвердительный кивок головой.
– Это значит про тебя мне сказали, что жена красноармейца дурочкой прикидывается и, чтоб все считали, что больная, борщевиком себе ожоги сделала. Я не врач, но у тебя не сифилис и не проказа. Это точно. Муж то у красных? Говори не бойся.
–– Не знаю, – пролепетала сквозь слёзы. Писем полгода нет.
– Мы тут неделю стоять будем. Беги из села, пока контрразведка не взялась за тебя. Соседи сдадут непременно.
Подхватив вёдра вся в слезах Маша поспешила домой, твёрдо для себя решив, уйти
в сторону Царицына, где против белых воевала 10–я армия красных и где должен был быть её муж Митя.