- Тихо, Семеныч, идет кто-то. Если наше бакланьё, то опять прицепятся, скажут, что от них утаились. На той неделе костыли у меня разбросали и ржали, как дураки, пока я их собирал. По-пластунски советовали, как в разведке, сволочи. Да накинь крючок на калитку, подергают и бросят. Показал бы я им как по-пластунски, да время не мое.
Мимо прошла группа подвыпивших посетителей ближайшей столовки.
- Нет, Петрович, не они. Особенно этот, с наколками, борзеет. Год отсидел в хлеборезке, а пахана из себя строит как долгосрочник. Когда я сидел, при тех порядках его бы съели. А тут блатного корчит.
- Ты за что тянул?
- А я знаю? Ни за х@р собачий. По пьянке облаял особистов, сказал, что мы на фронтах погибали, а они в тылах отъедались и с бабами развлекались. А сейчас мы с голоду подыхаем, а дармоеды жируют. Ну, может, по пьяной лавочке и послал вождей. Червонец отхватил. Хорошо, что червонец, хоть на зоне выжил. Кому мало давали, те сгинули. А мне, наоборот, помогло. Припадки прекратились. Работа легкая была, валенки катали, всегда в тепле. А так и там всего хватало. После войны власовцев и полицаев понагнали. Так от них беды больше было, чем от вохровцев.
- Ты мне не рассказывай, я этого лиха тоже хлебнул.
- А ты за что?
- А я за бабу. Только не люблю об этом рассказывать. Наливай.
Выпили, закурили, потом безногий, громыхая костылями, вышел на улицу по малой нужде. Здесь же за угол. Вернулся, кряхтя, расположился на скамейке. Виталию уже было интересно послушать их воспоминания, которые они излагали просто, без бравады и надрыва. Прошли они огни, и воды и чертовы зубы. Вот только медных труб на их долю не досталось.
Снова налили, выпили. Закурили, загремели бутылками, посовещались идти сдавать их или на сегодня хватит. Решили переждать. Теперь вышел летчик. Вернулся, сказал, что допиваем и идем сдавать, там куча бутылок рублей на пять. Виталий понял, что он увидел бутылки, которые бригада чуть не месяц закидывала от глаз начальства за штабель металла. Молча повеселился - помощнички объявились.
- Ну, лады. Только ты пойдешь, а я отяжелел что-то. Да не пропадай.
- Не бойся, в живых останусь, вернусь.
- Давай завтра сдадим с утра. Хватит на сегодня. Найдем, где помыть, а то за грязные эта курва опять по 18 копеек заплатит. А по две копейки, если бутылок много, дарить не хочется.
- Ладно, наливай.
Опять выпили, завозились, укладываясь. Ноги летчика вытянулись из-за трансформатора на земле. Разведчик, значит, расположился на скамейке. Виталию оставалось дописать пару листов, времени было часов семь и можно было успеть на вечерний клев. Но за будкой опять заговорили уже изрядно хмельные горемыки.
- Знаешь, Семеныч, ты вот мне сразу по душе пришелся. Понимаю, что человеком остаться в нашей жизни трудно, но видно - не гнилой ты. Никому не рассказывал о своих бедах, в себе держу, первый будешь, кто об этом услышит.
- Да во мне все умрет, Петрович! Да за такие слова я за тебя лягу, а не сдам!
Петрович, усмехнувшись, сказал, что военной тайны открывать не собирается и на его совести болтать об этом или нет.
- Я из госпиталя домой в деревню вернулся, когда уже Победу отпраздновали. Весь в медалях и орденах, а никуда не годный. В селе на одной ноге далеко не ускачешь. Все места конторщиков и учетчиков до меня такими же героями заняты. Пенсия наша, сам знаешь. В сторожа идти гордость не позволяла. Я ведь до лейтенанта дослужился. Представь, боевой офицер, разведчик, в двадцать пять лет на завалинку к старикам. Форсу и гонору во мне хоть отбавляй. А девчата вьются, одна другой краше. Мужиков повыбило. Да я и с изъяном мог любому фору дать. Ты бы посмотрел на меня тогда. И стать, и чуб и сноровка. Служба в разведке любого орлом сделает, кто сразу устоял, а потом уцелел. Председатель сельсовета предложил работу почтальона. От нужды согласился. Но через два дня подмышки от костылей стер, и в канаве завалился, рассыпал к чертовой матери всю корреспонденцию. Ее ветром понесло по улице, а я встать смог, а догонять и собирать бумажки не в силах. Тут соседская девчонка помогла, быстро все привела в порядок. «Ты, - говорит – покури пока, а я мигом это все разнесу по адресам». И, впрямь, через полчаса мне пустую сумку принесла и смеется:
- Это разве трудности? Вот в телятнике с пяти утра до восьми вечера с вилами и лопатой, это трудности.
Как могла она со скотиной работать, худенькая и маленькая как ребенок, в школу еще ходить надо, наверное.
- Да это я просто приморенная, мне восемнадцать уже. Вот исполнится, в колхоз обещали зачислить и на учебу отправить.
- А почему ты не колхозница?
- Приезжая, у тетки живу. Деваться-то некуда, может колхоз и выучит. Во всей деревне из девчат десятилетка только у меня. Да я тебя помню, до войны в гости сюда часто приезжала.
Я понял, что ходячая работа не по мне и пошел в сельсовет отказываться. Там мне ничего другого предложить не смогли, отправили в правление колхоза. Посетовали, что без почтальона остались. Свободных людей нет, а колхозников председатель не дает. Я подсказал им про соседку. Попросили прислать ее в сельсовет.
Председатель колхоза у нас старик, на войну не ходил по возрасту. Через неделю вызывает к себе и предлагает ехать учиться в город в институт на бухгалтера. Стипендия да пенсия, на жизнь хватит, а через четыре года ты специалист. Парень хваткий, а нам надо кому-то хозяйство передавать. Кому же, как не вам, спасителям отечества.
Знаешь, нас таких тьма была и калеченых и просто войной паленых. Ордена нам давали, речи говорили, а потом забывали, слишком много нас таких. Он первый меня спасителем назвал и опорой страны. Я человеком себя почувствовал, надежда меня прямо окрылила. Поехал в город, записался, нас по льготам с направлениями без экзаменов зачисляли, сказали в сентябре приезжать, пообещали общежитие, если нужно. Я вернулся домой другим человеком, цель в жизни появилась, уверенность в завтрашнем дне. С людьми стал по-другому разговаривать, будто я уже главный бухгалтер в колхозе, не ниже. Это же всё люди чувствуют. Да еще слух о моих перспективах прошел, родственники постарались. Девки уже проходу не дают. И я себя не сиротой казанской ощущаю, а мужиком, способным и обеспечить и поддержать. Возраст по деревенским меркам уже критический, здоровье поправляется, природа своего требует. А оно вот, прямо перед глазами. Но странная натура у человека, все само в руки падает, нет, ему надо недосягаемого. Да и продешевить не хочется. В селе один шанс дается, как на минном поле. Среди спелых и готовых осчастливить в любую минуту девах, на глаза стала попадаться соседка, с моей легкой руки ставшая почтальоншей. Спасибо мне сказала, работа легче и платят больше. Время на библиотеку появилось, готовится в педагогический поступать. Как-то припомнила, что бледной поганкой ее однажды назвал. И сейчас, в восемнадцать, она пышностью не отличалась, но зацепила чем-то, понять не могу. Вроде и с разговорами не набивалась и на танцах в клубе ни разу не встретились, но посмотрит при случайной встрече, а потом часа два как торкнутый ходишь.
В селе занять себя нечем, люди на работах от мала до велика, сижу на завалинке как старый дед, семечки лузгаю, да книги читаю. Она почтальоном работала, а почта по нашему порядку домов через пять от нашего. И как-то само собой утром, когда она выходит с почты с сумкой, да вечером, когда возвращается, стали парой слов обмениваться. Дальше – больше, потом останавливаться стала. Расскажет что-нибудь. Но меня никогда не расспрашивала. Главное, вела себя со мной как с нормальным, полноценным мужиком, недостаток мой будто не замечала. Книги стала подбрасывать. А я свой старый велосипед из сарая вытащил, починил, подкрасил, смазал и ей отдал. Смутилась, отказывалась, но я настоял, мне ни к чему, сказал, вырос я из него. Она отвернулась, взяла велосипед и уехала. Показалось мне, что заплакала, не поблагодарила даже. Ругал себя за такую шутку, а больше за то, что на увечье намекнул.
Много я от нее о жизни селян в войну узнал, она уже год здесь жила. Домашние не рассказывали, трудно было и все, больше я от них никаких подробностей не слышал. А тут такие страсти, что еще неизвестно кого за Победу благодарить нужно больше, нас или их. Да и сволочей, что жизнь невыносимой делали, хватало. Нашему селу повезло, председателя не трогали по возрасту, он людей не мытарил, в положение входил. Тем, кому похоронки приходили, мукой и картошкой тайком помогал. Понимал, что по военному времени самого могли к ответу притянуть, а помогал. Не то в соседних селах. В Березовке Аникьев Николай получил бронь и за это держал село в ежовых рукавицах. Все оправдывал нуждами фронта. За мерзлую картошку в поле ночью для детей выкопанную, баб трудодней лишал. С поля на коне их с малолетками бичом гонял. Сам из казаков был, с соседней станицы Пуринской. Так он и там своих родичей красным посдавал на расправу и всю жизнь перед властями выслуживается. Как будто нам на фронте легче от того, что здесь дети от голода пухнут. Фронтовики пришли, он три месяца в лесу прятался, пока НКВД их к порядку не призвал. У тех разговор короткий. А кому охота за эту мразь сидеть, когда семьи поднимать нужно? Но этот хоть не посадил никого. А в другом селе парень подрос, Гришка Поляков, и стал такому же начальничку зубы показывать, семью от притеснений отстаивать. Тот вызвал уполномоченного из района и сдал парня за хищение государственного имущества. Припаяли десять лет. Фронту от этого легче стало? Вина Гришки в том, что у него дома хомут на печке нашли, который он сушить с конюшни принес, чтобы утром мерзлый на лошадь не надевать. Все так делали. Да много чего она мне порассказала. И как от скотины и другой живности избавлялись. Кормить нечем, а если изловчишься, то налог не покроешь, только намучаешься. С курицы триста яиц в год, а с барана две шкуры. Я не шучу, они приплод будущий в налог включали. Если нет, значит, съел и за это еще таскать будут.
Как-то незаметно мы с ней друг к дружке привыкли, до охов и ахов дело дошло. Уже и время до следующей встречи не знаешь, как убить. Мое дело телячье, жду. Но и она как освободится, сразу бежит. От людей не скроешь. Родственникам ее это не нравилось. Муж тетки пьяненький подошел и говорит:
- Ты знаешь, оставь девчонку в покое. Не ровня вы, ты мужик взрослый, «Крым и рым» прошел, других найдешь, вон их сколько.
Я посмеялся, вечером рассказал ей. Расстроилась. Оказывается, они ее просватать уже собираются за сверстника. Парень молодой, студент из соседней деревни. Очень уж им понравился, не со мной сравнивать.
- А тебе?
- Хороший парень, но я его не люблю.
- Не спеши, может, полюбишь.
- Я уже полюбила. И не надо мне никаких студентов. Нравится, пусть сами на нем и женятся. Или свою Катьку толстомясую выдают.
Долбануло меня так, что я себя потерял. Потянулся к ней, а она не уклоняется. Наоборот, прижалась, трепещет, забыла, что увидеть могут, в деревне это слава на всю жизнь.
- И пусть видят, я может, на всю жизнь и хочу.