Чтобы помнили корни свои

          Эти воспоминания мучили моего мужа Григория Бездудного всю жизнь, до последнего дня. Часто я слышала, как он проговаривал их, расхаживая бессонными ночами по кухне, чтобы не мешать спать другим. Когда появился диктофон, Гриша стал записывать их на диктофон. Писал, прослушивал, редактировал.
          К великому сожалению многого он еще не успел надиктовать. После того как его не стало, мы набрали текст на компьютере. Я постаралась по возможности сохранить все, как он диктовал, делая незначительные правки и кое - где вставляя замечания.

                То ли было все,
                То ли не было.
                Потрепала жизнь
                Семью бедами.
                Что пришлось пройти
                Знал лишь только Бог.
                Свою часть пути
                Ты достойно смог.

           Рассказ о моих родителях, составленный их младшим сыном Григорием, на основании воспоминаний моей покойной мамы, братьев, сестер, знакомых наших, моих родителей. На основании уголовного дела, заведенного на отца в 1930-ом году, с которым мы познакомились с моим братом Сеней в Полтаве летом 2000 года в областном отделе СБ (службы безопасности).
            Мой отец  - Марк Гурьевич Бездудный родился в 1895 году в селе Лютенька Гадячского  района Полтавской области в семье казенных крестьян. Своего отца он не помнил, так как тот умер рано. Поэтому  по тогдашней традиции моего отца, его братьев и сестер считали сиротами. У отца был брат Василий, и, по крайней мере, две сестры – Ганна  и Мария. Воспитывала их моя бабушка его мать Варвара Корнеевна. Сеня, брат мой, говорил, что у бабушки было 12 детей. По-видимому, только четверо дожили до взрослого состояния. Бабушка воспитывала их в строгости. Рассказывают, что когда одна из дочерей стала встречаться с сапожником, бабушка взяла вожжи и крепко выпорола ее, приговаривая: – Захотела ходить в сапогах! В лаптях не хочешь ходить?
             Бабушка рассказывала мне, маленькому внуку, что ей было 9 лет, когда отменили крепостное право. Поскольку крепостное право отменили в 1861 году, значит, родилась она в 1852 году.
Из уголовного дела отца следует, что она родилась в 1865 году. Чем  объяснить эту разницу – не знаю, но я склонен  доверять рассказам бабушки больше, чем тому, что написано в уголовном деле.
            Я помню с детства, как бабушка рассказывала о кошмарах крепостного права. Вот те факты, которые мне запомнились:
бабушка говорила, что приходит помещица, дает такой-то объем конопли и скажет, что вот вы  должны связать столько то и столько то полотна, а там и трети не хватит. Остальное крестьянин должен добавлять свое. Принесет помещица 20 яиц и два стакана пшена и говорит, чтобы осенью сдали 20 кур, а из этих яиц не всегда цыплята получаются,  да и цыплята не все вырастают. Хищники побьют, да и корма не хватит. Добавляй свое. Скажем, если женщина родила ребенка, то ей дают один день на отдых, а потом иди на панщину убирай хлеб. Никто не интересуется, как она себя чувствует, плохо или хорошо. Или,  девушка свободная (бабушка была казачка) если выходила замуж за крепостного, то сама становилась крепостной. Вот такие прелести.
Я, помню, спрашивал бабушку: - Бабушка, почему люди соглашались? Почему не протестовали, не возмущались? – Э, внучек, что они могли сделать? Такие были порядки. Только повзрослев, я понял, что значит сложившаяся система, и как трудно ей сопротивляться.

            В уголовном деле отца записано, что бабушка владела семнадцатью десятинами земли.  В то же время в протоколе допроса отца записано, что бабушка владела тринадцатью десятинами. Чем объяснить такую разницу? Я помню, еще мама покойная возмущалась:  - Откуда они взяли четыре десятины лишних!? По-видимому, эту разницу можно объяснить тем, что следователь Голиевский, ведший дело отца, на совесть отрабатывал классовый заказ. Кроме того в протоколе допроса отец пишет, что он происходит из зажиточной семьи. Мама твердила все время, что отец происходил из бедной семьи, а она, мама, -  из богатой. Она это повторяла неоднократно. Опять,   чем объяснить такие показания отца? То ли тем, что понятие “бедный” было у матери и отца различное, может быть, отец считал,  раз голода нет, значит, семья уже зажиточная. Может быть, - результат манипуляций следователя. В деле указано, что отец закончил церковно-приходскую школу и  незадолго до Первой Мировой Войны   уехал на Донбасс. Зачем, не уточняет, по-видимому,  уехал на заработки. Мама рассказывала, что отец в молодости работал на сахарных заводах. Это тоже не очень согласуется с показаниями отца в протоколе, что он происходит из зажиточной семьи. От добра добра не ищут. Мама была очень высокого мнения об образовании отца. Она говорила, что отец закончил шесть классов. Ну, четыре класса, я понимаю,  церковно-приходской школы, но где два оставшихся? Не понятно. И, по-видимому, мама знала, что отец учился, когда работал в Донбассе. Может в вечерних школах, не знаю, были специальные школы. Брат мой Сеня говорит, что отец был знаком с геометрией, насколько глубоко, неизвестно. По тем временам, по-видимому, такое явление не такое уж  частое. После начала Первой Мировой Войны отец, находясь в Донбассе, был мобилизован в царскую армию. Служил в Калуге, там же встретил Февральскую Революцию. В ней он не принимал участия. После Октябрьской Революции вернулся на родину в Лютеньку, где снова занялся крестьянским трудом.

            В 1918 году мой отец женится на моей маме – Василисе Порфирьевне Василенко.
            Теперь о маме.
Моя мама родилась в 1900 году в селе Великие Бирки Зеньковского района Полтавской губернии. Мама говорила, что она происходит из богатых крестьян. Ее родители нанимали работников, имели много скота рогатого, овец. Что значит “много скота” - не помню. Сколько имели они земли, тоже не помню. Возможно, мама говорила, но я не запомнил. Ее маму, мою вторую бабушку, звали Мария. Моя мама рассказывала, что она закончила 1,5 класса церковно-приходской школы. После этого ей сказали: - Ты и так грамотна, иди работать. И начала она ухаживать за телятами, доить коров и делать прочую крестьянскую работу. Так началась трудовая жизнь крестьянской девочки.
                Из рассказов о школе я запомнил рассказ матери о том, как наказывали школьников. Она говорила, что детей ставили на колени, в углу на горох, а еще хуже – на гречку (это самое тяжелое было стояние). Пользовались ли розгами – не запомнил. Как-то в памяти не отпечаталось.
               Из братьев и сестер мамы я запомнил имя брата – Илья и имя сестры – Лукерья. Возможно, были еще  братья и сестры, но имена их я совершенно не запомнил. Может быть, мама редко упоминала о них.

               Хочу привести любопытный рассказ матери из ее трудового детства. Во время выполнения сельскохозяйственных работ матери тоже поручали работу, посильную для нее. И вот ее братья (их, по-видимому, было более одного) нашли себе следующую забаву. Они находили лягушек в борозде,  потом бросали за пазуху матери. Лягушка пролетала сквозь платье  и выпадала внизу. Мама кричала, плакала, уговаривала не делать, а они смеялись и снова делали. В результате таких шуток у матери появился испуг. Она начала бояться. Ну, рассказывала: - Сажусь, дою корову и не могу не оглянуться, кажется, что кто-то стоит сзади и смотрит на меня. Оглядываюсь.  Ну, это мучило, и, в конце концов, родители пошли с мамой к какой-то знахарке, чтобы та помогла избавиться от испуга.
Знахарка выслушала, сказала: -  Девочка, ты, когда сядешь под корову доить, старайся  не оглядываться, перебори себя. Раз не получится, два не получится, потом получится. Перебори, не оглядывайся. Раз, два, три и оно
само пропадет. Мама так и сделала. Говорит: -  Сначала очень трудно было не оглядываться, но потом потихоньку-потихоньку натренировалась, и пропало это ощущение. Потом я понял, что это называется аутотренинг. Но в результате забав ее братьев у нее на всю жизнь остался дикий, панический страх перед лягушками. Просто панический страх.
Рассказ матери мне  помог потом позже избавиться от своих страхов, которые у меня были, когда мне было лет 14-15, или может быть 16 даже.

           Любопытен рассказ мамы о ее старшем брате – Илье, который я привожу.
Родители решили женить Илью на какой-то девушке, но они не были уверены,  согласится ли она пойти. Почему они прямо не пошли к ней и не спросили  об этом, пойдет или не пойдет? Не знаю, по-видимому, тогдашние обычаи не позволяли этого делать. И вот они пошли к гадалке узнать, пойдет ли девушка замуж или нет. Гадалка сказала, что нужна девочка лет 12-13 для этого дела. Ну, привели маму. Она сказала, что подходит. Потом гадалка намазала маме какой-то мазью ноготь большого пальца и сказала: – Все, что будет там показываться, рассказывай нам. Будем смотреть. Потом гадалка что-то там делала, потом вызвали девушку. Мама увидела, как на ногте пальца, как в зеркале, появилась девушка. Она сказала гадалке, что девушка появилась. Гадалка спросила: – Пойдешь ли ты замуж за Илью? Девушка кланяется. Мама видит, девушка кланяется,  говорит гадалке. Та расшифровывает: - Согласна идти. Потом вызвали Илью, и вдруг Илья появился в военной форме. К сожалению, я не помню, как расшифровала гадалка эту штуку и как отреагировали родители, когда узнали, что Илья появился в военной форме. Но вскоре началась Мировая Война, Илья не женился, его мобилизовали в царскую армию. И в 1916 году его ранило, мама говорит, что пуля попала в грудь, и  была дырочка  маленькая, а на выходе, на спине, была рана в две ладони. По-видимому, разрывная пуля. Он лежал в киевском госпитале, там и умер и похоронен был в Киеве на военном кладбище. Мама с родителями ездила проведывать брата в госпиталь. По-видимому, ехали телегой.

           Трагична судьба сестры Лукерьи. Во время коллективизации ее сослали на Урал, и на Урале она умерла от голода в 1933 году. Я хорошо помню, как во время войны уговаривал мать попытаться разыскать Лукерью, вдруг она жива, написать письма, куда надо. Но мама говорила: - Нет, она умерла, я знаю это точно, потому что ей сообщил какой-то очень надежный человек, написал письмо. А мне так хотелось увидеть родственников матери. Я знал, что мама из раскулаченных, и мне хотелось сравнить, а чем же отличаются ее раскулаченные  родственники  от нее самой.
      Трагична судьба родителей матери. Их почему-то не раскулачили, не репрессировали. Они оба умерли во время Великого Голода на Украине  1933 года. Мама рассказывала, что бабушка Мария уговаривала моего деда начать жать хлеб “надзелень”. Дед отказывался. Сказал, что нельзя переводить добро. Он не дожил двух недель до жатвы, умер. Бабушка дожила до жатвы, но ей это не помогло, слишком крайнее истощение, она тоже умерла. Таким образом, к 1933 году вымер весь род по линии матери. Осталась она одна. В 33-ем году она сама лежала при смерти от голода, и спасло только чудо. Но подробнее позже.

           Итак, в 1918 году моя мама выходит замуж за моего отца. Ее родители дали богатое приданое. Пара волов, корова и 10 овец. И вот такая картина: на телеге, запряженной двумя волами, сидит моя мама, сзади привязана корова, погонщики гонят 10 овец, и вся эта процессия своим ходом тронулась из Великих Бирок в село Лютенька. Мама говорила, что вся улица высыпала посмотреть на этот караван,  когда они въехали в Лютеньку. Зрелище было необычное. Как оказалось, брак был удачен, жили они, как говорится, душа в душу. Заботились друг о друге. Говорят, оба были красивыми. Отец был физически сильный, не боялся никакой работы. Мать тоже не боялась никакой работы. Не зря потом я слышал о ней отзывы – великая труженица, да я и сам могу это подтвердить из своих наблюдений. К сожалению, мне неизвестно, где и как познакомились мои родители. Я забыл в свое время расспросить об этом мать.

            Теперь вернусь к рассказу об отце.
В обвинении отца указывается, что вернувшись в Лютеньку, он вступил в партию хлеборобов Полтавской области, активно сотрудничал с петлюровцами. В протоколе допроса по этому поводу отец говорит следующее, что он был мобилизован в армию Петлюры, но сбежал из Гадяча, куда их привели. Он пишет, что буквально удрал из Гадяча. На этом закончилось его активное сотрудничество с Петлюрой. О партии хлеборобов ничего в протоколе допроса не говорится.  В 1920 году поляки начали войну. Войска их стояли под Борисполем. Была объявлена мобилизация семи возрастов. Туда попадал отец и его брат Василий. В это время в село вошла банда под командой Шестового численностью 100 человек. Они пришли из-под Хорола (?) какой-то город в Полтавской области. Шестовой – сын богатого крестьянина, так мама рассказывала, местного. Он объявил, что все те, кого мобилизуют в Красную Армию, обязаны вступить в его банду, иначе их семьи подлежат избиению. Но  мне рассказывала мама и сосед Михайло Васильевич, не помню фамилию, сосед отца, то же самое говорил, что все пошли в банду, “добровольно и с песнями”, как говорится. Сосед говорит, что никто не отказался идти в банду. Хотя, я помню, мама рассказывала, что нашелся один человек, который отказался идти в банду. Фамилию этого человека точно не помню. Кажется, что-то типа Буховец (Быховец). Его бросили в погреб, подожгли дом. Он там задыхался от дыма и криком кричал. У него лопнули глаза. Так мама говорила. Не знаю, остался он в живых или нет, но понятно, что это была очень наглядная агитация для тех, кто не хотел идти в банду. Не трудно понять, что значит для крестьянина вдруг ослепнуть. Это хуже смерти. Он не может работать.  В обвинении говорится, что отец активно сотрудничал с бандой Шестового, и что его штаб находился в отцовском доме. В протоколе допроса отец говорит следующее, что штаб Шестового находился в другом месте, не в его доме, но Шестовой заходил к нему домой вместе с Кацубой, со своим членом банды, которого убили позже.  Шестовой  агитировал отца вступать в банду к нему, говоря, что ты должен идти ко мне. Отец просил время до утра подумать. Он собирался ночью убежать. Шестовой дал согласие, но оставил для охраны отца Кацубу. Кацуба – это один из его бандитов. Таким образом , побег отца не удался. На утро отец вместе с Кацубой пошли в штаб Шестового. Мама говорила, что он там провел целый день. Самого Кацубу, мама говорила, убили где-то там позже.

             В обвинении фигурирует два свидетельских показания.
1. Некая Елена Петренко утверждает, что находясь в банде, отец избивал два дня ее сапогами, требуя, чтобы ее муж, который служил в Зенькове в КА (Красной Армии), давал развединформацию Шестовому.
2. Некий мужчина ( фамилию забыл) говорил, что отец избивал сапогами его мать, требуя, чтобы та добилась, чтобы ее сын, служивший в КА в Гадяче, давал разведпоказания. Потом позже, якобы, мать его умерла то ли от побоев, то ли от чего-то. По этому поводу в протоколе допроса отец говорит, что в банде он находился не более двух недель, что  оружия не носил, его  не было у него. И что он никого не избивал. То есть это наговор. Я помню, мама говорила об этих эпизодах и говорила, что  это неправда, что отец никого не обижал, никого не бил и оружия тоже не носил. И работник СБУ, который нам давал документы, когда дошли до этого места, сказал: - Ребята, не вздумайте мстить этим людям или их родственникам, потому что они не виноваты, их просто заставили. Иначе, если бы они это не сделали, у них были бы свои крупные неприятности. Такое время было. Конечно, мы с Семеном мстить никому не собирались.
             Вскоре банда Шестового была разгромлена. Всем мобилизованным в банду в селе была объявлена амнистия. Мама и сосед Михаил Васильевич говорили, что собралось около сельсовета человек 200. Отец не пошел, он не поверил в амнистию. В протоколе допроса отец пишет, что он уехал в Полтаву и  скрывался  5 месяцев,  жил там на нелегальном положении, находясь на иждивении матери. Потом отец решил легализоваться. Вот они с матерью на подводе поехали из Лютеньки в Полтаву. Приехали к дому, где было ГПУ, стали во дворе с подводой. Была известна комната и окошко, которое вело в эту комнату, где проходят эти процедуры.   Отец договорился с матерью, что, если все будет хорошо, и его отпустят, то он махнет платочком около окошка, знак, а если его арестуют, то он даст другой знак. После этого матери нужно срочно уходить со двора с подводой, потому что боялись, чтоб не реквизировали транспорт. Отец ушел, прошло некоторое время. Отец махнул в окошке платочком, все  в порядке. Вскоре он вышел оттуда и сказал матери, что документы выдали. Они видимо там  знали уже и предложили работать осведомителем в селе. Отец отказался. Потом брат мой Сеня говорил, что вроде бы ему сказали там, что ты еще об этом пожалеешь, и, по-видимому, как считает  брат, именно это и послужило причиной его неприятностей в дальнейшем. Лично я не разделяю этой точки зрения, потому что найти “стукачей”, я не думаю, что какая-то проблема была. Я спросил маму: - Почему отец не согласился быть осведомителем? Вот, любопытно было. Мать сказала, что, если б в селе узнали об этом, его убили бы сразу. Это говорит о том, какова была морально-нравственная обстановка в селе. Видно, что осведомительство считалось настолько тяжким преступлением, что людей просто убивали.

             Отец был мобилизован в КА, служил  в частях особого назначения, 10 и 15 батальоны.
 Отец приводит любопытный факт в протоколе допроса.  Однажды, придя домой на побывку, он заболел тифом и задержался с возвращением. Пришли с целью арестовывать его как дезертира, но увидев, что он больной, оставили в покое и ушли.  Когда он выздоровел, он снова вернулся в свою часть. Вскоре его демобилизовали. Он окончательно вернулся в село и стал заниматься крестьянским трудом.
            Трагична оказалась судьба брата отца, Василия. Мама рассказывала, что он женился, у него был ребенок, сын Илья, который умер в 1975 году. И вот однажды он вышел ночью на улицу помочиться во всем белом. Раздался выстрел, и он был убит наповал. Цель была хорошая, хорошо видна. Утром нашли место, где в саду лежал стрелок в засаде. Но так никто  и не узнал, кто и за что его убил. Это рассказ матери. Мама говорила, что есть другая версия, которую распространяют сестры “Скаженичихи”. Такая кличка была. Одна из них полоскала белье и видела, как по лугу бежал Василь, и за ним бежал милиционер Грибов. Василь бежал к лесу, а Грибов (Гриб?)  стрелял. Потом выстрелил и попал, наповал убил. Она говорила, что фигура и все остальное, это был Василь. Близко она не подходила. Мама же говорила, что она обозналась, это был похожий человек, но не  Василь. Я склонен верить версии, которую мама рассказывала, потому что она должна лучше быть информирована. Поскольку погиб брат ее мужа, она должна была лучше знать, как это произошло.

            Плохо сложилась судьба сестер отца Ганны и Марии. Они вышли замуж неудачно. Один муж был пьяницей, другой гуляка. Оба лентяи, работать не любили, вся работа свалилась на плечи женщин. Они и в поле работали, и по хозяйству, все кругом было на них. Они умерли еще до начала коллективизации. Одна, кажется, заболела туберкулезом.

             Любопытно воспоминание матери о годах гражданской войны. Она рассказывала, что и белые, и красные грабили крестьян одинаково. Крестьяне к ним относились одинаково, как к бандитам. Вот любопытный рассказ.
На колокольне сидит наблюдатель деревенский. Вот увидел, как  из Гадяча по дороге едут красные, по-видимому, продотряд. Начинает звонить колокол тревогу. Сбегаются крестьяне с вилами, с  топорами на край села, встречать красных. За плетнями прячутся, не пускать в село. Красные кого убьют, кого выпорют, разгонят крестьян, захватят село, ограбят и уедут.
Потом на смену приходят белые, и все повторяется сначала опять. В этом рассказе меня удивляло какое-то упорство в сопротивлении, в безнадежном сопротивлении. С топорами, с вилами против ружей нельзя было, понятно, крестьянам. Удивляло, какая сила поднимала крестьян идти на совершенно бесперспективное противостояние.

             Рассказывала мама о мародерстве красных. Когда красные заходили,  продотрядовцы, они забирали у женщин золотые кольца обручальные, золотые кресты, у кого были. Прямо лезли за пазуху, смотрели, какой крест - золотой забирали. Если не находили ничего золотого в семье, но у них было подозрение, что золото есть, брали детей выстраивали вдоль стенки и начинали давить медленно скамейкой. Дети начинали кричать. Родители, конечно, пытались умолить их, пощадить детей, но те требовали золото. Кончалось это тем, что иногда детей додавливали, и все мольбы родителей, взывания к совести были, конечно, бесполезны. Это говорит о том, что была слабая дисциплина. Мародерство, по-видимому, было нормой. В рассказе Бабеля “Казачонок” тоже проскальзывает, что в частях КА мародерство было нормой. Я понимаю, что таких любителей золотишка при добыче золота никакими уговорами не проймешь, там нужны совсем другие методы.

             Итак, снова о моих родителях, 22 марта 22 года родилась моя старшая сестра Фрося. Мама рассказывает, что после родов были какие-то странные осложнения. У нее на боку появилась какая-то шишка с яйцо куриное под кожей. И слабость. Могла только лежать. Подымет голову – темнеет в глазах и падает, а пока лежит – ничего. Пропал аппетит, не могла  ничего есть. Отец привез врача. Тот посмотрел и сказал: - Надо вырезать шишку эту. Мать отказалась. Тогда отец нашел бабку-знахарку, привел ее. Та зашла в дом и начала молиться на икону. Мама рассказывает: -  Бабушка молится, а у меня такое ощущение как по шишке какие-то мурашки ползут, и так раздражительно, и так есть захотелось, что еле-еле сдерживалась, чтобы не попросить есть. Просто неловко перед посторонним человеком просить есть. А бабка помолилась и сказала: - Возьмите французское мыло, намыльте бока французским мылом, укутайте теплым полотенцем и посадите ее в бочку с горячей водой на плите дома. Вот так пропарить несколько раз. Потом вышла,  на пороге сказала отцу: – Если не поможет, жена умрет. Но все помогло. И мать выздоровела. И все пошло по-нормальному. С тех пор, по-видимому,  мама перестала любить врачей. Она говорила, что они чуть что начинают резать, вместо того, чтобы пытаться как-то  лечить.
                В 1926 году у мамы родился мой старший брат Михаил, а в 1928 году, 12 декабря родилась моя старшая сестра Галя. В нашей семье у отца прибавлялось.
 
                Мама рассказывала, что у отца было 7 десятин земли. Из них 3 десятины ему достались по наследству. Одну десятину он прикупил, а 3 десятины бабушкины. Поскольку бабушка жила вместе с сыном, моим отцом, то отец обрабатывал всю эту землю. Обрабатывал сам, не нанимая батраков, вопреки утверждениям обвинения. Мама тоже говорила, что отец наемной силы не использовал. Отец подрабатывал еще тем, что ездил на уборку хлеба в Крым, пользуясь тем, что уборка там начинается на две недели раньше.  С инструментами ехал туда, успевал обернуться, зарабатывать что-то, вернуться на Полтавщину и там  убирал свой хлеб сам.

              Отец купил двух жеребят. Выросли в очень хороших лошадей. Мама говорила: ухоженные, упитанные, украшенные лентами, не рысаки какие- то, но очень хорошие редкостные лошади. Таких было две пары на все село. Мама рассказывала, что когда отец проезжал на телеге по улице, только куры успевали выскакивать из-под колес. С такой скоростью они неслись. Отца часто нанимали на свадьбы – прокатить молодоженов. Отец делал это с большим удовольствием, по-видимому, ему платили за такую езду. Отец любил лошадей и боялся, чтобы их не украли. Мама рассказывала, что он заводил лошадей на ночь в дом, они находились в задней комнате дома, воровали лошадей в это время  в селе. Но главным источником дохода отца мама называла “щетинникование”. Этим занималось пол села. Существовали фирмы, которые заготавливали рога, копыта, хвосты, щетину, и отец нанимался на эту фирму в зимнее время. Фирма давала гребешки, зеркальца и другие мелочи, и отец ездил с этим по селам Полтавской области и менял все это на рога, копыта, хвосты и  щетину, потом сдавал в фирму и получал какие-то деньги за это. По-видимому,  отец мотался по всей Полтавской области, может быть даже выезжал и  в соседнюю. Я помню рассказ брата Михаила, который говорил, что когда он приехал в  Будакву, по-моему, в 52 году,  к своей будущей жене Наташе, то его увидел сосед Наташи и сказал: – Не сын ли ты  Марка Бездудного? - брат ответил: -  Да. - Я тебя по лицу узнал, - говорит. - Твой отец часто, когда приезжал в Будакву, останавливался у меня во дворе со своими конями. Так что спустя двадцать с лишним лет люди еще помнили моего отца. По-видимому, отец приторговывал попутно. В протоколе допроса он говорит, что у него был какой - то патент. Не помню, категории первой или второй. У него были какие - то неприятности с инспектором, по-видимому, из-за патента. Он купил патент категории четыре, но вскоре забрали этот патент.

           Мама рассказывала, что был случай, когда он однажды привез в Лютеньку платочки какие-то, где-то купил дешевле, но продавал дороже. Ему сказали, что делать этого нельзя, у него будут крупные неприятности. На самом деле этот эпизод фигурировал в уголовном деле отца. Мама говорила, что случай был единичный. Но главное – это все-таки  было щетинникование.

            По рассказам матери у отца было обычное крестьянское хозяйство: телега, сани, конечно, пара лошадей, плуг, борона, сеялка и пароконная жатка на три двора, купленная вскладчину. Кроме того, у него был дом под железной крышей, на строительстве которого использовался дуб. Высокая клуня и большой двор, который спускался к ставку. Кто строил дом неизвестно мне. Мама говорила, что простоит 100 лет и не будет ему сноса.
           Для обмолота хлеба, отец нанимал паровую молотилку. И эта паровая молотилка обслуживала все село. Она молотила полдня в одном хозяйстве, полдня в другом хозяйстве, по  договоренности заранее. Что-то за это платили, наверное, хозяину молотилки. У отца были какие-то неприятности.  Он задержал молотилку на несколько часов, не успел хлеб обмолотить. Был суд, и с него потребовали компенсировать, так сказать, материальный ущерб, нанесенный напарнику за то, что он задержал молотилку.

            Наконец пошли разговоры о колхозах. Когда бабушка услышала это, она сказала: – Это крепостное право наизнанку. Пускай делают с нами что хотят, но не наденем ярмо крепостного права своими  руками на шею своим детям. И отец и мать боялись колхозов. Ходили всякие слухи. Например, что все жены будут общие, и это пугало. Что будет одеяло сделано, все будут спать под одним одеялом. Такие нелепые слухи были.

             Любопытен рассказ матери о психологической обстановке в селе накануне коллективизации. Начались какие-то странные немотивированные поджоги, а дома горели легко, у них крыши были соломенные. А что значит для крестьянина сгорел дом, сгорела клуня? Это фактически почти смерть, потому что не было заводов, где можно было заработать. Мама говорит: - Вот встречает Манька Нинку и говорит: - Нинка, я видела, вчера ты шла с Ванькой, у него же нос кривой. Все, у Маньки горит в этот день дом.
             Мама рассказывала, что какой-то сосед в поле работал, увидел пожар в селе, думал, что горит дом, 3 км бежал, еле-еле добежал, увидел, что горит не его дом, а соседский и полуживой упал около своего дома. Запыхался, так перепугался за свой дом. Любопытно еще то, что я читал в книге Алексеева “Драчуны”, что такие же немотивированные пожары были в селе Монастырском, что в Саратовской области. Кто знает где находится от Полтавы, но, то же самое были какие-то странные, немотивированные поджоги. Мама рассказывала, что соседи боялись соседей, боялись, что подожгут. Смотрели волком друг на друга, пытались ночью не спать, караулить. Но тот, кто ловит момент, тот всегда может его найти.

             В это время сельсовет обладал абсолютной полнотой власти в селе. Это были и следователи, и судьи, и прокуроры. Крестьяне это знали.
Сельсоветчики любили выпить, к сожалению, это правда. Мама говорила: – Заходили во двор, говорили: - Хозяин, ставь горилку, закусь. Хозяин ставил. Знал, что нельзя спорить с ними. И так они ходили по селу, пьянствовали. Приходили они и к отцу. Отец ставил им тоже, надеясь откупиться от колхозов. Я спрашивал маму: - Кто там был во время пьянки. Она говорит:- Ну, кто там, все были. Был сосед Михайло Васильевич, он был писарем в сельсовете, был какой-то Савва, активный деятель сельсовета, был Золотарев, 25- тысячник рабочий из Питера, который проводил линию партии. Он тоже был не дурак выпить на дармовщину.
             И вот однажды отец не выдержал, психанул, сказал: - Сколько же можно, что, вы бездонная бочка, оно с неба падает!? - и прекратил, отказал.
Тут на него показали. Одну хлебопоставку выполнил, вторую хлебопоставку выполнил, следующую  хлебопоставку….У отца были деньги, купил хлеб. Еще хлебопоставка, отец покупал хлеб. В общем, я не знаю точно, сколько хлебопоставок он купил, но я помню, мама говорила, что отец выполнил четыре хлебопоставки. Какие? Она говорит обычные хлебопоставки, а вот 5-ю хлебопоставку он выполнить не смог, не было ни хлеба, ни денег.
 Тогда его арестовали, а семью раскулачили.

             Отца арестовали 10 февраля 1930 года. В этот же день раскулачили семью. Мама говорит, забрали все рядна, лавы были голые. Лавы – это нары, на которых спали крестьяне, а рядна – домотканый такой материал, который использовался  в качестве и матрасов, и одеял. На горищи была макитра фасоли, забрали. В печи был борщ, вынули. Забрали все. Оставили только
одежду, которая была на людях.
Я добивался у матери, помню: -  А что еще забрали. Она говорила: - Все. -  Ну, что все? - Ну, все. Я, мальчишка, помню, еще видел, упал взгляд на веник, стоящий в углу, говорю: - Что и веник забрали? -  А что, - мама повернулась: -  И веник забрали, подмести было нечем. Вот…. Тут Фрося, моя старшая сестра, которая молча слушала, стала пояснять: - Забрали горшки, чугуны, ухваты и прочее. А брат старший потом мне рассказал: - Забрали вьюшку. Это такая железная заслонка в печи,  чтоб тепло не выходило. После этого  топить бесполезно стало. Я понимал, что коней забрали, потому что это большая ценность. Я спросил: - А что сделали с борщом, вылили?- Фрося засмеялась: – Нет, Гриша, вынули и тут же за столом съели на глазах всей семьи.
Этот эпизод произвел на меня сильное впечатление. Кем же надо было быть, как надо было ненавидеть репрессированную семью, чтобы это сделать. Потом эти люди, партийцы, комсомольцы, стали “золотым фондом партии”. А потом внуки этого “фонда” развалили Союз. Разделили его при помощи Гайдаров,  Яковлевых, Горбачевых, Ельциных и прочей шушеры.

            Мама с гордостью рассказывала, как она отвоевала козу. Козу привязали к саням, тогда мама взяла детей: Фросю 8-ми лет, Мишу 4-х, Галю 2-х лет, бросила на сани и сказала: - Раз козу забираете, забирайте и их, мне нужно молоко, чтобы их кормить. Козу оставили, видно, что- то дрогнуло. Но через день или два пришли и козу забрали. По-видимому, посоветовались со старшими товарищами в райкоме. Те и сказали: - Никакой мягкотелости к классовому врагу, нужна борьба беспощадная. Вскоре семью из дома выселили. И три семьи поместили в один какой-то дом.
Мама рассказывала, что это был кошмар какой-то. Менталитет украинской женщины таков, что она хочет отдельно жить в отдельном доме своей семьей. А тут три семьи собрали в одном доме. Теснота и прочее, склоки, свары, ссоры. В общем, какой-то кошмар. Конечно, это была дополнительная пытка для этих репрессированных семей.

              По-видимому, пьянство за счет крестьян, было обычной нормой для сельсоветчиков тех лет. Покойный мой зять Дмитрий Алексеевич Яценко рассказывал, что такое же было и в Будакве Лохвицкого района Полтавской области. Его отец занимался рыбной ловлей. Этим жил. К нему приходили сельсоветчики тоже свои, говорили: - Ставь, жарь рыбу. Мать начинала жарить рыбу, а подсолнечного масла не было своего. Шли к соседке занимать, а потом надо ж отдавать. Это мало волновало их. Напились, наелись, ушли к другому.

             В свете рассказанного, причины репрессий по отношению к отцу у меня вырисовываются следующие. Отец взбунтовался, отказавшись на дармовщину поить местную власть. А  этому примеру должны были обязательно последовать другие крестьяне, поэтому этот опасный бунт должен был быть подавлен жесточайшим, беспощаднейшим  образом, в воспитательных целях для других. Что и было сделано.

               В несчастьях отца моя мама обвиняла соседа, Михайло Васильевича. Она говорила, что это Михайло все сделал, писарь сельсовета, больше некому.  Это он отослал отца на север.  Говорила: - Дети, не ходите никогда к Михайле, это враг ваш, он изгадил жизнь отцу. Я нарушил запрет мамы, в 1981 году  ездил в Лютеньку с Фросей, разговаривал с этим Михайло Васильевичем. Старику было под 80. Он сохранил хорошую память, здравое соображение, так сказать.
Я спросил: - За что отца репрессировали? Он сказал: - Наверно за то, что торговал платочками. Этого было нельзя делать,  его предупреждали. Потом сказал: - У него были добрые кони, - так мечтательно. Потом с ним встречалась моя невестка жена Михаила, ездила что-то выяснять. Рассказывала, что он убежал от них, спрятался где-то, потом они долго искали. Потом нашли его, разговаривали. Он явно боялся. Не знаю, то ли это старческие страхи, то ли, может быть, на старости лет совесть заговорила. Не могу сказать.

             Мама считала, что в селе  по- настоящему было шесть богатых дворов, но все они незаметно,  непонятным образом исчезли, избежав раскулачивания. Она приводила пример: вот, Гороховичи (?) имели паровую мельницу, еще что-то. Мама говорила, что они грамотные, гимназии кончали, газеты читали.  Вовремя увидели, куда ветер дует, что продали, что бросили , уехали. Теперь работают в министерстве то ли легкой промышленности, то ли автомобильной в Киеве. Члены партии.

             Я знаю, что, чтобы уехать с села нужна была открепительная справка, данная сельсоветом. А ее не так легко было получить. Но, по-видимому, за деньги можно было эту справку купить.
             Во всей этой истории отца меня удивляет, что никто из родственников, а их было немало в селе, не оказал помощь семье репрессированного отца. То ли у них самих возможностей материальных  было мало, то ли  они боялись, чтобы их  тоже не репрессировали, в селе ведь не скроешь ничего, то ли родственные отношения  были не очень крепкими. Мама рассказывала любопытный случай. Была такая Христя некая, племянница отца, по-видимому, дочь одной из сестер. Эта Христя клялась и божилась мать отдать под суд, загнать в тюрьму. Я спрашивал маму: - За что она так ненавидела? - Не знаю, - говорит. -  Просто тот человек. Вот хотела. Она пыталась это сделать. Как? Потом расскажу.

              Чуть не забыл, 10-го  отца арестовали, семью раскулачили, а 16-го февраля родился мой брат Сеня. Вот в таких условиях находилась моя мать в эти дни.

               Теперь вернемся к уголовному делу отца.
В обвинении сказано, что отец мой – кулак-эксперт. Что  такое эксперт, я так и не узнал. (Примечание: не перевранное ли это, или неграмотно сокращенное слово эксплуататор. Е.Н.) Также говорилось, что он использовал наемную рабочую силу, что он систематически срывал хлебопоставки, его предупреждали несколько раз, ну, и в конце концов вынуждены были арестовать. При аресте были конфискованы только кони, ничего другого не конфисковали. В обвинении указывалось, что отец спрятал все ценные вещи у тестя своего. В обвинении говорится, что он спекулировал платочками, что, по-видимому, не разрешалось. Кроме того, он занимался антисоветской пропагандой. Приводятся примеры: когда сбрасывали колокол с колокольни, он советовал женщинам поднять крик,  второй пример, где-то он сказал, что коммунисты забирают весь хлеб и даже посевной материал забирают. Где-то он сказал, что вот придут другие, тогда коммунистов прогонят. Где-то сказал, что не надо сеять хлеб, пусть коммунисты сами попробуют сеять хлеб. Увидят, что это за легкий труд.
             В протоколе допроса отец повторяет сказанное выше, что у него было 7 десятин земли, что наемную рабочую силу он не использовал, сам работал. Что занимался щетинникованием. Что эпизод с платочками был, он был единичным. Что у него был патент то ли 1-й, то ли 2-й категории. Какие-то неприятности у него были с инспектором. Потом он купил патент 4-й категории, а вскоре его забрали. И он говорил о том, что купил в Рашевке хлеб и сдал 170 пудов хлеба. По-видимому, это и есть в счет хлебопоставки, которую он выполнил. Отец говорит, что согласен идти в колхоз, но его не примут, потому, что он лишенец.
              Суд над отцом состоялся тридцать первого марта 1930 года в Киеве. Судила чрезвычайная тройка. Прокурор требовал 10 лет лагерей строгого режима. Суд дал три года ссылки в Архангельск. Меня удивляет мягкость приговора.
              По-видимому, судьи великолепно понимали, как делаются эти дела. Отец был осужден по статье за антисоветскую пропаганду. Еще при жизни мамы я пытался добиться реабилитации отца, полный отказ, глухо. Запечатали его основательно.
В 90-ом году отец был реабилитирован. Узнали мы об этом следующим образом: соседка пришла к моей сестре Гале и сказала что, в районной газете “Будивник” опубликован список реабилитированных и там, кажется, есть твой отец. Галя глянула, да, на самом деле, это был наш отец.

              Итак, вернемся к 30-ым годам. Вскоре мама уехала в Архангельск к отцу, взяв с собой Фросю, Михаила и Галю. Бабушка ехать отказалась. Сеню оставила с бабушкой. Потому, что боялась, что маленький Сеня не выдержит северного климата.
               Рассказывали, что бабушка с Сеней натерпелись бед в Лютеньке. Жили на подачки. Кто картошку гнилую даст, кто бурак, кто что-то еще.  Мать же моя поступила как декабристка, уехала вместе с детьми следом за отцом.  Разница была только в том, что у декабристов были толстые кошельки, пополняемые  из их имений от родственников, а у матери, как говорится, “в кармане вошь на аркане”.  В Архангельске отцу дали комнату в бараке, там поселилась его семья.  Говорят, что отец одно время работал на мясокомбинате. Иногда им выдавали кости, то ли в качестве премии, то ли в качестве пайка. Это была удача большая. Мама варила из костей бульон, это было хорошее дополнение к столу. Потом отец работал бухгалтером в какой-то организации. Мама рассказывает, что отец приходил иногда с бумагами, раскладывал их на столе, и что- то делал. А у мамы уже кончалась работа повседневная, она стелила  постель, сама переодевалась спать ложиться и спрашивала: - Марко, что ты делаешь, почему спать не ложишься? Он говорит:  - Ищу три копейки. - Тебе, что жалко отдать свои три копейки? - Нет, нельзя, надо найти. Тогда мама сама садилась, и вместе искали эти три копейки. Наверное, в конце концов, находили.

              Моя мама работала периодически. То грузила соль – тяжелая работа, то какие-то рукавицы шила, то еще что-то. Работа была такая эпизодическая.
              Некоторое время спустя произошел такой случай.   Мама поехала в Лютеньку забирать Сеню. Поскольку с деньгами было очень плохо,  она купила в Архангельске две или три пары сапог, которые стоили дешевле, чем в Лютеньке. Привезла в Лютеньку, там продала, чтобы оправдать хоть как-то дорогу. Взяла она Сеню, приехали в Архангельск, но кто- то из лютеньских донес на нее, что она спекулировала. Возможно, это и была Христя. В Архангельске состоялся суд. Спас адвокат. Адвокат копался в документах матери и обнаружил, что в паспорте нет отметки, что она выезжала из Архангельска в Лютеньку. По-видимому, в те времена для выезда по ЖД нужна была специальная отметка  НКВД, а ее не было. И он на этом основании предъявил суду как доказательство, что она не ездила, и суд закрыл дело. Адвокату дали 100 рублей за эту работу. После этого мама перестала заниматься спекуляцией.


              Бабушка по-прежнему наотрез отказывалась ехать в Архангельск. В Архангельске у мамы родилась дочь Мария. Мама говорила, была красивая девочка. Недалеко жила бездетная семья НКВДешников, он и она. Мама говорила, что она ходила все время в мехах, видно, богатые люди. Этой женщине приглянулась Мария. Она стала уговаривать маму и отца отдать на удочерение эту девочку им, поскольку семья не тянет. Она это видела. Родители решили отдать дочь в чужие руки. Рассуждали так: – Нам не повезло, пусть хоть дочери повезет. Будет она жить в богатой и обеспеченной семье. Но случилась беда – девочка заболела. Мама говорила, что она заболела младенческой болезнью. По-видимому, это был понос. Женщина согласна была взять больную девочку, но мама не захотела отдавать больную девочку в чужие руки, только здоровую. Если, что случится, я не прощу себе. Ну, ее вылечить не удалось. Я думаю, что женщина помогала матери лекарствами и прочее, так как она была заинтересована.
Вот так трагически закончилась судьба этой девочки.
В каком же надо быть материальном положении, что родители, которые любили своих детей, согласились отдать дочь в чужие руки только ради того, чтобы ей там было лучше.
Я у мамы спрашивал: - Какова судьба этих НКВДешников? Она сказала, что в 37 году их обоих расстреляли. Страшно подумать, что было бы, если бы дочь у них забрали. Она бы выжила, и какова трагическая судьба была бы у этой девочки.
Потом у мамы родился сын Иван, но он жил недолго, две недели. Мама говорила, что была тяжелая работа, голодная жизнь, молока было мало и он, по-видимому, умер от недоедания.  А потом в 1937 году родился я, 20 апреля. Всего у мамы было семеро детей, до взрослого состояния дожило  пять.


              Разразился страшный голод 33 года. Голод был страшный  в черноземных районах Украины до Поволжья, Кубань. Он докатился до Архангельска. Мать слегла, стала пухнуть, подниматься перестала, в общем, приготовилась умирать. Спасло чудо. На морском корабле служил механиком Иван Бездудный, племянник отца, по-видимому, сын одной из сестер отца. И вот, как обычно, корабль пришел в порт, Иван пришел к отцу на побывку и увидел, что тетка умирает. Спросил: - Что, ты тетка, умирать вздумала? – Да, – говорит. - Подожди тетка, тебе умирать нельзя, у тебя много детей.  Побежал на корабль. У него были хорошие отношения с моряками товарищами. Морякам давали доппаек. Он обратился за помощью, собрать продукты для умирающей тетки. Те собрали доппаек, дали ему. Он набрал целый мешок продуктов. Принес тетке и сказал: - На, ешь и не умирай, у тебя ведь дети еще. Она начала есть, ожила и осталась, таким образом, живой. Она единственная выжила в 33 году из рода по линии матери.

              Любопытна история с бабушкой.  Когда начался голод, бабушке деваться было некуда, и она согласилась приехать в Архангельск. Ее должен был привезти ее внук, другой племянник Иван по кличке Гачко, по-видимому, сын другой сестры. У бабушки был кусок сахара, который она заворачивала в платочек и прятала на груди. И вот, где-то, не доезжая Бахмача, племянник увидел, что она что-то прячет на груди, и решил, что наверно золотишко. Вывел  в тамбур и начал отнимать этот кусок сахара, а бабушка не дает.   Кончилось тем, что то ли он выбросил ее из тамбура на ходу, то ли она сама выпрыгнула.  Но он дал телеграмму отцу, что бабушка сошла с ума и выпрыгнула из вагона. Ну, и, конечно, отец нервничал, переживал с матерью в Архангельске, что делать, где ее искать, а бабушка не только не убилась, а даже не поцарапалась – упала в снег.  Поднялась, пошла, пошла, залезла где-то в стог, там обнаружили  собаки ее. Пришел хозяин, вывел ее, отдал  в милицию.  Ну, в милиции она рассказала, куда она едет. Ее посадили на поезд  и отправили без билета, так,  в Архангельск. Отец нервничает. Мама пошла гадать к гадалке. Гадалка говорит, что бабушка придет, ждите. - Но как же? Она же там с ума сошла, - сказал племянник. - Не знаю, ждите, она придет. А в это время бабушка едет в Архангельск. Единственная еда – кусок сахара. Пососет, завернет в платочек и спрячет. Бабушка рассказывала потом, что в купе ехал какой-то молодой парень. Ел бутерброды с маслом, с вареньем. Видит, что бабушка ничего не ест, и угостил ее. Бабушка была  очень благодарная ему за это, голодная была.
И вот поезд приехал на Архангельский  вокзал. Он был на левом берегу Двины. Люди выходят, и бабушка выходит. Люди идут по льду через Двину пешком на правый берег в город, и бабушка с  ними пошла. Пришла она в город и спрашивает прохожих: - Не знаете ли, где живет Гуриненок Марко? Ей посоветовали сесть в трамвай, мол, он довезет. Села она на трамвай, и начала кататься. Каталась  долго, наверное, и все расспрашивала заходивших, выходивших: - Не знаете, где живет Гуриненок Марко? Ну, Бездудный Гуриненок  Марко.  Оказалось, попалась женщина, которая жила с матерью в одном бараке, знала Марка. Услышала и говорит: - Я знаю, где живет ваш сын.  Ну, тут бабушка ее схватила: - Веди меня к сыну. Женщина привела бабушку в барак. Мама  рассказывала, что бабушка была вся черная, исхудавшая, кожа да кости, вся завшивевшая. Нельзя было в общежитие ее пускать в таком виде.  Мама взяла и повела ее в баню. Санобработку прошли, покупались с мамой. Бабушке очень понравилось в бане. Потом пришли в общежитие. Но первое время настороженно относились к поведению бабушки, они поверили, что она сошла с ума, и детей ей не доверяли.   Всегда под присмотром. Тут прошло некоторое время, месяц или два, бабушка немножко оклемалась от голода. Однажды  хватается за ведра и  намеревается идти к колонке за водой. Мама не пускает: - Куда вы? – Она говорит: - А что, я буду сидеть без дела, пойду.  Ну, в общем, видят, что она вроде бы ведет себя адекватно,  стали доверять. Бабушка рассказывала, что произошло, но ей все не доверяли, считали, что она больная. Потом поняли, что никакого заболевания нет, тот просто наврал. Ну, какие отношения были у отца с этим Иваном Гачко, не знаю. Не думаю, что были хорошие.

              Когда у отца закончился срок ссылки, мама предлагала уехать южнее от Вологды, там, где родят помидоры. Поселиться, чтобы  никакая собака их не знала, и жить спокойно. Отец не послушался. По-видимому, его удерживало то, что тут большой порт, много работы. Работы он не боялся, а раз много работы, то можно жить, содержать семью и  так далее. Потом мама часто сетовала, что вот, не послушал отец ее, может, уехали бы, и ничего бы этого не было.

              Наконец, отец решился  строиться. Где добывать стройматериалы? Весной, во время ледохода, идет по реке Двине лесосплав, прямо плывут бревна. Отец с матерью выходили на реку, ловили эти бревна, баграми и топорами притягивали к берегу, вытаскивали на берег, потом  цепляли цепью и тащили наверх. Там была крутая гора, высокий, крутой берег. Мама говорила, что очень опасно было. Когда бревна срывались с цепи и летели вниз, могли убить. В общем, как бы там ни было, они с матерью вдвоем заготовили лесоматериал, привезли к месту строительства и отец приступил к работе.   Отец сам выполнял все столярные и плотницкие работы.  Это все без отрыва от работы. Он отрабатывал смену на работе, потом  после работы вместе с матерью строили дом. Все было построено руками отца и матери. Единственный раз  он пригласил товарищей с работы помочь. Он на земле смонтировал ощип(?). Его  надо было поднять на верх дома. Отец сделать этой работы сам не мог. Товарищи пришли, вместе подняли ощип, укрепили. После этого отец выставил столы, посадил за них товарищей, стал их угощать. Они говорят: – Да, ладно тебе, у тебя ведь голодные дети смотрят.  Товарищи отказались принять угощение, сказали: – Марко, корми сам своих детей. Достали свои “тормозки” и начали есть. Если бы я сейчас встретил этих людей, я бы снял перед ними шапку. Низко поклонился этим людям, это же были люди. Не то, что те, которые могли вынуть из печи последний борщ и съесть на глазах униженной и раздавленной семьи.

            Родители настолько хотели уйти из бараков в свой дом, что, не дожидаясь окончания работ, вселились в него, еще, когда там не было ни окон, ни дверей. Окна и двери занавесили простынями, одеялами. Так и вселились. Как говорила мама: - Когда вошли в дом, было такое ощущение, что теперь можно хоть умирать в своем доме.  По ходу дела отец доделывал окна, двери, все остальные недоделанные вещи. Дом был построен за одно лето. Ну, весна, осень. Говорят, что мать и отец почернели от напряженной, тяжелой работы. Ведь отец работал в две смены: одну смену на работе, а другую смену на строительстве дома. Мать, конечно, помогала изо всех сил.

           Отец купил лошадь. То ли  с лошонком, то ли она привела потом лошонка. Брат Михаил говорил, что лошадь была очень сильная – она могла тащить груз в пять тонн. Я не знаю, могло быть такое или нет. Но лошадь была с норовом. Стоит подойти к бугорку, она останавливалась, поворачивала голову и смотрела, чтоб отец облегчил ей груз. Отец знал эту особенность и сбрасывал с подводы заранее подготовленные палки. Лошадь после этого шла дальше.
Михаил рассказывал, что у отца за поясом всегда был кнут, но он никогда не пускал его в ход, не бил лошадей. Обычно возьмет рукавицу, тронет круп: -       Ннно, поехали, - и пошли. Он запрещал и детям бить лошадей. Скажем, Михаил рассказывал, что вот он галопом примчался на лошади с пастбища. Отец обнаружил, что лошадь потная. Очень ругал, запрещал, чтобы этого больше не было. Надо щадяще относиться к лошади.
В общем, к моменту ареста у отца, было, по-видимому, две лошади и один лошонок. Отец использовал их  в качестве транспорта и на работе.

             Мама рассказывает, что на работе, отец работал в порту, грузили лес на иностранные лесовозы, за это платили валютой, и чтобы время сэкономить,  рабочие не приходили домой по три дня, и отец не приходил домой по три дня. Там поедят-поспят и работают. Мать приносила еду отцу в судках, или дети приносили в судках еду. Когда отец приходил домой, обычно это бывало вечером поздно, дети спали уже. Он спрашивал: -  Дети накормлены или нет.  Мать говорила: - Да, накормлены дети. Он сам хотел в этом удостовериться, что дети сыты, будил и спрашивал, голодные ли они или нет. Мама обижалась мол, почему он это делал. Я понимаю, отец, по-видимому, был травмирован голодом, и он хотел сам лично убедиться, что дети накормлены. Это для него как лекарство. Голод для семьи - это была не некая абстракция, а жестокая конкретика, которая могла свалиться на голову в любой момент.  Говорят, отец зарабатывал в порту до 300 рублей. Это была большая сумма. В общем, семья потихоньку приходила в себя, становилась на ноги.

            Мама рассказывала, что отец очень доброжелательно относился к людям,  у него было много друзей. Во время застолья он пил, но пил в меру, не напивался до опьянения, просто для веселья. Рассказывала случай, как какая-то женщина во время застолья хотела вызвать у матери сцену ревности. Начала демонстративно ухаживать за отцом, садилась на колени. Но мать говорила: - Я была спокойна, потому что я знала, верила в отца. Отец доверял ей. То есть у них отношения были открытые, честные.


           Любопытен рассказ Михаила, брата моего. Однажды Михаил в городе нашел на земле пять рублей. Принес  отцу и сказал: - Вот, я нашел пять рублей. Отец взял ремень, выпорол Михаила,  сказал, чтобы больше не находил денег. Отец, по-видимому, опасался, что Михаил их где-то украл. После этого Михаил обходил деньги, если где-то валяются. Боялся и украсть.

            Наконец, наступил 37 год. Мама говорит, что отца арестовали, когда мне было два месяца, то есть это где-то в конце июня. Рассказывают, что пришли два милиционера, отца как раз дома не было.  Спросили, хотели уходить. В это время появился отец в пиджачке, от соседей, его взяли и увели.

            Сеня говорит, что мать забрала всех детей и повела их в отделение милиции, где содержался отец. По-видимому, она хотела их разжалобить.
Милиционеры вывели отца, стали бить и кричать: - Признавайся! Пожалей своих детей! Сцена, конечно, была дикая.
Вскоре состоялся суд над отцом. На последнем заседании мама спросила отца: - За что тебя, Марко? Он ответил: - Не знаю. Суд шел меньше минуты. Ввели его в зал конвоиры, назвали ФИО, статью, десять лет и вывели. Все кончилось. Никакого обвинения не было предъявлено. Мама рассказывает, что она плакала после этого целый месяц. – Думала, с ума сойду, хотела повеситься. Спасло то, что спала. Наплачется, уснет. Бабушка уведет детей в другую комнату: - Тише дети, не шумите, а то мама умрет.
Бабушка боялась, что невестка наложит на себя руки. Даже…, невестка идет в туалет, бабушка следом: – Не закрывай дверь.  Ну, и так далее, следила. Бабушка, женщина была пожилая, опытная, понимала, что происходит в таких случаях.
Потом прошло время, подняла голову, глянула. Все “занехаянное”, дети не купаные. Встала, надо же что-то делать, и пошла, пошла работать. Ожила. Я спрашивал: - Почему бабушка не купала детей? Она говорила: - Бабушка была старая, немощная. Она не могла этого сделать.
Таким образом, на иждивении матери оказалось пятеро детей и старуха-свекровь под 90 лет. Дети были: старшей пятнадцать лет, а мне было два месяца. Встал вопрос:  как жить дальше?

            Друзья отца избегали встречаться с матерью. Рассказывают, что мать идет по улице, навстречу идет знакомый мужик, видит ее и переходит на другую сторону. Мать не обижалась, она понимала, что люди боятся, чтобы  с ними не случилось чего ни будь такого. Но были люди, которые оказывали моральную поддержку матери. Был какой-то сосланный священник, который поддерживал  мать морально. Давал советы, куда пойти, что делать и так далее. Был еще один человек, некий Думенко Федор Моисеевич, по прозвищу Хлопко, односельчанин отца. У него любопытная история. Тоже из сосланных. Он тоже оказывал матери моральную поддержку. Он пришел к матери,  он и раньше приходил к отцу, сказал матери: - Тебе надо продать лошадей, они  ни к чему и купить корову. Да такую корову, которая бы кормила тебя и твоих детей. Ну, мать послушалась, продали лошадей. Пошли покупать корову. Он видно разбирался в коровах. Мать хотела купить какую-то красивую корову, он говорит: - Не надо ее. Эта корова и тебя съест и твоих детей. Тебе нужна другая корова, которая тебя бы кормила. Нашел какую-то неказистую корову, стал матери предлагать ее купить. Мать не хотела,  она некрасивая была. Он говорит: - Подожди,  эта корова будет есть все, и доски будет грызть. Смотри, зубы у нее какие, а та корова, что тебе нравится, она не годится для тебя. В общем, он уговорил мать купить эту корову неказистую, и мать потом никогда не жалела об этом  и была очень благодарна ему. Корова на самом деле оказалась неприхотливой, давала молоко. Мама доила ее. Молоко продавали на базаре, покупали хлеб и другое.      
               
             Сенокоса у матери не было, поэтому она вместе с детьми ходила на болото и там серпами жали хвощ. Этот хвощ мешками носили во двор. Во дворе раскладывали на земле, сушили. Бабушка переворачивала, и мама помогала, когда была свободной. Потом собирали его. Таким образом, шла заготовка сена на зиму. Работая на болотах, мама и дети, это старшие сестры и Михаил, часто проваливались по пояс. Мама там простудила свои ноги. У нее очень сильно болели суставы много лет потом.
               
             Через два двора от нас жило многочисленное семейство Шипиловых. Возглавляла эту семью бабушка Мавра, просто говорили: - Баба Мавра, - а мама говорила: - Раскулаченная кацапка из Воронежа. С нею жил ее сын дядя Петя, его жена Нюра и много детей: Шурка, Любка, Зойка, Варя, Костик. Баба Мавра была глубоко верующей женщиной. Когда маме было совсем плохо, ноги болели так, что она совсем не могла ходить, она посылала кого-то из детей, или меня даже: - Позови бабушку Мавру, - и баба Мавра безотказно приходила не только к матери, ко всем женщинам, кто просил помощи, безотказно и бескорыстно. Приходила домой, молилась на образа. Образа были в углу в комнате в одной и в другой. Мать лежала в кровати, засыпала, хотя до этого не могла уснуть. Потом, уходя, баба Мавра говорила: - Не шумите, не будите мать, пусть она спит, она будет долго спать.  И она спала долго,  двенадцать часов и больше. После этого вставала. То ли боль стихала, то ли вообще пропадала, непонятно. По крайней мере, начинала работать и уже ноги начинали бегать.

              В семье все хорошо понимали важность заготовки сена, ведь корова единственная была кормилицей. Даже я, маленький, мне было лет шесть, наверно, лез в болото, пытаясь тоже рвать хвощ. Меня гнали от болота, потому, что мог утонуть, и боялись, чтоб я не утонул там. Сестры – молодые девчонки, им хотелось погулять, в кино сходить, просили у мамы: - Мама хоть немножко вырваться можно от этой работы? Ну, в конце концов, мать давала задание, столько-то мешков нарвете, потом  идите, гуляйте. Но это все равно занимало очень много времени, на гулянки времени оставалось “кот наплакал”. В кино давала деньги редко, мало давала. – Я не могу отнимать от бюджета деньги на кино. Хотя ходили в кино.

             Баба Мавра в моем сознании занимала особое место. Я видел, какое бесконечно доброе ее отношение к людям, к окружающим женщинам, детям. Все это так противоречило пропагандируемой идее, что кулачье – кровососы, кровопийцы, шкуродеры. Не получалось. Я видел, как моя мама, тоже из раскулаченных, тоже никогда она  не желала зла людям. Отношения были самые добросердечные к людям.

              Теперь хочу вернуться снова к отцу. После суда отправили его отбывать в Коми АССР, Котласский район, поселок Можжиедь (?). Мне смутно помнится лагпункт …(?), но не уверен. Мама выхлопотала в НКВД разрешение съездить в гости к отцу вместе со старшим братом Михаилом и Сеней. Они ездили, подробности поездки не знаю.
В 1943 году отец просил меня привезти, посмотреть на меня. Мне было тогда шесть лет, и, поскольку отца забрали, когда мне было 2 месяца, он меня хотел увидеть уже в таком виде. Мама выхлопотала снова разрешение на поездку.  Ехали Фрося, сестра Галя и я.
Впечатление: ехали в поезде, народу много, битком, лежали на нарах, какие-то нары были, не полки, а нары. Потом плыли каким-то пароходом по очень узкой реке. То ли это верховья Двины, то ли приток Двины. Я привык видеть Двину широкую, когда с берега правого смотришь на левый, там на самом горизонте полоска и дома игрушечные очень далеко, а тут можно с парохода переговариваться с теми, кто на берегу. Настолько близко, так.
Помню впечатления детские. В полях женщины  убирают помидоры красные. Я впервые увидел, что такое красные помидоры. Потом приехали к какой-то пристани, где-то шли, какие-то посты проверяли документы, показывали куда идти. В конце концов, кто-то  сказал: – Вот, идите, там сторожка есть, там его найдете.  Действительно, подошли к сторожке, сколоченной из досок,  оттуда вышел отец, узнал нас. Видимо знал, что мы должны приехать.
Завел в сторожку, такая будка небольших размеров. Я не запомнил, чтобы там была какая-то лежанка, или стол, или стулья, ничего не было, только лишь стены и пол. Видимо прятаться от дождя, от непогоды. Отец отодвинул доски на полу и достал два топора, сказал: - Это мое богатство. Лезвия топоров тускло блеснули на солнце. Потом достал ступу и показал ее, сказал, что они там толкут коренья какие-то и еще что-то, в еду употребляют. Сказал,  что они раньше сделали ступу, а начальство увидело и приказало расколоть ее. Тогда они другую ступу сделали и спрятали, не стали показывать. Вот, отец сказал: – Это все мое богатство,- потом снова на место положил. Вышли из сторожки, и тут я увидел, из леса выходит какой-то человек, мне показалось, что волк. Ну, детское восприятие. Черный какой-то, не только волосы черные, но и лицо какое-то…все. Я не знаю, что такое, я таких людей никогда не видел, не негр, это точно, но черный. Он подошел. Я испугался, начал прятаться за отца. Отец сказал: – Не бойся, это наш, это свой зэк. Потом тот подошел, спросил: – Это дети приехали?  - Да. Что-то переговорили с отцом, он ушел в лес снова. Меня поразила контрастность: мой испуг, я его принял за волка, что это волк, человек-волк, а с другой стороны отец сказал, не бойтесь, это свой зэк, то есть зэков бояться не надо.
Потом мы пришли в какой-то дом, в котором должны были остановиться. Было смутное впечатление, что это была мазанка, белый дом.  Хозяйка была женщина, возможно с Украины сосланная. У нее был сын, мальчишка лет шести, тоже моего возраста. Мы легли спать. Отец расспрашивал об Архангельске, о матери, о жизни. Я не запомнил. Только почему-то запомнил один вопрос. Отец спросил у Фроси: - Правда ли, что на свободе, на воле проблема со спичками? Не помню, что Фрося ответила. Я еще хотел спать и хотел еще слушать. Потом он сказал: -  Гриша, спи, уже поздно. Я  уснул. К сожалению, я не слышал разговора, о чем до сих пор жалею. Я не  понял, не знал, о чем они говорили. На другой день отец пошел туда к себе в заключение, и после этого его перестали выпускать к нам для общения на свободу. Ему сказали, что ты можешь не выдержать и с детьми убежать. Куда убежать? Сотни километров тайги, болот слева, справа, сзади, кругом, а все дороги - посты, милицейские засады и прочее. Природа была лучшим охранником. Так что это не реально. Это, конечно, говорило о черноте души тех начальников, которые всем тем распоряжались, а может, у них вообще и души то не было.
И вот с тех пор мы начали встречаться с отцом, по-видимому, на КПП на территории лагеря. А будка такая, как сторожка у отца, только больше размерами из досок сбитая. Заходишь туда, слева - скамейка, справа - скамейка длинная по стенке. Слева садился охранник, солдат с винтовкой, и какой-то маленький черный (черненький) человек, начальник, а справа садились мои сестры, я и, подальше немножко к концу скамейки, отец. Отец сидел ровно, руки на коленях положил, по-видимому, это по штату положено при начальстве так вести себя. Я бегал от колен сестер к коленам отца вдоль  скамейки, и вот вели разговор. Но охрана стояла, ну, два метра от отца, не больше, совсем рядом. И тут начальник черненький маленький так зло сказал на меня: -  “Гаденыш”. Отец ответил: – Он ни в чем не виноват. Тут его уж зло взяло, и вышел из будки. На меня никто такого раньше не говорил. Я испугался, заметался между коленами отца и сестер, и я прибился к коленам сестер. Вот, потом… охранник, который был солдат, у меня вызывал ощущение почему-то зайца. Я видел на картинке зайца, он лопоухий был. Такое впечатление, что это заяц, человек-заяц. Он не вызывал страха, а какое-то любопытство странное. Он тоже вышел. Фрося спросила отца, что за человек этот начальник. Тот жестко, твердо сказал: – Зверь, а не человек, - а этот другой? - а этот, ничего. Я думаю, что этот начальник публично демонстрировал свою классовую непримиримость. Небескорыстно, дабы подчеркнуть свою необходимость пребывания здесь, чтобы не отправили нечаянно на фронт. Там безопасность его никто не гарантирует, а тут безопасно, можно измываться над зэками. Вспоминается мне песня Высоцкого – Наша (память?) застекленная, надпись: - Все ушли на фронт. Там есть такие слова:  а у нашего начальника ох и гонор, ох и понт. Хоть душа крест-накрест досками, но ушел на фронт. Вместе с зэками. На фронте высшей мерой наградил трибунал за самострел, только с нами, с зэками, был смел. Вот я думаю, что из этой серии. Вообще, я не люблю эту публику, которая бьет всех по ж..е  и кричит о своей преданности. Не верю, не верю в эти штуки.
Сколько времени проходило, я не знаю. Видно, недолго встречи были под наблюдением начальствующих очей.
              Потом как-то вечером мы пришли, а отцу принесли ужин. Миска, там каша какая-то, не знаю, я не очень понимал, то ли чумиза, то ли пшено, то ли просо. Трудно сказать, и по сей день мне запомнилось темное пятно, подсолнечное масло, то ли олифа там, не понять, что такое в качестве …..(?) Отец сказал: – Гриша, ешь. Я сначала не очень хотел. - Ешь, ешь, у меня там будет, что. Я съел. Не помню, вкусно или не вкусно. Тогда вопрос не стоял, вкусно или не вкусно, все голодные были. Речь шла, как-то насытиться. У меня не было ощущения, что я наелся. У меня такое ощущение, что порции были маленькие. Вот….  В другой раз, этот начальник вдруг, ни с того, ни с сего,  подарил мне маленький складной ножик с одним лезвием. Блестящий такой красивый, мне так понравился. Это для меня, шестилетнего мальчишки, целое богатство. Когда вышли начальство и солдат, отец сказал: – Гриша, дай мне ножик, тебе мама купит в Архангельске. Сестры занервничали, что- то начали говорить. Я потом понял, что они испугались, чтоб отец не покончил с собой. А отец ответил: – Не волнуйтесь, у меня много есть возможностей это сделать, если я захочу. Я не собираюсь этого делать. Вот… Ножик я отдал, хотя мне очень жалко было его отдавать, уж больно красивый.

            По-видимому, мы были там около трех дней.  Теперь… Мы с мальчишкой, у хозяйки, где мы остановились, развалили плитку, которая была во дворе. Хозяйка была очень недовольна, но, правда, не я один ее разламывал, был ее сын. Сестры сказали об этом отцу, тот сказал: – Передайте ей, что, когда вы уедете, меня снова выпустят, и я все исправлю.  Передали, хозяйка успокоилась. Как мы там долго были? По-видимому, дня три были, под контролем свидания проходили, и после чего, уехали.
Путь обратно не помню совершенно. Когда приехали домой, сестры рассказали маме про этого “гаденыша”. Мама плакала, говорила: – Ну, ладно, отец в чем-то пусть виноват, но, причем же, ребенок, что он мог наделать такого, чтоб так называть его.

             Любопытен рассказ моей сестры Фроси, о том, как она узнала о начале войны. Она шла из бани, вдруг услышала на улице, как двое пьяных кричат что-то и орут, и ругают Гитлера. Она говорит: – Вот дураки, что они делают, арестуют и судить их будут. Перешла на всякий случай на другую сторону улицы. Пришла домой и узнала дома, что объявили о нападении Гитлера на Советский Союз. Любопытная зарисовочка.

            Теперь…. Против нашего дома, прямо из окон, было видно заключение. Слева было кладбище, Справа была (мыза?) дровяная. Оттуда дрова брали для нужд города. Что собой представляло заключение? Я там часто пас коров на лугу с ребятами пастухами, такими как я,  около заключения. Заключение – это высокий забор, щелей не было. Щели, которые были, были забиты сверху досками. На углах стояли вышки, на вышках были часовые. Почему-то ребята-пастухи называли их попками. Говорили, что они все с пулеметами, но пулеметов не видел я. Нам старшие запрещали подходить к забору и говорили, что могут открыть огонь из винтовок по детям, если будете подходить близко. Я маму спрашивал еще до поездки: - Отец там находится? Она отвечала, что нет. - А где? - В республике Коми. - Далеко это? - Далеко, тысяча километров. За заключением на болоте стояла зенитная батарея, защищавшая город от налетов. Мама вместе с какой-то женщиной подрядилась стирать у них. Один день мама работала, один день женщина. Платой за это были отходы с кухни. Белья привозили много, мешками. Я не видел, как привозили белье, видел мешки с бельем. Стирали бабушка, мама и сестры. В кухне бак стоял, вываривали белье. Потом складывали. Не знаю, не помню, чтоб его гладили, может, даже и не гладили. На потолке от сырости отваливалась штукатурка. В кухне воздух был наполнен паром, даже плохо видно сквозь пар было. Стирка шла, все работали.

              Приносили “оклунок”, как говорила мама, очисток картофельных. На полу расстилали рядно, сверху высыпали картошку, не картошку, а скорлупу, очистки картофельные. И вот мы с Сеней копались в этой куче, выбирали толстую очистку. Выберешь ее, на плиту кладешь, жаришь прямо на плите. Она поджарится, и мы едим. Ничего, можно было есть. Однажды Семен обнаружил мандариновую корку, схватил, и я хотел, а он не хотел отдавать. Тогда мама вмешалась, разорвала эту корку пополам, мне половину и ему половину дала, чтоб не ссорились. Потом…у нас еще была мясорубка. Это кормилица наша, помимо коровы еще мясорубка. На мясорубке это все перемалывалось в такую массу, а потом мама добавляла туда сметки. Что такое сметки, сейчас расскажу, и делала, так сказать, картофельные котлеты. Котлеты горячие еще можно было как-то есть, только не надо было жевать, трещал песок на зубах противно. Их надо было откусывать, поелозить языком и проглатывать. А холодные они были…. Мы даже голодные были, и то в рот не лезло, обратно вылазило холодное. Не принимала душа. Что такое сметки?  Мама договорилась с какой-то женщиной, которая работала на свиноферме. Там из мешков, где была мука, выбивали пыль, которая въелась в ткань. Ее выбивали, такая синяя масса была какая-то. Я даже, по-моему, видел эти кучи сметок. Там и шерсть была и что-то похожее на пыль. Потом этим свиней кормили. И мама за молоко выменивала. Эта женщина приносила более-менее регулярно эти сметки. Там сколько, килограмм- два, не знаю, за молоко. Мама там “химичила”: и провеивала, и процеживала, и промывала все, чтоб только съедобное что-то осталось. Не получалось ничего.  Все равно трещало на зубах. Сметки добавляли в картофельные очистки, снова трещало на зубах, и противное было, такое сине-зеленое какое-то. Потом женщина удивлялась, что вы делаете с ним, куда употребляете? Она не могла понять. Мать рассказала. Сказала: – Попробуйте, может, понравится. И потом прошло некоторое время, женщина не приходит. Мать говорит: – Наверно, понравилось, значит, не будет больше приходить. Когда вдруг она снова пришла и говорит: - Ты знаешь, мы попробовали, мы не могли есть этого, - и снова начала носить эти сметки. Это нас спасало, между прочим. Хоть как-то, хоть противно было, но хоть какие-то давало калории. Иногда приходили какие-то люди, продавали маме муку. Они воровали ее на зерноскладе, и это было редко. Это была настоящая мука, но это было очень редко. Это считалось удачей. Мама понимала, что это может кончиться плохо, боялась НКВД, но выхода не было. Иначе, смерть. Я даже помню случай.  Мама купила тарелки плетеные такие, и я с ними бегал по улице, игрался, туда накладывал ветки. Вдруг я заметил, как в лесок возле дома зашел дядя Петя Шипилов (какое-то время он работал на этом зерноскладе) и там как-то исчез за кустом, потом появился и пошел домой. А я другим путем туда в лесок, на это место, и там обнаружил в мешочке муку. Это он там затоварился, на зерноскладе. Вынес, рисковал. Могли дать срок 10 лет. Ну, шел на то, чтоб кормить детей. Я взял всю муку, положил в корзину, сверху накрыл ветками и побежал домой. Я домой побежал, а Шурка побежал туда, видно отец приказал взять муку. Я пришел домой. В общем, я обворовал его,  короче говоря. Я был очень горд собой, потому что я знал, что у них, хоть редко, но бывает это, а у нас совсем практически муки не бывает. Иногда, может, так. Мама взвесила, говорила, толи 4 фунта, то ли 4 кг. В общем, собой я гордился. Добытчик. Почувствовал себя добытчиком. В семье был безмен, на нем мама взвешивала все эти грузы, которые надо было взвесить.

             Был один любопытный случай. Из кожевенного завода вывезли соль и выгрузили в болото. Соль была грязная: там и щетина была, и кусочки смолы, и кусочки кожи, в общем, какие-то отходы. И люди бросились соль брать. Целую машину вывезли. Пришел милиционер, сказал, что соль отравлена, есть нельзя. Люди испугались, отошли. А мать моя сначала заколебалась, а потом скомандовала: – Давайте дети берите соль, попробуем. Набрали мы соли. Потом мать веяла ее, еще просеивала, чистить пыталась, что-то сделать. Потом встал вопрос: – А можно ли есть ее? Мама поколебалась, потом взяла, попробовала на себе соль. Ничего, нет никаких последствий.  Решили, что напугал милиционер. Мы запаслись солью. Это проблема была.

            Вообще, во время войны мама работала прачкой на батарее. Потом брала работу на дом – шили ремни, бляхи пришивали. Потом брали валенки с дырками, их подшивали войлочными подошвами, ремонтировали, так сказать.   Семья сапожников, умели это делать. И брала еще шерсть, эту шерсть пряла. Прялка была по очереди, то бабушка пряла, то мама. Сестры не умели прясть. Эту пряжу куда-то сдавали. Не знаю. Ну, тоже  за это платили или, может быть, давали хлебную карточку. Без этой карточки трудно было протянуть.

             Мой отец был и сапожник, и столяр, и плотник.  Мог и сельским хозяйством заниматься, пахать, косить. Сельскую работу не боялся, знал ее хорошо. Умел и, кто-то сказал, что мог костюм себе пошить, и он шил себе костюм. На продажу, правда, не делал, только себе делал костюм не хуже магазинного. То есть у него были руки на месте. И вот он уже, будучи еще на свободе,  приучал детей сапожному делу. Михаилу тогда было 11 лет, уже довольно много он навострился в этом деле. Семен только начал.  А мне было 5-6 лет, мама меня приучала к этому делу. Уже я сучил дратву, чтобы шить, валенки подшивать, колол гвоздики деревянные. Такие дощечки были специальные тоненькие, их надо было колоть, гвоздики деревянные делать.  В общем, какую-то  посильную работу делал. Уже приучали.
             Потом, правда, когда отца взяли, Михаил еще доучивался у сапожника. Сеня тоже во время войны и после войны доучивался у сапожника, и тоже умел сапожничать. Отцовская профессия передалась по наследству. Мне уже не успело передаться.

             Насколько плохо материально жила моя семья можно судить хотя бы по следующему эпизоду. Стоит мама моя, разговаривает с какой-то женщиной около калитки в наш двор, и я рядом стою, ручонками держусь за юбку матери. А соседка говорит: - А, Василиса, вы войну не переживете, те то и те то лучше вас жили и то померли. У тебя только один выход – сдать детей в детдом, может быть, ты и выживешь, а так, помрете.  Мать, руки в боки, говорит - Нет! Назло всем врагам выживем! И она пропагандировала идею в семье все время: - Дети, мы должны быть всегда дружными. Если будем дружными – выживем, не будем дружными – помрем. И дети старались. Даже мне, мальчишке маленькому, эта идея быть дружными  проникла в сознание. Я же рассказывал, что я лез в болото, чтобы помочь всем. Тоже хотелось помочь, но меня, конечно, гнали. Маленький, мог утонуть в болоте просто.


              Я пас коров, когда мне было шесть лет. Как раз около того заключения на лугу с ребятами. Правда, к забору заключения не подходили близко – боялись. Ну, вот я помню, скажем, когда корова ляжет отдыхать, я боялся, чтоб  не украли корову, укрывал ее шею своим пиджачком, сам устраивался под шею между ног. Корова жует жвачку, а я дремал в это время под теплым боком. Часто приходили Фрося или Галя в обед, приносили что-то поесть. То есть я  уже выполнял роль пастуха.
Я помню, был один случай, когда я вел пасти телку, и в это время вдруг телка с ума сошла, к быку рвалась, так сказать. Она пыталась вырваться, а у меня на руке была намотана веревка. И она понесла меня. Кричал я, конечно, помогите. Телка бежала на кладбище (кладбище рядом было), и я как-то сумел захлестнуть за дерево эту веревку и удерживал, кричал. Прибежали Галя, Фрося, услышали и помогли удержать ее.

             Теперь снова об отце. Отец писал письма из заключения. В письмах он писал, что он бригадир лесорубов, что он ударник труда. Мама читала эти письма, даже всей семьей их читали. Потом  письма сжигались. Мама боялась, что может нагрянуть НКВД с обыском, если  найдут эти письма, отцу будет еще хуже. Хотя куда хуже, ведь на письма была цензура, проверка. Там ничего такого не могло быть. Я не  знаю, насколько были оправданы страхи мамы по этому поводу. Мама плакала, говорила: - Он же ударник, отпустили бы раньше времени. Пусть, хоть и с одной рукой, хоть какая-то  помощь семье. Маме тяжело было тянуть пятерых детей и свекровь под девяносто. А отцу лесом поломало руку. Рука срослась неправильно, была кривая.

              Мать ходила в церковь, верующая была, бабушка была верующая. Я с мамой ходил тоже. Мать в церкви молила Бога,  чтобы отец обратно домой вернулся, но не сумела вымолить этого. Я  сам слышал, как она молилась. Ну, наверное, бабушка молилась, я не знаю.
              Помню любопытный случай, исповедовался я у священника. Священник  спросил: – Грешен? Я ответил: – Да, я Шурку обзывал, что он ходит в церковь, дразнил его. Священник сказал: – Ты больше не будешь этого делать? -  Не буду. Ну, он и простил меня. Наивность святая, мне пять-шесть лет было.

              Теперь о Сене, Гале, Фросе. Сеня переболел энцефалитом. По-видимому, его укусил энцефалитный клещ. Он говорил, что пять дней спал без просыпу, а когда проснулся, глаз левый начал закрываться, и весной регулярно закрывался, причем сопровождалось это  дикими головными болями.
Сеня учился в школе, но после седьмого класса учиться  не захотел. Потому, что семья жила очень плохо, ну и болел Семен.  Врачи рекомендовали ему ехать на юг, не подходит ему климат Архангельский. Мать договорилась с какой-то подругой, которая жила в Мариуполе, что она приютит, возьмет к себе Сеню, и мать слала  500 рублей ежемесячно. Сеня там жил некоторое время, а потом сложились какие-то отношения не очень хорошие, то то, то се, что Сеня должен был уйти из дома от этой подруги. Ну, а подруга ничего не сообщила матери, побежала получать деньги, которые мама слала, а Сеня, конечно, домой письма не писал. Где-то он там пристроился к какой-то старушке, помогал, семечками она торговала. Потом, насколько я знаю, к какому-то  одноногому сапожнику, инвалиду войны, и жил у него, помогал по сапожному делу и прочее. Из рассказов Сени я помню один странный рассказ. Его пацаны остановили где-то там, в парке и заставили прыгать. Обнаружили в кармане спички. Коробка – это богатство было. Забрали коробку спичек, но бить не стали. Слава Богу. Так что Сеня беспризорничал, это было в 44-ом 45-ом в Мариуполе.

              Теперь насчет Гали. Галя закончила седьмой класс и не захотела дальше учиться. Сказала, пойду работать, иначе семья не выживет. Мама плакала, просила Галю учиться. –      Нет. Дело в том, что при последнем свидании, отец взял с матери слово, что все дети получат образование. Фросе, старшей сестре, он назначил быть врачом, мол, врач не помрет от голода. Пускай будет врачом. Но Галя не хотела учиться и пошла работать слесарем на электростанцию. Она маленького росточка, могла залезть в котлы, легко в эти трубы, куда взрослым было трудно залезть. И чистила котлы от соли, от накипи. Ну, конечно, котлы были далеко не холодные, все в горячем состоянии, это  тяжелая работа была. Галя получала паек 700 грамм, это большой паек, зарплату какую-то получала, приносила. Иногда давали доппаек. Помню, однажды она принесла кусок акулятины жареной, грамм 300-400. Я пробовал ее.  Иногда давали премию, отрезы материалов. Это была валюта. Их складывали, и это помогло в будущем выжить.
             ТЭЦ, где работала Галя, находилось недалеко от дома, и после работы Галя выскакивала потная, мокрая, бежала домой. И вот, во время одной из таких пробежек она простудилась и заболела воспалением легких, серьезно очень. Я помню, она лежала, совсем не вставала с постели. Кто-то из женщин посоветовал маме купить в коммерческом магазине шоколад, якобы шоколад помогает очень. Мама купила, стала кормить Галю. Галя не хотела есть, заставляли. Потом Галя пыталась мне скормить, но я уже чувствовал ответственность, что это больному, отказался. Слава Богу, Галя выздоровела.
             Теперь о Фросе. Фрося поступила в мединститут. Училась она хорошо, относилась к учебе очень серьезно. Много занималась. Ей, по-видимому, это нравилось.
Вот однажды пришел участковый милиционер и сказал матери, что наша семья должна выставить одного работника на трудовую повинность. Мама говорит: – Да кого же я выставлю? -  Сама иди,- отвечает милиционер. - А на кого я оставлю пятерых детей и старуху? - Ну, старуха будет заниматься, сестры старшие. - А ведь сестра старшая учится, ее нет. И потом, кто будет заниматься коровой? Они не умеют. В общем, долго они судачили и рядили, в итоге назначили Фросю. Фрося приехала отбывать трудовую повинность. Привезли ее в Кандалакшу, это юг Кольского полуострова. И, как рассказывала Фрося, там женщины и девушки, плохо одетые, начали валить лес по пояс в снегу. Но беда в том, что под снегом была вода. Ноги были в воде. Там Фрося заработала себе воспаление седалищного нерва. Это на всю жизнь она маялась этой болячкой. Во время лесоповала дерево ударило Фросю по голове. Было сотрясение мозга. Она слегла. Вот пришел начальник и начал говорить:    -  Иди на работу.  -  Я не могу, у меня голова кружится, идти на работу. -  Тебе женщины помогут дойти.-   В конце концов, Фрося сказала: – Дайте мне хоть немножечко, щепоточку соли. Соли, видно, не было. Зажимистый был на соль. Начальник принес буквально щепотку соли, завернутую в тысячу бумажек. Она развернула, бросила эту щепотку в рот, и взяли ее женщины под руки, повели на работу. Там она как-то управлялась, не знаю как. В общем, там трудовая повинность, по-видимому, месяца три была.
Когда она вернулась домой, мама всплеснула руками: - Что ж вы сделали!? Я ж вам отдавала человека, а вы мне вернули кожу да кости. Фрося слегла, лежала в постели, грели горячим песком, прикладывали компрессы. В это время она мне читала “Маугли” и другие сказки. Я с удовольствием это слушал. Мне нравилось  слушать сказки. Потом она немного оклемалась и пошла снова учиться в институт.
      Теперь насчет Михаила. Михаил уже успел освоить сапожную премудрость. Частично от отца, частично от учителей сапожников. Закончил то ли 7, то ли 8 классов, кажется 7 и отказался учиться дальше наотрез. Сказал, что надо идти работать и так далее, и так далее. Мама хотела его пристроить хоть куда-то, чтобы получить специальность. Она его определила в кулинарный техникум. Он его закончил, получил  диплом повара. Мама говорила: - Там хоть что-то может в рот попадет. - А, мама ничего не попадет. Там все по счету, там нельзя ничего съесть лишнего.
В свободное от работы время Михаил и Семен ходили на лесосплав, ловили бревна, заготавливали дрова на зиму. Вот во время этого лесосплава и случилось несчастье. Семен рубанул топором, чтобы захватить дерево, а Мишка держал в это время дерево рукой, и топор отсек большой палец на левой руке. И палец поплыл. Семен пришел домой сумрачный. Мама спрашивает, где Мишка, молчит, ничего не хочет говорить. А тут пришла соседка, говорит: – Василиса, я видела твоего Михаила, бежал за трамваем, с руки капала кровь. Мама пристала к Семену: – Что ты наделал там? Говорит: - Палец отрубил на левой руке, большой палец, нечаянно. Ну, как-то зажило это все дело. И в 1943 году он собрался идти на фронт. Ему 16.5 лет было. Мама упросила его задержаться на месяц-два, чтобы помочь заготовить сено корове. Тяжелая работа была заготавливать сено. Он согласился. И пошел без трех месяцев семнадцать лет в армию. Те, кто пошел раньше него, никто не вернулся, видно, загнали в какую-то дыру безнадежную. Перед тем как идти в армию, маме сказали, что надо купить сапоги, надо купить свитер в армию. Мама собралась с силами, где заняла денег, где там что, не знаю, в общем, тяжелое очень дело, купила сапоги и свитер, одела его.
Они доехали до Вологды. Потом Михаил писал, что в Вологде приказали сдать все вещи, выдали красноармейскую одежду, рваную, пробитую пулями, с пятнами крови и так далее, и отправили на Восток. Где он и служил до 52 года, их не демобилизовывали. Девять лет отслужил он в армии не по доброй воле, в приказном порядке.


            Возле дома было болото. Это болото гатили, и соседка, и мама гатили, и в конце концов превратили в огород, где картошку выращивали. Там небольшой кусочек земли, но все-таки что-то. Правда, осенью огороды охраняли, чтобы не украли картошку. Там была картошка, иногда по картошке маки росли. Я видел эти маки, большие такие, но они не созревали.  Я их ел. Зеленые коробочки, прямо высыпал, ну, ничего особого.
Вот в каком-то году картошка закончилась еще рано очень почему-то, то ли неурожай был, не знаю. И мы остались без картошки. Что делать? И вот мама отправляет Галю и Фросю в деревню, обменять на картошку отрезы, которые Галя получила в премию, катушки, которые в семье были, иголки. И они уехали. Долго-долго их не было. Там они ездили с приключениями, там корабль пробоину получил из-за пьянки механика. В общем, как бы то ни было, вернулись они обратно, привезли три мешка картошки. Это было богатство. Картошку привезли домой, и мама сама чистила картошку. Чистила так. Она  очищала, чтобы кусочки были с глазками, чтоб сажать их можно было. А середину отдавала есть. Я не знаю, то ли мы такие голодные были, то ли картошка на Севере другая, она была сладкая, и мы ели ее как яблоки.


             Я увидел у мамы на ногах, выше колена, какие-то лиловые колесообразные пятна. По-видимому, цинга зацепила. Не знаю, кого еще зацепило в семье или нет. Меня нет. Меня в этом смысле сохранили.
Большое впечатление оставили у меня похороны, которые я наблюдал чуть ли не каждый день. Недалеко было кладбище. Мимо дома несли гробы с покойниками. Обычно гроб с покойником несли двое мужчин на брезентовых ремнях, один впереди, а другой сзади, а следом шла кучка женщин. Я увязывался за всеми, чтобы послушать, о чем говорят. Женщины говорили о том, что кто-то съел карточку на три дня вперед. Я то понимал, что у него шансы еще есть. Кто-то съел карточку на десять дней вперед, и, что теперь с ним будет. Я слушал их и понимал, что шансы есть выжить, но мало. Кто-то съел карточку на целый месяц вперед, он обречен на смерть. Это я понимал.
      Однажды на улице произошел трагический случай. Под Новый Год, сыновья Фаи Новиковой, она жила рядом с Шипиловыми, Юра и Витька, поехали в лес за елкой. Срубили елку, но мороз был сильный, и младший, Виктор, начал замерзать. Он совсем уже не мог идти. Юрка закопал его в снег и побежал домой искать помощь. Когда узнали, Галя и Сеня стали на лыжи, другие люди бросились помогать. Притащили его домой, но он уже замерз почти что, в общем, умер. И Новикова Фая очень убивалась по этому поводу. У нее что-то, видно, с психикой стало. Ну, что сделаешь, ничего не поделаешь.

            Теперь еще, сосед наш, Степанчук, у него был сын, Ленька шестнадцати лет, известный вор на весь город был. Целая банда была – домушники и так далее. Там и взрослые парни были, и подростки, и даже дети лет 7-8. Мать очень боялась, что он соблазнит детей в свою банду. Потому что дети жили плохо, нищие. Он мог их прикормить и так далее. И однажды был разговор. Он пришел за чем-то, взять какие-то инструменты. Мать сказала: - Не пущу, боюсь я тебя, так и так,  чтоб детей моих не трогал. Но он сказал: – Василиса, волк не режет ягнят там, где рядом живет, не бойся, я твоих детей не трону, я найду себе в другом месте. Его время от времени арестовывали, брали с поличным. Мама наблюдала в окошко, как он прятал велосипед, и как милиция находила велосипед, украденный. Его подержат день-два и  выпустят, он снова гуляет. По-видимому, мама говорила, что там, в милиции,  все куплено, все заодно, банда  была. Чем он кончил, не знаю. Я знаю одно, что когда мать его, забыл как звать, пыталась урезонить его, то он сказал: – Ну, что, вон лампочка горит, и мне все равно, она горит сейчас, или не будет гореть. Так что не лезь. То есть он дал понять, что может от матери избавиться в любой момент. Ну, и мать  замолчала. Его отец тоже был сосланный. По-моему, был взят вместе с моим отцом. В этот день на улице взяли пятерых мужчин, а улица маленькая. Вернулись только трое. Я потом ездил в Архангельск, интересовался. Почти все уехали на Украину, они ведь оттуда. Один уехал еще куда-то, а другого не застали, хотели поговорить насчет отца, что он скажет. Очень жаль, но не сумели. Ехать второй раз, это и накладно было, и болезнь, и с деньгами не все так просто.
В общем, мать очень боялась ходить дворами. Она говорила: – Злыдни, - по-украински, -  нищета рождает воров и преступников. Слава Богу, не случилось ничего такого.
Помню случай, ночью какая-то банда мужиков ломилась в дом. Мать взяла  топор, Фрося взяла другой топор. Фрося себе стояла в передней комнате около окна, мать стояла на кухне около окна. И Фросе говорит мама: - Если полезут в окно, бей топором по голове. Фрося говорила: - Я не сумею ударить. Мама говорила: - Бей, иначе и себя и меня и детей – всех вырежут. Это был акт гуманизма. Все равно они обречены на медленную, мучительную смерть. Не было смысла оставлять в живых ограбленные семьи. Но удалось отбиться, ушли.  Потом второй случай я помню.  Сидели в кухне, вдруг вспыхнула проводка. Все растерялись, мать схватила топор, ударила по проводам и спасла положение.  Я не знаю, мать боялась электричества, не могла “химичить”, единственное может быть Сеня что-то “химичил” там с жучками, но мать строго-настрого требовала не лазить туда. Как бы не было беды.
Помню случай, когда мы шли с мамой через кладбище к Варваре Казаченчихе.  Жила она за кладбищем. Я говорю маме: - Не страшно ли идти? Здесь же покойники. Она: – Покойники не встанут,- а как же в страшном суде? - То же в страшном суде, а сейчас, нет,- говорит. – Ну, а вдруг черти, какие нибудь? Нет, Гриша, самый страшный черт - это человек, запомни, бояться чертей не надо.  Эту истину, что самый страшный черт – это человек я запомнил, а потом осознал, позже. Я столкнулся с такими людишками. Помню, уже в 50-е годы мы с мамой шли из Сар в Гадяч. Сары – это такое село Гадячского района, семь километров. Я как-то спросил маму: – Мама не боишься, что тут волки водятся? Она говорит: – Нет, сейчас лето, они маловероятно нападут летом.
То есть сочеталось, с одной стороны она не боялась ни бандитов, ни волков, ни кладбища, но с другой стороны дико боялась лягушек. Странное сочетание.
      Помню, во время войны как-то  женщина встретилась маме, что-то разговаривали о ком-то. Женщина: – Наверно, знаешь ее.  Мама говорит: – Я не знаю, кто это такой. -  Ну, та, у которой сына закопали красные живьем. Я удивился: – Как красные закопали?  Я знал, что  только белые могут закапывать. Но сразу перевели разговор на другое, не стали мне объяснять. Хотя на меня это впечатление поганое произвело. В другой раз, помню, какая-то женщина встретилась и  говорит: - Строят дорогу Котлас – Воркута, там очень много зэков, много людей гибнет. Там и коммунисты, и комсомольцы, и зэки, много, много людей гибнет. В другой раз кто-то рассказывал, что вот в Кремле живут хорошо. Кто-то работал в Кремле, знакомые или родственники, говорят, там виноград есть, еда есть, все есть. Я спросил у мамы: – Что это виноград? Это вкусно? Мама говорит: -  Да, это вкусно, ягода хорошая. В двадцатые годы отец ездил в Крым на уборку и, по-видимому, оттуда привозил виноград. В Лютеньке виноград не рос. Семья знала, что это такое

              Архангельск бомбили несколько раз немцы. Любопытно, как реагировала мать – она боялась очень бомбежек. Вот… я помню, она меня собирает, а у нее руки дрожат, и меня это пугало, маленький был. И сестры, Фрося, по-моему: - Ну, мама, оставь его, я сама одену, ты его пугаешь, тем, что руки дрожат у тебя. Из дома уходили, землянку выкопали в огороде и там, в землянке сидели. Почему то в доме боялись.
В это время, как только тревога, Михаил и, возможно, сестры уходили на сборный пункт. Были команды (артели), чтоб тушить пожары. И однажды Михаил пришел домой, а у него выгорела фуфайка на спине. Там залатали, так он с латкой и ходил. Я сам наблюдал эту бомбардировку однажды. Такие разноцветные трассирующие пули. Очень красиво летят цепочки. Однажды видел, как прожектор поймал немецкий самолет. Все кричали: – Поймал, поймал, сейчас его собьют. Но он ушел. А я, ребенок, понимал буквально: зацепил, захватил крючком каким-то. Что-то пытался выспросить, от меня отмахивались. Глупые вопросы тогда задавал. Я видел самолет сбитый, на площади показывали. Сеня водил меня. Но, ни кабины, ни хвоста, ничего не было, груда металлолома. Сеня говорил: – Вот тут кабина находится, там что-то еще. Я смотрел, мне все это казалось грудой металла.


              Я помню, как провожали Михаила в армию. Колонна молодых людей шла по улице, по-видимому, центральной. Рядом с колонной шли женщины, кто плакал, кто просто шел. Мама шла с Михаилом в конце колонны, и  я тут крутился с Сеней. Потом мама скомандовала: - Сеня, отведи Гришу домой, потому что идти далеко, он не выдержит. Я очень не хотел уходить, Семен тоже не хотел, он был недоволен. Но пришлось выполнять приказ мамы, он меня утащил домой, оставил у бабушки и вернулся обратно, догонять.

 
               Вспоминается еще один такой эпизод жизни нашей в Архангельске. Значит,… маме надо было купить воротник на пальто, и продали карточки, частично, наверно. И она купила воротник, а есть было нечего, и я начал хныкать, маленький был, пять лет может быть. Начал хныкать: - Есть хочу. Сестры говорили мне сердито: - Гриша, ведь мама имеет право купить воротник, она работает, она содержит всю семью, ей воротник необходим – холод. А до меня не доходило, все говорил: - Я хочу есть, я хочу есть. Я сидел на печке, сестры с сердитыми лицами меня уговаривали, а мама как раненая птица металась внизу, около печки, что-то говорила, оправдываясь. Потом вдруг схватила пальто с этим, наверно,  воротником и стала уходить. Сестры пытались удержать ее, она: - Нет-нет.  Ушла.  Пошла что-то занимать. А я вскоре заснул. Потом меня разбудили, и я ел какую-то баланду, такая  темная масса жидкая. Все стояли кругом и спрашивали: - Вкусно. А я уже не чувствовал, вкусно – не вкусно, я хотел спать, я съел и лег спать. Некрасивая  была с моей стороны выходка, но оправдание было тем, что маленький был. Не доходило до меня увещевание сестер.

              В Архангельске произошел какой-то странный случай. Однажды к нам домой пришел Иван Брык  с корабля, который механиком работает, с ним пришел молодой парень. – Еврей, – мама сказала и  сказала бабушке, что у этого парня какие-то неприятности были с НКВД, и он просит, чтобы она разрешила переночевать у нее одну ночь, что скрывается он. Мать была очень недовольна, но выгнать не решилась, хотя понимала, что неприятности могут быть, оставила ночевать. А ночью вдруг пришли то ли милиция, то ли НКВД. Стали стучать, требовать открыть дверь. Мать открыла дверь. Сразу, кто на горище побежал, кто в комнату. Этот парень услышал шум, быстренько оделся и выпрыгнул в окно, а там ждала засада. Схватили его. После этого маму и Ивана арестовали и какие-то допросы были. Непонятно, чего они добивались, в чем они должны были признаться, не знаю. Мама говорила, что не били, ничего, только пить не давали. И там, в кутузке этой, мама сказала: - Иван, бери на себя вину, потому что я не боюсь лагерей, но дети помрут без меня, мне жалко их. А если не возьмешь, то я из тюрьмы вернусь и убью тебя топором. Иван взял на себя вину. Какую вину – непонятно. А потом вскоре мать и Ивана выпустили, как ни в чем не бывало. Я думаю, что это была подсадная утка просто. Я только не помню, до войны это было или уже в начале войны. Просто мать клюнула на подставу.

            То, насколько плохо мы жили, может говорить один любопытный случай. Сеня, ему было там сколько, 12-13 лет, мотался по всему городу и где-то “надыбал” столовую, там выбрасывали головы селедочные, и он эти головы насобирал и хотел домой их принести. Но к нему прицепился какой-то “амбал”, хотел отнять селедочные головы. Заступились другие мужики, моряки. Сказали: – ты собирал? Вот, иди, собирай, будет и тебе. Сеня принес домой эти головы. Мать посмотрела, говорит: – Сеня, они  не годятся, их уже съели однажды. Но я ему завидовал, что он – добытчик, большой парень, он может ходить по городу, что-то промышлять. Я хотел тоже чем-то помочь дома. Но я - маленький ничего не мог сделать.

            У меня была еще бабушка, мать отца. Она была очень старая, слабая и, когда мама уходила на базар молоко продавать, или куда-то на работу, она наказывала мне, чтоб я следил за тем, чтоб бабушка не носила дрова, что ей тяжело. Но однажды был такой нехороший эпизод. Бабушка взяла дрова, принесла на кухню, а я начал кричать, что мама запретила эти дрова носить ей, и начал мешать. Бабушка упала на колени с дровами, потом поднялась с трудом и бросила дрова под печку. Меня, маленького, поразило то, что на ее лице не было ни гнева, ни раздражения, и глаза были какие-то…. Они смотрели мимо меня, как будто это был мертвый человек. Это меня поразило. Мертвый человек…. И, в общем, я еще потявкал немножко. (Потом, когда пришла мама, она ничего не говорила бабушке.)?  Мама пришла, рассказала, поругала бабушку: – Нельзя этого делать, нельзя носить дрова. Бабушка, молча, слушала, не оправдывалась, ничего. Потом от этого зрелища: бабушка на коленях, и лицо, и глаза, которые меня не видят, и, которые – мертвые, меня преследовало много лет, видение приходило, было не по себе.  Я тогда понял, что даже приказы мамы не надо торопиться выполнять, а надо думать. Ну, а на подсознательном уровне потом осознал.

             Бабушка заболела. Один раз у нее, по-видимому, был инсульт. Она стала говорить нечленораздельно, хотя ходила. Мама понимала ее. Я плохо понимал. Прошло некоторое время, с полгода. Речь более-менее восстановилась, и стало лучше понимать ее. И вот в 45-м году, накануне пасхи бабушка собирается в церковь. Она всегда ходила в церковь. Мама дает ей деньги что-то там купить, то ли свечи, то ли просвиры, не знаю для каких целей. Бабушка, уже одетая, берет деньги в руки, а пальцы не сгибаются. Потом: – Мама, вам плохо? Она мамой называла бабушку. – Погано, плохо.- Э, нет…. И потом бабушка начала садиться, садиться, села на стул. Тут мама дала отбой церкви, раздела бабушку,  положила на кровать. Она лежала три дня, не вставая, плохо было ей, не знаю, что было, а в воскресенье  в день пасхи умерла. Соседки завидовали, говорили, что вот ей повезло умереть на пасху. Что это значит, я не очень понимал. Ее похоронили на кладбище. Перед этим были какие-то похороны, и бабушка сказала маме: – Вот в этом месте меня похоронишь, тут воды нет, сухо. Но, к сожалению, это весна была и, когда вырыли яму на этом месте, то там была вода. Мама заколебалась, что же делать?  Выполнить волю бабушки, или все-таки найти другое место. Ну, решили выполнить волю бабушки. Там ее и похоронили.
      Потом, где-то в 77-м году (Примечание: В Архангельске Гриша был в 67-м году, Е.Н.) я был на этой могиле с Сеней, но и Сеня не мог толком определить место этой могилы. Вот так кончилось с бабушкой. Мне говорили, что я внешне был похож на бабушку, не знаю, не помню…
Григорий Бездудный.

          Все братья и сестры прожили достойную жизнь.
Михаил благополучно вернулся после войны. Был награжден Орденом Отечественной войны II степени.
Ефросинья буквально до последней минуты работала сельским врачом. Она была, как говорится”, врачом от Бога”.
Семен был инженером, мастером на все руки.
Галина работала всю жизнь в разных местах.
Сам Григорий был математик, доцент РГУ. Работал до последних дней.

              Эстафету жизни от них приняли  и также достойно продолжают их дети и внуки.