Крёстная мама

Елена Вознесенская
(Из повести "В лабиринтах памяти")

У меня было две мамы: моя родная мамочка Аня и моя крестная мама Фрося. И обеих я любила так, что если кого-нибудь из них не видела несколько дней, начинала тосковать и плакать где-нибудь в уголочке, чтобы никто не видел.

       Мама Фрося родилась в Хотылёве в крестьянской семье.Вышла замуж в Берёзовую Рощу за моего дядю Мишу, погибшего в 1943 году в бою за деревню Рудня Гомельской области. У неё было трое детей: Шурочка, умершая в 4 года, Женя 1935 и Валя 1943 года рождения.
       Она была первой работницей на деревне. Любую работу делала с каким-то азартом, весело и быстро – залюбуешься! Как сейчас вижу, как она вытирает вспотевший лоб кончиком косынки и снова яростно накидывается на незаконченное дело. А дел было невпроворот! Вставала до рассвета. Если не было бабушки, топила печь. Кормила и поила скотину, доила и выгоняла в стадо корову, наспех завтракала и бежала на работу в колхоз. В полдень прибегала, хватала подойник и бежала к речке доить пасшуюся там корову. Ела опять на бегу и вновь бежала на колхозное поле. Возвращалась с поля уже к приходу стада. Встречала и доила корову, кормила всю живность и только потом садилась ужинать. Мне вспоминается, что только за столом-то она и могла посидеть. Но как только ужин заканчивался, тут же хваталась за новую работу – картошку окучивать, гряды прополоть, торф привезти, а когда не стало дедушки то и сено накосить, просушить, привезти, сметать в стог. И все это  ловко, быстро - загляденье! Эту быстроту и ловкость в любой работе у неё унаследовала Валя. Я никогда не могла опередить её ни в уборке дома, ни в прополке грядок, ни в мытье полов, ни в сборе ягод…
      Мама Фрося не умела красиво говорить ( я  не помню, чтобы она рассказывала нам сказки или как-то забавляла нас),  но  строго следила за тем, чтобы мы были обстираны, накормлены и обогреты. Крестьянская работа – не для белоручек и чистоплюев. Но она умудрялась быть всегда опрятной. Каждую субботу после помывки собирала все до единой тряпочки, подлежащие стирке, и сгибалась над корытом. Стирка была непростым делом, т.к. кроме хозяйственного мыла других моющих средств не было. То, что сразу не отстирывалось, складывалось в чугунок и ставилось в печь в легкий дух кипятиться со щелоком. Полоскалось белье в речке на пральне (мостках), где его не просто прополаскивали, а выбивали пральником (вальком) в несколько приемов так, что даже запаха мыла не оставалось. И делалось это не только летом, но и зимой – в проруби! Руки, конечно же, сильно мерзли, краснели, как гусиные лапы. Но не было случая, чтобы белье принесли назад невыполосканным. Высушенное белье вкусно пахло летом – солнцем, а зимой – морозом. Гладили его слегка недосушеным, накручивая на специальную отшлифованную скалку толщиной 5-7 см и прокатывая рубелем несколько раз. Выглаживалось не хуже, чем утюгом, которого тогда не было.

       Когда меня, а позднее и Люду с Татьяной привозили из Брянска погостить, мама Фрося затевала оладьи на гусиных яйцах. Они у неё были невероятно пышные, ноздреватые и желтые. Она подавала их со сметаной и ставила сковороду со шкворчащим жареным салом и кормила нас ими до отвала. При этом сидела, подперев щеку рукой и потчевала: «Ешьте, ешьте,  чтоб всё съели! – вон какие  чезлые (худые), наедайтесь». Конечно, все съесть было невозможно. Оставшиеся оладушки обмакивались со всех сторон в сметану, складывались на сковороду и ставились в легкий дух, а в обед или ужин они были еще вкуснее! Вообще кормить нас она очень любила. Если доила корову, я всегда стояла рядом с краюхой бабушкиного ржаного хлеба и кружкой, куда надаивалось теплое парное молоко с шапкой пены.  Ничего вкуснее этого просто нет! Она делала очень вкусный творог и заставляла меня есть его с жирной свежей сметаной, а я просила разбавлять его молоком, как ем и до сих пор. Это приводило её в расстройство – «ребенок плохо ест!»

        Помню, как мы с деревенскими ребятишками катались с Изотовой горки на санках. Мне мама Фрося давала для этого дровяные сани с длинной толстой веревкой. Мы наваливались на них гурьбой и со смехом и воплями катились с горки до самой Госомки. Часто сани опрокидывались, и мы ссыпались в сугроб. Снег попадал и за воротник, и в рукава, и в прохудившиеся валенки. Но на это не обращали внимания до тех пор, пока руки от холода переставали сгибаться. Тогда с ревом неслись домой греться. А мама Фрося быстро раздевала, растирала руки и ноги руками, пока они не начинали «гореть», отпаивала горячим топленым молоком и загоняла на горячую печку. А сама рассовывала мои варежки, чулки, штаны и валенки по печуркам, чтобы утром я надела их тепленькими. Не помню, чтобы я в деревне болела простудами.
       Только дважды я чувствовала себя там больной: когда болела корью и когда переела калины. О кори я уже писала. А с калиной было так. Когда калина созревала, её гроздья связывались в пучки и подвешивались к потолку на крылечке, чтобы мороз убрал горечь. Мне уже шел 6-й год. К Вале пришли её подружки и у них шел интересный разговор о мальчиках. Чтобы не показать, что я слушаю, я «занялась делом» – отщипывала по ягодке и ела уже подмороженную калину. А ночью меня разбудила неукротимая рвота этими ягодами. Всю ночь мама Фрося не спала и отпаивала меня  теплой водой. До сих пор не выношу даже запаха калины!
      А однажды, когда я, любительница кошек и собак, подхватила лишай, она меня очень просто вылечила: каждый день собирала на палец влагу с запотевшего окна, водила им круговыми движениями по сучку на деревянном откосе и шептала какой-то заговор, а потом эту влагу переносила на бляшку лишая и снова что-то шептала. Дня три или четыре такого «лечения» - и лишай исчез.

       Если бы не мама Фрося, мы бы просто не выжили! Для неё не было разницы между своими детьми и нами.  Она, зная, что моя мама сама не попросит, навязывала за плечи узел из клетчатой шали и везла нам сало и мясо, гусей и кур, яйца, творог и сметану. В колхозе не каждое воскресенье было выходным, но если выходной случался, она спешила не свои дела сделать, а нам привезти еду. Тогда для этого нужно было потратить целый день: сначала дойти до шоссе, что было не так-то просто в распутицу по раскисшему чернозему; затем тридцать километров трястись до Набережной в кузове грузовика, высокопарно именуемого «грузовое такси», а потом умудриться втиснуться в автобус до вокзала,   а от вокзала – опять пешком до нашего дома. И никогда она  не сказала, что устала, что ей тяжело! Не удивительно, что она накинулась с костылем на нашего отца, когда он сказал, что не в силах прокормить троих детей – так он сообщил, что мама беременна Татьяной.

       Когда она сломала ногу в бедре,  очень долго была в гипсе  и не могла работать, то очень сильно переживала своё «безделье». Конечно же, она не бездельничала, а находила себе работу не только посильную, но и сверх сил! По-другому она не могла.

      Никто и никогда не слышал от нее жалоб на усталость или плохое самочувствие. Казалось, что они её просто не могут догнать, что ей просто не до них за нескончаемыми делами, за неотложной и необходимой работой, за неотступными заботами. К ней, еще молодой и привлекательной вдове, не раз сватались. Самым солидным претендентом на её руку и сердце был Карлович – один из руководителей строящегося газопровода, квартировавший у них. Она отказала всем, ничего никому не объясняя. Видимо, для неё никто не оказался лучше дяди Миши.

       Не помню точно, в каком это было году, знаю, что Женя уже вернулся из армии. Значит, после 1955года. Она затеяла стройку. Это и не каждому мужчине по силам, а она взялась!
       У меня всплывает картинка. В новом срубе установлены столбы для настилки пола. На одном из столбов стоит  пустой Женин термос. Я заглядываю в него и вижу зеркальную внутренность. Беру в руки, чтобы получше рассмотреть. Спотыкаюсь, и из упавшего термоса высыпается  веер зеркальных осколков. От ужаса перед содеянным теряю голос и шепчу: « Я не хотела!»  Целый день жду возмездия… но никто даже не спросил, чьих рук это дело. Меня простили без всяких разбирательств.

      Дом она построила довольно быстро. Просторный, светлый, он и сейчас смотрится нарядным, выкрашенный синей краской, с белыми наличниками, с застекленной верандой, а тогда он был одним из лучших. И не верится, что такое сделала женщина! Да, Женя уже работал на трассе газопровода и получал зарплату деньгами. Но всю работу сделала она, моя мама Фрося:  нанять бригаду лес нарубить и вывезти,  доски напилить, и плотников нанять и накормить, и шифер достать, привезти, и крышу накрыть, и кирпич достать, и печника нанять, и еще много-много всяких мелких дел – все она!
       Новый дом – гораздо просторнее и удобнее старой хаты. Особенно просторным он стал, когда в конце 60-х пришел газ и убрали печь. Теперь прихожая стала просторной настолько, что в ней, кроме широкой вешалки для верхней одежды  разместились диван, телевизор на полированной тумбочке, стол, сервант и холодильник. Кроме просторного зала – две спальни. К деревянному срубу Женя пристроил кирпичный  коридор на всю длину стены с чуланом, кирпичную кухню, веранду с выходом во двор, застеклил крыльцо, превратив его в маленькую верандочку. Появилась полированная  и мягкая мебель, ковры и паласы, стены оклеили обоями.  Он теперь ни чем не отличался от таких же деревянных домов частного сектора в городе. Женина жена Аня обшивала всю деревню, вышивала и выбивала на швейной машинке. Она и украшала комнаты. От старой хаты остались только иконы, несколько железных солдатских кроватей, использованных Женей в качестве фрагментов изгороди, да кое-какие бревна, пошедшие на сарай.
       А мама Фрося, как и прежде, перед работой в колхозе варила еду семье и  корм скоту, ухаживала за многочисленной живностью на подворье, сажала и полола огород, заготавливала сено, корма и топливо на зиму – и все бегом, бегом, бегом….Но однажды она упала и больше не встала… Пролежала она недолго, всего пять дней… Всю жизнь заботилась о других, не думая о себе! И тут никого не обременила! Её невестка Аня, плача над нею причитала: «Хоть бы в болезни полежала и отдохнула, хоть тут бы я за тобой поухаживала!» А Валя осталась круглой сиротой…
         Помню, как я торопилась застать свою мамочку Фросю  в живых, бежала бегом от автобуса до самого дома, не видя дороги от слез и рыдая навзрыд, но не успела…

Умерла моя мамочка Фрося 25 января 1983 года от инсульта и похоронена на Кабаличском кладбище рядом с дедушкой и бабушкой .

       Не стало мамы Фроси – и постепенно стала уменьшаться живность в сарае. Сначала не стало коровы, потом гусей и уток, а там и поросят. Сейчас по двору ходят только с десяток курочек.
       А летом 2019 года дом, построенный мамой Фросей, продали. Оборвалась последняя нить, связывавшая  меня с моим детством в деревне.