Утро, которое мы бездарно проспали, было пронзительно-летним, солнечным, с лучами, в которых скользят пылинки-балеринки. С нагретой кошачьей шубкой и прищуренными лунными глазами на каждом окошке. Тёплый кухонный пол под босыми ногами, свистящий на плите чайник в крупных горохах, мёд, светящийся в ложке... Всё это мы проспали, продремали, прохлопали. Нежились в кровати, нЕ жили, верили в бесконечность лета и нового дня.
А день оказался заштрихованным серым графитом. В детстве мы так делали фон для рисунков — тёрли лезвием стержень карандаша над листом бумаги, а потом растирали эту пыль ваткой. Точно так же кто-то поступил с небом, только комочки ваты, испачканные графитом, не убрал. Исчезло солнце, — исчезли и тени. Сколько дождик ни старался штриховкой обозначить объём, не вышло, мир стал плоским, почти двухмерным. Одна из мер — вода, вторая — тление. Мокрые колокольчики сгорбились по-осеннему, сырая скамейка перестала притворяться крепкой и голубой, все вмятины и ямки выровнял холодный дождь. Объёмными остались только слёзы и пузыри на лужах. За окнами серый графитовый шум дождя и катка — кладут асфальт, ещё сильнее уплощая дорогу. Скоро окажется, что все мы нарисованы и движемся только в пределах листа. И всё просто и плоско...
Ты говоришь: "Разве принципиально, — движемся мы в пределах объёма или в двумерном пространстве?" А мне не хватает резких чёрных теней под лестницей, засвеченных кадров на фотоплёнке, движений, обрывающихся на полувзмахе, прерывистых траекторий мотыльков над горячим просёлком. Мне не хватает пушистости таволги с мохнатыми бубнящими шмелями в ней, малахитовых мхов, по линейке расчерченных сосновыми тенями. Разве всё это возможно в графитовой плоскости?
Тогда ты берёшь простой карандаш, заточенный, как коготь птицы Рух, чистый лист из-под кипы уже зарисованных, и набрасываешь меня, себя, наш стол с дымящими чайными кружками. Очертания под твоей рукой делаются всё ясней, и я даже различаю капли на оконном стекле, да что там капли — цвет твоих глаз и рисунок радужки, мокрые шерстинки на пришедшем с улицы коте. Тени занимают свои места, рисунок начинает дышать, день оживает. "Всё и в самом деле просто. Вот так", — ты кладёшь карандаш и улыбаешься почти такой же улыбкой, как и всегда, но только карандашная штриховка ложится в уголки твоих губ, а слова прорисованы бегущей строкой. Я прихлёбываю из белоснежной кружки графитовый чай и улыбаюсь тебе в ответ.