4.
Свято место в больнице пусто не бывает. Буквально через час после бегства старика Савоськина в палате появился очередной новосёл. Это был паренёк лет семнадцати с плаксивым лицом и затравленным взглядом. Капельница, безобидно стоявшая возле постели Лясавого, повергла его в ужас. А когда явилась медсестра Мария Фёдоровна взять у него кровь из пальца, парнишка совсем ополоумел.Он плакал, постанывал, закатывал глаза и трясся всем телом.
-Ну, что ты, что ты. Витя,- ласково уговаривала его сестра.- Будь мужчиной! Это совсем не страшно.
-Нет, нет, нет!- шарахался молодец до тех пор, пока Костя, взбешенный его поведением, не заорал на него.
-Ну, ты, амёба ползучая, веди себя прилично! Небось,по закоулкам да подворотням не такое геройство показывал? Ещё раз взвизгнешь, я тебя сам конским шприцем колоть буду! Помнишь, как в «Кавказской пленнице»?
-По-о-омню.- всхлипнул «герой».
-Ну, так влупим тебе пару подобных,сразу поздоровеешь! Подставляй руку!
Витя зажмурился, отвернулся и протянул скрюченный от страха палец Марии Фёдоровне. Та в мгновение ока уколола его и засмеялась.
-Вот и всё. И не стыдно тебе? Такой большой!
-Стыдно, - потупился вьюнош.- Только я всё равно боюсь.
-Так от этого не умирают. А если тебе оперироваться предложат, что тогда?
-Я домой убегу.
-Домой! Не очень-то ты с воспалённым аппендиксом побегаешь. Жених уже, а ведёшь себя хуже младенца. Да ведь и в армию, наверно, скоро пойдёшь. А уж там с тобой точно чикаться не будут.
Однако никакие уговоры и доводы на парнишку не действовали и те три дня, что провёл он в палате, были сплошным кошмаром и для него, и для медперсонала.
Перед процедурами ( а ему, как назло, были прописаны уколы) он пускался в бега. Его находили то в больничном парке, то в прачечной, то в котельной, а однажды даже в небольшой, заросшей молодым бурьяном канаве, возле морга. Боязнь за своё драгоценное седалище пересилила в нём даже страх перед мёртвыми. Это была какая-то патология. Но поскольку диагноз острого аппендицита не подтвердился, Витю на четвёртые сутки выписали домой. И вспоминали о нём долго, как о личности необыкновенной.
Затем на его освободившееся место положили ветерана Великой Отечественной, прошедшего всю войну от Москвы до Дрездена без единой царапины. После Победы он вернулся в Волжанск, обучился сапожному ремеслу и работал прилично, обретя добрую славу и массу заказчиков. Но, как иногда случается с именитыми мастерами, стал помаленьку выпивать, затем втянулся, запил крепко, курил, не переставая, пока не заработал себе облитерирующий эндартериит, а за ним и гангрену. Ему отрезали левую ногу по колено, но процесс продолжался, и её пришлось ампутировать до самого бедра.
Однако сапожника это не отрезвило. Получив инвалидность, он стал пить ещё больше, выкуривал ежедневно по две, а то и по три пачки «Беломора», и через год снова попал в больницу с гангренозной закупоркой вен. Теперь ему ампутировали и правую ногу.
Состояние было тяжёлым. Он жил на кислороде. И дежурившая круглосуточно возле его постели измождённая, худенькая жена, прислушиваясь к хриплой и отчаянной одышке мужа, лихорадочно комкала в руке мокрый от слёз платок и вдруг принималась торопливо показывать давние выцветшие фотографии, с которых весело глядел молодой сержант с орденом Славы и медалями на могучей груди.
-Ах, какой он был хороший, какой ласковый! И так-то мы жили первые годы, так-то жили… А потом пошло… Друзья - приятели, будь они прокляты! Стёпушка, не дури, Стёпушка, остановись!.. А он:- Пошла вон! Не твоё дело!.. Когда первую ногу отрезали, думала, успокоится. А он ещё хуже стал. Давай, кричит, водки! Давай «Беломор»! А где их взять, если я всё из дому распродала? А он, чуть что не так, за костыль… И всё лежит, не встаёт, не двигается… Пролежни начались! Я и так, я и сяк,- не помогает. Теперь вот и вторую отрезали… Врачи говорят: не жилец. Да я и сама вижу. Только как же я его хоронить буду? Как тело в гроб положу… без ног-то? О, господи, господи, господи!..
Женщина говорила почти спокойно, чувствовалось, что она уже всё пережила и обдумала, и именно эта простота и спокойствие были самым жутким.
Слушая её, Зимин чувствовал, как у него самого холодеют руки и сжимается сердце.
Через два дня сапожник умер. Ещё целый час лежал он в палате – огромный человеческий обрубок, полностью покрытый измятой простынёй, и возле него недвижимо и горестно сидела немолодая обессиленная женщина в чёрном платье и чёрном платке, видимо, давно приготовленными ею на этот случай.
Присутствие мёртвого в палате накладывало драматический отпечаток на живых. Но страха не было, а была спокойная и тихая печаль, и ещё полностью неосознанное понимание простоты и величия смерти. Столь лёгок, и доступен, и короток был переход из одного состояния материи в другое, что невольно думалось о бренности бытия, тщете надежд и бесполезности жизни, логическим завершением которой является неожиданное и неумолимое исчезновение с лица земли.
«Из праха вышел – прахом станешь»,- зазвучали в ушах Сергея далёкие бабушкины слова.- Но это неправда!- заспорил он сам с собой.- Мы будем продолжаться в наших делах, в детях… станем травой, деревьями, почвой, из которой прорастут новые деревья и травы, и, следовательно, жизнь бессмертна, как бессмертна эта земля, это небо и солнце над нами.
«Пока дышу – надеюсь»,- вспомнилось ему древнее латинское изречение. И повторяя его, он всё смотрел на покрытое простынёй тело, пока не пришли санитарки и сестра Сильва с небольшой клеенчатой биркой, на которой были написаны последние данные об умершем .
Сестра привязала эту бирку куском марли к руке покойного, санитарки перевалили мёртвое тело на носилки и понесли ногами вперёд – к выходу.
А вдова всё сидела, отрешённо глядя в одну точку, словно бы всё это её не касалось. И только когда Сильва тронула её за плечо, она оглядела всех пустыми холодными глазами и, отстранив сестру, пытавшуюся её поддержать, вышла из палаты, прямая и строгая, словно бы поняв какую-то страшную тайну, недоступную пока никому из остающихся здесь.
-Сик транзит глориа мунди,- глядя ей вслед, негромко проговорил Зимин. И повторил уже по-русски, поймав недоуменный взгляд Лясавого.- Так проходит земная слава! Это латынь, Прокоп… и лучше не скажешь.
Он взбил свои подушки, подложив их под спину, откинулся, прикрыв глаза, и вновь встрепенулся, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд. Он знал, что кроме него и Прокопа, в палате никого нет. И Милов, и Пруткин, и Константин, едва сапожник издал последний вздох, тут же, не сговариваясь, покинули помещение, оставив вдову наедине с её горем.
Теперь же Милов сидел на своей койке, опершись подбородком на трость, и смотрел на Сергея строго и задумчиво.
-Когда ты появился? Я даже не заметил,- с недоумением вздёрнув плечи, сказал Зимин.
-Как всегда по-диверсантски,- невесело усмехнулся Илья.- А ты, я вижу, совсем раскис. Неужели никогда не видел, как умирают?
-Почему? Приходилось…- Сергей вздохнул.- Женщину однажды на моих глазах… трамваем… Да и бабушка при мне от рака скончалась. Но тогда было как-то всё по-иному. В первом случае ужас, недоумение, отчаяние: ведь такая молодая, ей бы жить да жить! Во- втором , наоборот, какое-то облегчение: наконец-то отмучилась и отстрадалась. Я тогда лишь понял смысл изречения «Отдать Богу душу!» И мне было не страшно. Я сидел возле неё, держал её за руку и не мог из себя выжать ни одной слезинки. Но, вообще-то, лучше бы никогда такого не видеть.
-Да и я тоже не думал, что попаду в мясорубку. Мы же верили, что война нас не коснётся, за нас кровью в Отечественную расплатились отцы и деды. А всё вышло не так, бездарно, глупо. И поэтому каждая смерть оставляла болевые зарубки на сердце. Ведь ребята погибали не за правое дело, не за Родину, а за жалких саттелитов кремлёвских маразматиков, ограждаемых от народа нашими штыками. И ведь все понимали позор и бессмысленность этой… даже не войны, а карательной экспедиции, и тем не менее продолжали её вести. И Героев получали, и высокие звания… У меня самого два «Красных Знамени» и «Красная Звезда». Но горжусь ли я ими? Правда, когда первый орден получил, радость была - такая награда! Как у отца! А с годами прозрел, да и повзрослел очень быстро. Т а м вся юношеская дурь улетучилась мгновенно.
Илья, поморщившись, отставил трость и стал неспешно массировать немеющую ногу.
-Ты писал об «афганцах»,- снова заговорил он.- Ну, так видно, порассказали тебе…
-Да нет. Знаешь, многие не слишком раскрывались. Так… отдельные эпизоды, сражения, атаки. Лишь один разговорился и понёс такое, что я, честно говоря, ему не поверил. Не могли наши парни быть такими безжалостными. Нам же вечно внушали, что мы – самые гуманные… и всегда освободители, но никогда – захватчики
-Ну и что же он рассказывал?
-Да всякие ужасы. Вроде наши и насиловали, и резали, и жгли… Но, конечно же, придумывал, привирал почём зря.
-Привирал?- как-то странно усмехнулся Милов.- А ты представь: вдруг неожиданно пропадает солдат. А спустя некоторое время у ворот КПП появляется мохнатенький ишачок с двумя мешками. А в мешках этот наш пропавший… расчленённый, как в мясницкой. Глаза выколоты. уши и нос отрезаны, голова отделена, руки - ноги изрублены… На следующий день бредёт следующий ослик. И в мешках тоже солдатик… с кожей, содранной заживо. Раз получишь от душманов такой «подарочек», другой, третий, и весь твой гуманизм как рукой снимет! И когда, наконец, накроют банду, то, считай, что в живых никого не оставят.
-А ты не мог бы рассказать мне об этом подробнее? Хотя бы два – три подобных эпизода? Кстати, сам-то ты, извини за бестактность, тоже жёг и насиловал, благо это поощрялось?
-Ну, насилия никто поощрять не мог. И сам я этого не делал, и бойцам не позволял. Ну а если вспоминать… то, по совести, у меня лично не было ни одного счастливого дня. Ну, может, когда первый орден получил и отбыл в первый отпуск к жене и дочери. А затем день ото дня одно и то же. Даже чувство опасности притупилось, так всё стало привычно и обыденно. Но человек привыкает ко всему, кроме смерти. Тут уж, как ни бодрись, а когда она рядом, поневоле зажмёшься и будешь оглядываться. И не только в бою, но и в мирной обстановке. Многие, конечно, искали забвения, кто в водяре, кто в наркотиках… анаша или опий. Этой дряни там хватало. И ещё хочу сказать…
Он не договорил, потому что дверь распахнулась и в палату влетел возбуждённый шофёр , ошарашенный какой-то свежей новостью
-Бра-атцы, вы не знаете, что в городе творится! Ко мне дружок приходил, так я еле дослушал. В общем, у нас с ним сосед по дому, некий Колька Клещёв. Недавно вышел из колонии, а раньше боксом занимался, дошёл до первого разряда. Ну, так этого Клеща на днях кто-то придушил в его же собственном «Москвиче». А ещё, говорят, четверых рэкетиров постреляли и сожгли в такой же лайбе. Весь Волжанск теперь бьётся в истерике! Изо всех городов ментов понаехало. Докатились, допрыгались, не Волжанск, а Чикаго!
«Ах, ты ж, чёрт! Не поэтому ли вновь приходил Доценко?- разгорячёно подумал Зимин.- Ведь и он, и Зиновьев были очень озабочены. И мой случай, вероятно, аналогичный. Там машина, тут машина…Господи, ну помоги мне хоть что-то вспомнить!.. Нет… ничего нового. Ослепление… торможение… резкий удар… Однако, неужели это звенья одной цепи? Неужели я был принят за кого-то из тех? Да нет, сомневаюсь… Хотя всё очень загадочно. И едва ли я когда-то докопаюсь до истины…»