1.
Начиналось воскресное утро. Столичные обыватели встречали его по-разному. Одни, ещё валяясь на неубранных кроватях, лениво отмахивались от кричащих и прыгающих детей; другие ворочались в смятых постелях в клубах собственного перегара после ставшей привычной попойки в субботний вечер; кто-то в гордом одиночестве медленно просыпался, сосредоточенно глядя в потолок.
В главном храме страны – Храме Христа Спасителя – шла заутреня. Те, кто регулярно посещал эти утренние воскресные проповеди, вряд ли заметили нечто особенное в этом богослужении. Архиерей, как и всегда, стоял на красном ковре под высоким куполом, откуда с золотистого фона на него смотрели святые из Евангелия. Его седая борода доставала почти до пояса и покоилась на золотом облачении, в которое, как в плед, было обёрнуто его тело до самого пола. Голова Архиерея закрыта митрой – шапкой с дорогой опушкой, украшенной дорогими каменьями и крестом на макушке. Слева и справа от него понуро стояли два священника помоложе, с чёрными бородами, тоже облачённые в длинные золотые материи, на их головах были уборы попроще, как и подобает священнослужителям их ранга.
Архиерей хорошо поставленным, почти оперным басом читал проповедь. Эхо отдавалось в каждом уголке храма:
Господь Милосердный, спаси всех нас – грешных смертных от гиены огненной,
Не дай нам сойти с пути истинного, оступиться на пути к тебе,
Господь наш милосердный,
Благодарим мы тебя за спасителя нашего – Иисуса Христа –
И молим тебя: пощади наши души грешные,
Благослови детей наших в учении их и путей твоих,
Благослови нас в нашей повседневной жизни.
Хоть иногда и забываем мы имя Твое в наших мелких заботах,
Не оставь нас в час последний и судный,
Забери нас к себе в вечный рай,
Дай нам сил и душевных благ, Господь наш.
Но не архиерей делал эту воскресную проповедь особенной, и даже не молитвы, летающие призраками в плотной атмосфере храма, но люди: мужчины, женщины, дети, пришедшие в это пасмурное утро приклонить голову перед Господом и помолиться под золотыми куполами Главного храма страны. Именно на эту службу собралась вся верхушка органов безопасности страны. У позолоченных барьеров, напротив алтаря, по правую и левую стороны от архиерея стояли хорошо одетые мужчины: высокие и худощавые, маленькие и толстые; молодые и совсем уже пожилые. Мужчины, чисто выбритые и с пышными усами, гордо расположившимися между короткими носами и пухлыми губами; с широкими гладкими лбами и лбами морщинистыми, спрятанными за тонкой чёлкой; с маленькими свинячьими глазками и круглыми розовыми щёчками. Мужчины с костлявым подбородком, выпирающим, как бульб у грузового судна, или двойным-тройным подбородком, полностью скрывающим шею. С лысыми макушками, отражающими искусственный свет внутри храма, или только лысеющими. Они стояли в длинных чёрных пальто и пуховых куртках, в чёрных пиджаках, серых и чёрных свитерах. Некоторые из тех, кто потрудились надеть пиджак, повязали и галстук. Кто-то из них взывающе возводил глаза к Христу, взирающему на присутствующих с главного купола и распростёршему над ними руки, кто-то уставился взглядом в пол и не поднимал головы.
Время от времени они аккуратно крестились, сложив три пальца, покашливая и выпуская ядовитые клубы застарелого перегара. Иные ещё и покачивались, как ветки, колеблемые порывами ветра. Рядом с мужьями обречённо стояли жёны. Они привычно вдыхали перегар и покорно ждали, пока те намолятся и накрестятся вдоволь. На лицах некоторых женщинах, несмотря на церковное неодобрение использования прихожанками косметики, был толстый слой макияжа: ярко-розовые или красные губы, толстые стрелки на веках, зачернённые брови; крашеные волосы были покрыты тёмно-коричневыми «фирменными» платками с латинскими буквами «LV» или «GA». Однако это были не обычные прихожанки, а потому общие для всех правила и нормы они на себя не распространяли. Модельно-стройные или располневшие после родов тела были укутаны в дорогие шубы; в ногах у некоторых из них, не дергаясь и не шаля, послушно стояли детишки; особо любознательные из них рассматривали святых на куполах и на стенах храма.
А за парами с детьми и без, во втором и в третьем рядах стояли широкоплечие мужчины грозного вида со сбитыми костяшками пальцев. Почти все – лысые или выбритые. Вид у них строгий и серьёзный. Носы переломаны, у одного – шрам на треть лица, у двоих не было по пол-уха. Больше чем у половины из них чёрные кожаные куртки скрывали ножевые или огнестрельные ранения. Они в такт крестились, вслед за стоящими в первом ряду.
На переднем плане, прямо напротив алтаря, стоял мужчина. Чуть покачиваясь и покашливая, он иногда жмурился от света, отражаемого золотым убранством храма. Он в меру высок и пропорционально широкоплеч. Каштановые волосы сальными крупными кудрями спадали на лоб. Карие зрачки с красными от недосыпа белками пусто смотрели прямо на архиерея, читающего молитву: ум не обрабатывал информацию – ещё спал. На подбородке, щеках и под прямым носом выступала не густая, но уже заметная щетина. Ладони потели в карманах длинного серого пальто. Иногда он вынимал правую руку, чтобы лениво перекреститься. Из-под расстёгнутого пальто виднелись вчерашние чёрный пиджак и чёрная рубашка, провонявшие табаком. Рукава пальто склеились с рукавами пиджака пролитой водкой, смешанной с чем-то сладким. Голова сильно болела – от перепива.
Он – это Александр Сергеевич Громов. Ему как два года сорок лет. Рядом с ним – ещё один мужчина, чьё самочувствие было не лучше, а, может быть, и хуже. Этот был ростом пониже, с рыжей копной волос и рыжей бородкой, растущей клочьями на щеках и подбородке. На нём – чёрная куртка с капюшоном, отделанным мехом. Он еле стоял на месте, постоянно вертел головой, пытаясь чем-то занять свои блуждающие мысли, не дающие ему покоя. Это – Алексей Фёдорович Покрошин; сорок ему исполнится через два года. Алексей Фёдорович не любит ходить в храм. Не по воскресеньям, не в Пасху, не в Рождество – никогда. Он находит весь этот процесс: хождение, крещение, повторение молитв пустой тратой времени. Однако положение обязывает: являясь членом Комитета, он, как и все его сослуживцы, обязан каждое воскресенье и по праздникам появляться в Храме Христа Спасителя. Нервозное дёргание Алексея Федоровича прерывается внезапным рвотным рефлексом, усиливающимся с каждой секундой. Чтобы его подавить, он старается сконцентрироваться на одной из росписей прямо перед собой – вознесение Христа. Он смотрел на известный библейский сюжет, но видел только какие-то неопределённые разноцветные пятна, не то кланяющиеся друг другу, не то пожирающие друг друга. А рот тем временем, как трюм тонущего корабля быстро наполняется водой, наполняется тёплой слюной. Он жадно сглатывает, чтобы затормозить рвущееся наружу содержимое желудка. Наконец, стиснув зубы так сильно, что заболел череп, он подавил казавшуюся неизбежной рвоту.
Оба мужчины пропили до самого утра в ресторане, где и заночевали на диване перед гардеробом, будучи слишком пьяными, чтобы даже встать. Проспав всего по паре часов, они, как могли, отправились на воскресную службу.
Разливавшийся вокруг них перегар был нестерпимым – высокий лысый охранник, стоявший прямо за Громовым, сделав глубокий вдох, немедленно пожалел об этом. А чья-то жена, стоявшая рядом, молилась только об одном: поскорее покинуть Храм и вдохнуть более-менее свежий воздух утренней Москвы.
Молитвы несчастной женщины были услышаны, и все присутствующие в Храме, хором сказав «аминь», перекрестились три раза, поклонились иконам и повернулись в строну выхода. Шум в Храме нарастал. Охрана расступилась по сторонам, давая мужчинам из первого ряда, их жёнам и детям пройти вперёд. При этом каждый старался не потерять из виду своего шефа. Мужчины в дорогих пальто и куртках, выходя, вели светские беседы: кто-то хвалил воскресную службу, и рассказывал, как свежо и бодро он после неё себя чувствует; кто-то делился впечатлениями о вчерашней пьянке на чьём-то дне рождения. Жёны обменивались поклонами и планами на ближайшую неделю, с притворной вежливостью договариваясь о взаимных визитах. Александр Сергеевич, широко зевая, прошёл к выходу со всей толпой. Рядом с ним, с трудом переставляя ноги, брёл Алексей Фёдорович. К ним присоединился невысокий молодой мужичок в паре с женщиной, выше его на целую голову.
– Ну что? – Широко улыбнулся мужичок и с задором посмотрел свинячьими глазками на Александра Сергеевича, не обращающего на него внимания.
– Хорошо вчера погуляли? – Хрюкнул он.
Этот невысокий молодой мужичок – Витя Лизогуб. Пуговицы на его белой рубашке еле сдерживали выпирающий, как надувной шар, живот, короткие ножки шаркали о ковёр перед выходом из Храма. Его маленькие глазки, заплывшие жиром на широком круглом лице с толстыми щеками, начинали блестеть всякий раз, как Витя обнаруживал что-то, что мог использовать для собственной выгоды. А поскольку он имел дурную привычку совать свой короткий, чуть задранный кверху нос во всё и вся, и старался не упустить ни одной новости и сплетни, то свинячьи глазки его блестели почти всегда. Приятной наружностью Витя Лизогуб не обладал, что, вместе с его любовью лезть в чужие дела, часто отталкивало от него людей при первом же общении.
– А ты что, не чувствуешь запах? – Высокомерным тоном спросила женщина, шедшая рядом с Витей. Она презрительно осмотрела Громова и, задрав подбородок, медленно отвела взгляд. Женщина была чуть старше Алексея Фёдоровича, но морщин на светящемся от макияжа овальном лице почти не было видно; лишь чуть заметен был второй подбородок и тонкий слой жира на щеках. Волосы её покрывал дорогой платок за несколько сотен единиц не русской валюты. В молодые свои года она обладала красотой, которая часто привлекала внимание мужчин. Но мужчин скорее глупых и агрессивных – хулиганов и бандитов, нежели умных и расчётливых – интеллигентов. Её стройное тело все ещё заставляло оборачиваться многих коллег и друзей Вити Лизогуба, привлекая их стройностью ног, плавными изгибами талии. Однако вся эта роскошь могла обмануть только тех, кто видел её в убранстве дорогих нарядов – они скрывали уже появившийся чуть выпирающий животик. В Храм она пришла, как и положено, в длинной юбке и свитере, плечи укрывала меховая шуба. Она сняла с головы платок и расправила длинные золотистые волосы, чуть загибающиеся на концах.
Громов мельком взглянул на неё. И тут же почувствовал какой-то неприятный уколол в груди. Презрительный тон её замечания задел его чувство собственного достоинства. Громов физически не переносил, когда с ним кто бы то ни было говорил надменным или пренебрежительным тоном. Ярость – это была, пожалуй, единственная реакция, которую в данный момент смог выдать всё ещё затуманенный вчерашним алкоголем мозг Громова.
Яркий дневной свет ударил по глазам из высоких распахнутых дверей Храма. В Москве начинался очередной день. Серое небо нависло над городом; низко и быстро плыли над головами людей угрюмые облака; холодный ветер пробирал до костей, обдавал щёки, забирался под рубашки, карабкаясь вниз по шеям.
Перед Храмом на площади, которая во всё остальное время была строго пешеходной, стояли больше дюжины разных чёрных дорогих автомобилей. Лимузины и джипы как бы красовались друг перед другом, покорно ожидая своих хозяев. На крышах нескольких из них виднелись большие круглые мигалки. На боках других были наклеены красные полосы во всю длину кузовов. Эти ухищрения давали понять окружающим, кого везут чёрные экипажи. Хотя, справедливости ради, надо сказать, что были здесь и авто, ничем не выдававшие себя, без особых отличительных знаков.
Выйдя на улицу, Громов крепко зажмурился и потом широко раскрыл глаза, пытаясь хоть немного взбодриться. Он спустился по ступенькам на площадку перед Храмом и отошёл чуть в сторону, чтобы не сливаться с толпой людей, вышедших после службы. Время от времени слышались громкий смех или резкие возгласы. Те, кто не успели поприветствовать Громова до начала богослужения, здоровались, кому-то Громов кивал в ответ, на кого-то намеренно не обращал внимания.
– Что же вы так напились вчера, Александр Сергеевич? – Усмехнувшись, сказал один очень важный директор средних лет в чёрном пальто, – не мальчик уже, – он завернулся в тёмно-красный шарф и прошёл дальше.
– Начальник у себя на даче церквушку отстроил, вот они и пьянствуют на выходных, – сказал второй и, заржав, обнажил кривые зубы, Жена, шедшая рядом, резко его одёрнула и за руку потащила к машине.
Громов ничего не ответил. Воспоминания о прошлом вечере начали всплывать в его голове. Этот мужик, как и сейчас, под собственное лошадиное ржание приставал к официантке, лапая её за все возможные места, когда та принесла им пятый графин с водкой. Игорь Семёновича орал на нескольких деловых господ и грозит им «всех посадить за милую душу». Те в ответ только молча хлопали глазами то ли от бесстрашия, то ли от непонимания происходящего. Вспомнил он и Алексея Фёдоровича, который, пребывая в весёлом расположении духа, подошёл к Игорю Семёновичу, принялся говорить тост, положив руку ему на плечо. За что тут же получил локтем в нос. Начиналась потасовка, впрочем, быстро разрешившаяся рукопожатиями, лобызаниями и заказами очередных графинов водки. Вспомнил Громов и молодого капитана, которого кто-то насильно затащил в их компанию и который напился раньше всех; домой его пришлось везти всё тому же Игорю Семёновичу, что совсем испортило последнему настроение. Вспомнил Громов, как несколько раз просили счёт, хотели расходиться, но потом, передумав, заказывали ещё выпивки.
Громов почувствовал себя чуть лучше, когда память вернулась к нему. Но мысль о счёте его смутила. Хорошенько везде пошарив, он нашёл свой кожаный кошелёк во внутреннем кармане пиджака. Кошелёк оказался мятым, липким и вонючим, видимо какое-то время пролежал в луже разлитой водки. Громов, наконец, вспомнил, как несколько раз платил за что-то. А он знал за собой одну особенность: если он по пьяни начинал платить, то платил до последнего рубля или пока не засыпал. Громов раскрыл кошелёк, где от вчерашних восьмидесяти тысяч осталось три. Однако он слишком устал, чтобы даже выматериться на себя.
Лысые охранники в чёрных кожаных куртках открывали задние двери машин для своих начальников и их жён. Мигалки заиграли белым и ярко-синим цветами. Седаны и лимузины со следующими за ними джипами разворачивались через сплошную линию Волхонки и быстро исчезали из виду.
– Сигареты не будет? – Щурясь, спросил Алексей Фёдорович, – а то мои закончились.
Не убирая кошелёк, Александр Сергеевич ещё пошарил по карманам и достал сдавленную красно-белую пачку импортных сигарет, из которой выглядывали три оранжевых фильтра. Он достал чуть мятую сигарету и протянул пачку Алексею Фёдоровичу. Через полминуты оба закурили, выпуская клубы плотного дыма.
Они медленно пошли по уже пустой площади перед Храмом.
Чуть в стороне стояла низкая, скрючившаяся над протянутой высохшей рукой старушка в тёплой, но изрядно поношенной куртке и длинной толстой юбке. Лица её не было видно за толстым серым платком.
Громов вынул зелёную банкноту из кожаного вонючего кошелька и втолкнул её в сухую ручонку старухи.
– Да благослови тебя Бог, сынок, – донесся скрип откуда-то из-под платка. – Блага и здоровья всем твоим близким.
– Мог бы сразу Ефимычу налички отдать, – усмехнулся Покрошин, – кстати, я его вчера так и не видел. – Он выдохнул дым и бросил бычок на тротуар. – Не вышел ещё, значит.
Алексей Фёдорович подошёл к черной БМВ пятой серии с красной полосой на кузове и синей мигалкой на крыше.
– На связи, – кивнул он Громову и сел в машину. Двигатель уютно заурчал. Взвизгнули шины, и Покрошин, резко развернув седан на площади, умчался куда-то в сторону.
Громов выкинул бычок на тротуар. Он, не спеша, подошёл к проезжей части и лениво посмотрел по сторонам. Серое пальто, которое он так и не застегнул, развивалось на ветру. Какая-то чёрная малолитражка остановилась, уступая ему дорогу. Он также не торопясь перешёл улицу и направился к стоявшему на другой стороне большому джипу. Тёмно-зеленый «форд-экскершн» выпуска две тысячи второго года был грязным, по всему лобовому стеклу простиралась длинная трещина, на переднем бампере и левом переднем крыле были видны застарелые вмятины. Громов открыл дверь и забрался внутрь салона. Посидев пару минут, он завёл мотор и поехал, вливаясь в уже уплотняющийся поток машин.
2.
Комитет по Надзору за Органами Порядка и Безопасности был организован в конце десятых годов по непосредственному указу Пахана. Доклады о разложениях в силовых ведомствах оказывались на его столе так часто, что он серьёзно задумался о ситуации. Проблема требовала немедленного решения.
Управление внутренней безопасности Министерства Внутренних Дел содрогалось от скандалов, связанных с многочисленными случаями коррупции, и всевозможных злоупотреблений, исчислявшихся десятками тысяч.
Федеральная Служба Безопасности по большей части занималась поиском и отловом шпионов. В последние два года было выявлено до пяти тысяч заподозренных в шпионаже. Верхушка Федеральной Службы Безопасности погрязла в междоусобице нескольких генералов и группки полковников, борющихся лишь за свои интересы и не подчинявшихся ни одному роду начальства. В это время бандитизм пестрел и, как тень, распространялся во все закоулки страны, уничтожая на своём пути всех сопротивлявшихся. Следственный Комитет и Прокуратура взяли борьбу на себя, но с минимальным количеством положительных результатов.
И лишь ещё не оставившая надежду молодёжь, в отличие от своих родителей, не желала мириться с разыгравшимся беспределом. Она не смотрела телевизор и не читала газет. Через социальные сети и интернет-форумы молодые люди разоблачали преступления тех или иных чиновников, купленных бандитами, обменивались информацией о случаях вопиющий халатности, уносивший жизни их сограждан, родных и близких, коррупции, разросшейся сверх всяких пределов, ставшей привычной, как небо над головой или земля под ногами.
Они дрались на улицах с милицией, сотрудниками частных охранных предприятий и, иногда, даже Гвардией Пахана, когда те приходили отнимать их собственность и собственность их соседей и друзей под невнятными предлогами или же вообще без каких-либо объяснений. Неравнодушные, они боролись за своих сверстников, которых под надуманными предлогами отправляли в места не столь отдалённые. Они были разъярены разгулом бандитизма и, как могли, боролись с ним. Молодое поколение с малых лет не доверяло ни одному органу правопорядка и, в отличие от старших, стояло друг за друга. Люди вместе росли и вместе смотрели широко открытыми глазами на абсурд и ужас, окружавший их. Они не боялись выйти на улицу и отстаивать своё будущее, утекающее как вода сквозь пальцы.
Развал властей всех уровней в стране и возрастающее недовольство молодого поколения требовали немедленного принятия мер. После раздумий Пахан решил, что нужен новый орган, который, стоя над всеми остальными структурами, будет следить за порядком в стране. Так появился специальный Комитет, который должен был заниматься контролем и надзором над Федеральной Службой Безопасности, Следственным Комитетом, Прокуратурой, Полицией, и даже иногда Гвардией Пахана – Комитет по Надзору за Органами Порядка и Безопасности, или сокращённо КНОПБ. Новый орган мог проверять и ставить под сомнение любые действия Прокуратуры, ФСБ, МВД и СКРФ и даже влиять на них. Но потом обязательно отчитывался лично Пахану, который уже на следующий после основания Комитета день грозно приказал срочно взять ситуацию под полный контроль.
В первую очередь новоиспечённый Комитет занялся разборкой стопок папок с десятками тысяч жалоб на нарушения в МВД. Сотни профессиональных юристов и следователей с десятилетиями службы и опыта за плечами работали день и ночь. Как позже доложили Пахану, все случаи были рассмотрены, в отношении нарушителей приняты меры. Некоторых и впрямь лишили свободы, правда, на совсем небольшие сроки, остальных же попросили быть поосторожнее. У кого-то конфисковали собственность – в залог последующего хорошего поведения. Генералов, воюющих с полковниками в Федеральной Службе Безопасности, посадили за один стол и попросили мирно, без шума разрешить все свои споры. Комитет даже нашёл прямые связи между двумя генералами, тремя полковниками и организованными преступными группировками. Очень вежливо на это намекнув, первый председатель Комитета Тимофей Иванович, который, надо заметить, был искренне предан своему делу, понадеялся, что такой пример отрезвит и примирит враждующие стороны. Но просчитался. Спустя неделю он был найден повешенным в душевой у себя в квартире. Полиция вынесла вердикт: Тимофей Иванович умер от перелома шейных позвонков при удачной попытке суицида. Проломленный череп, синяки, свидетельствовавшие о сопротивлении во время драки, и квартира, перевернутая вверх дном, были следствием проигнорированы, и в протоколе даже не упоминались.
Второй председатель, бывший начальник Службы Охраны Пахана и близкий ему человек – Алексей Алексеевич, недолюбливал многих и был недолюбливаем многими, принципиально не пил чай и никому не советовал его пить. Через несколько дней после получения должности, он направился прямо к Пахану в кабинет на закрытое собеседование, длившееся чуть более часа. После этого собеседования у Комитета по Надзору за Органами Порядка и Безопасности появилась ещё одна обязанность: личная охрана Пахана и контроль его безопасности. Видимо, собеседники сочли недостаточной ту маленькую армию численностью в несколько сотен человек, которой Пахан уже окружил себя. Ходило много слухов о том, что же Алексей Алексеевич наговорил Пахану. Сказал ли он, что против него в его ближайшем окружении готовится переворот, которого Пахан боялся больше смерти, так как такие попытки уже были. Или же что его хотят отравить, чего он тоже боялся. Или же что в Федеральной Службе Безопасности на самом деле окопались бандиты, а сами бандиты выполняют обязанности ФСБ. Всё это – лишь домыслы. Но факт остаётся фактом: после совещания Комитет получил задание следить за безопасностью на всём пути следования Пахана, куда бы тот не направлялся, а ещё контролировать все контакты Пахана с главами госучреждений и госорганов, частных компаний, при этом тесно сотрудничая с его Администрацией. А самое главное, Комитету было разрешено по своему усмотрению вести наблюдение и прослушивать любого из государственных чиновников, министров и управляющих госкомпаниями. Последний пункт стал одним из сильнейших аргументов. Всё для блага Пахана, в целях его безопасности – Алексей Алексеевич лично мог определять, когда и где главам служб безопасности, а по совместительству близким и старым друзьям Пахана с ним контактировать.
Как выяснилось позже, это была строго секретная договоренность. Пахан с возрастом стал осторожнее, даже пугливее, и на этом многие сделали себе карьеры.
Отрезав возможный контакт ссорящихся генералов и полковников с Паханом, Алексей Алексеевич начал устанавливать порядок. К тому времени, как он стал председателем Комитета, он был уже небедным человеком, и не был заинтересован лишь в собственном обогащении, а тем более в обогащении своего тщательно выбранного и преданного окружения. За первый же месяц председательства Алексея Алексеевича одного из уличённых в коррупции генералов посадили на внушительный срок «за всё хорошее и не очень» – как пошутил сам Алексей Алексеевич. Это сильно напугало всех остальных полковников. Двое из них уехали за границу: один в Ниццу, другой ещё куда-то. Одного из глав бандитских группировок нашли мёртвым в своём пентхаусе, сгоревшем дотла. Не смотря на прекрасное умение договариваться, Алексею Алексеевичу всё-таки пришлось избавиться от пары людей. Это ещё больше напугало оставшихся. Сильно облегчил процесс установления взаимопонимания и раздел активов разных бизнесов сгоревшего бедняги между его партнёрами и конкурентами. Так же, разделив собственность посаженного генерала между всеми заинтересованными лицами, Алексей Алексеевич навёл порядок.
В этом Комитете под чутким надзором легендарного Алексея Алексеевича верой и правдой (или просто, как мог) служил Александр Сергеевич Громов. Сам бывший полковник Федеральной Службы Безопасности, в своё время он мог дослужиться там до генерал-майора и даже до генерал-лейтенанта, но Алексей Алексеевич, как старому знакомому, предложил ему высокую должность в Комитете, на что Громов и согласился.
* * *
Отреставрированный особняк, в котором расположился Комитет по Надзору за Органами Порядка и Безопасности занимал большую территорию на улице N. По ширине – три ряда в каждую сторону – она могла бы называться проспектом. За высокой чёрной решётчатой оградой с золочёными острыми наконечниками располагался громоздкий семиэтажный комплекс бледно оранжевых строений с белыми оконными переплётами. Он состоял их трёх зданий; среднее как бы пряталось в углублении между двумя другими. Сразу после въезда находилась обширная парковка и несколько аккуратных ухоженных клумб. Главный вход со стеклянным фасадом на современный манер был укрыт под выступающим навесом, который поддерживали две мраморные колонны.
Громов остановил свой «форд» перед высокими воротами. Охранник в будке узнал знакомый автомобиль, ворота дёрнулись, въезд на территорию был открыт. Два автоматчика по каждую сторону от въезда отошли, дав машине проехать, и кивнули Громову. Он в ответ поднял четыре пальца, лежащих на руле, и «форд» заехал на стоянку. Ему отводилось второе, почти самое близкое к входу парковочное место; первое занимал Начальник. Чёрный бронированный лимузин «майбах» Алексея Алексеевича со спецномерами и мигалкой на крыше уже несколько часов был на стоянке. Большой высокий внедорожник «форд», снаружи напоминавший огромное, давно вымершее животное, тесно прижался к лимузину, и Громову пришлось очень аккуратно открывать дверь, чтобы не поцарапать машину Начальника.
Громов выкарабкался из «форда» в узкое пространство между машинами и пошёл к стеклянным дверям.
Первое, что видел любой человек, пройдя через металлодетектор с тремя охранниками, грозно глядевшими на всех выходивших и входивших, и войдя в фойе Комитета – это огромный герб, растянутый на высоту двух этажей. Герб представлял собой серый щит с изображенным на нём золотым двуглавым орлом, внимательно уставившимся по сторонам, и двумя перекрещенными клинками позади. Над орлом висела золотая корона с православным крестом.
Напротив стеклянных дверей, под гербом, стоял длинный стол, за которым сидели несколько молодых опрятных девушек. Перед этим столом толпились люди, а девушки что-то искали в компьютерах, отвечали на телефонные звонки или звонили сами; объясняли, кому в какой кабинет пройти, или заученно повторяли текст, о том, что и как надо сделать, что бы подать жалобу в Комитет.
Громов вошёл в здание, кивнул одному из охранников, прошёл мимо стола, быстро окинув взглядом толпившихся людей, и стал подниматься по лестнице.
На втором и третьем этажах располагались приёмные, заполненные людьми, недовольными работой Министерства Внутренних Дел, Следственного Комитета или Прокуратуры. Любой гражданин мог обратиться в Комитет, рассказать о своей беде и записаться на встречу с его работником, если считал, что другие инстанции, куда он обращался прежде, плохо справляются с его проблемой. Второй и третий этажи по виду своему были одинаковые: длинные просторные коридоры с расставленными тут и там мягкими диванами, по два наполненных светом холла с высокими потолками и жёлтыми стенами. Почти всё рабочее время, с понедельника по пятницу, все проходы и коридоры были забиты десятками людей. Они ходили из кабинета в кабинет: кому-то понадобилось донести недостающие документы; кто-то принёс не те документы, которые были нужны для рассмотрения дела, и требовалось их заменить; кому-то нужно было озаботиться показаниями свидетелей и они приводили их в Комитет; кто-то сидел и плакал, отчаявшись найти виновников преступлений, их приходилось успокаивать и просить прийти другой раз; кто-то матерился на следователей и грозился увольнениями. Работники Комитета – юристы, клерки, следователи – уставшие и раздражённые нервно сновали из кабинета в кабинет. Благо коридоры были широкие, и они, нагруженные стопками папок и бумаг, свободно лавировали между раздражёнными посетителями.
На четвёртом и пятом этажах занимались делами, которые получили широкую огласку через социальные сети, в чём преуспели как раз те недовольные молодые люди. Такие дела, если вовремя не получали должного внимания со стороны властей, могли перерасти в антигосударственную деятельность: стычки с органами правопорядка, собрания групп людей без согласования с муниципальными властями или же, что считалось опаснее всего – в самосуд. Случаев последнего на тот момент было зарегистрировано немного, всего три-четыре. Это когда какой-нибудь вороватый предприниматель где-нибудь далеко на Севере не додавал зарплату своим работникам; те, в свою очередь, перед перспективой замёрзнуть в холодную русскую зиму вламывались к нему в дом; всё, что можно было украсть, – украли, что украсть не получилось, поломали. А самого бедалагу выбросили полуживого за городом, где его и нашли работники правоохранительных органов. Несмотря на то, что всех виновников жёстко наказали, такой случай мог воодушевить ещё кого-нибудь недовольного на повторение подобных действий. Пахана такие инциденты (если, конечно, он о них узнавал) особенно возмущали. Он строго-настрого приказал начальнику Комитета решать подобные проблемы любыми способами, дабы исключить саму возможность самосуда.
Громов почти никогда не останавливался на втором и третьем этажах. Его кабинет располагался на шестом, куда чрезвычайно редко направляли простых граждан. Туда они могли попасть только по особо важным делам. Для того чтобы дело было признано таковым, нужно было пройти серию проверок на всех предыдущих этажах. На шестой этаж попадали дела, вызвавшие массовое недовольство граждан, когда число возмущённых исчислялось не десятками и даже не сотнями людей, а районами городов, а то и целыми городами. Это – дела о страшных убийствах, конфликтах интересов, которые могли привести к расправам, незаконным захватам собственности и подобным тяжким преступлениям. Дела, с мирным разрешением которых не справлялось не только Министерство Внутренних Дел, но и все остальные инстанции; когда автобусы с гвардией Пахана уже стояли в полной готовности, в любую минуту ожидая приказа действовать. Только такие дела поручались Громову или одному из его трёх коллег, которые по обязанности своей должны были не допустить эскалации конфликта до антигосударственных выступлений. Именно о таких взрывоопасных ситуациях Громов докладывал Начальнику, а тот – Пахану.
В общем, жизнь в здании Комитета по Надзору за Органами Порядка и Безопасности никогда не была спокойной, и текла своим извилистым чередом.
Несмотря на наличие нескольких служебных лифтов, в то утро Громов решил подняться пешком.
На шестом этаже располагались четыре кабинета – просторных, с высокими окнами, диванами, коврами и длинными столами для переговоров. Их двери выходили в просторный холл. В отличие от холлов на втором и третьем этажах, посетителей здесь не было, даже прочие сотрудники Комитета поднимались сюда крайне редко.
Напротив глухой жёлтой стены этого просторного ярко освещённого холла стоял мужчина в чёрном костюме и громким, отдающимся звонким эхом басом, командовал двумя молодыми парнями, которые стояли на стремянках и держали большой, в две трети человеческого роста, портрет Пахана в тяжёлой золотой раме.
Громов, даже не пытаясь понять, чем Начальник так возмущён, не спеша подошёл к нему и пожал большую волосатую руку. Начальник – высокий немолодой мужчина, ему несколько лет как перевалило за шестьдесят. Его щёки свисали от глаз и тянули за собой веки, делая лицо похожим на морду бассет-хаунда. Над глазами нависали неухоженные брови, чёрные на концах и седые у корней. Над бровями – высокий лоб с несколькими поперечными морщинами, а на голове – копна белых мелко-кудрявых волос. Каждый раз, когда Начальник открывал рот, сложно было не заметить его жёлтые зубы. Он стоял ровно, держа руки в карманах брюк; его живот, как густая масса, сдерживаемая белой рубашкой, чтобы не вытечь на пол, свисал через ремень.
– Что у вас тут за тревога? – Спросил Громов.
– Да вот, – Начальник кивнул на картину, – Пахана вешаем. Ну, давайте-давайте, – прогремел его бас на весь холл.
– Хорошо, оттуда всем видно. Там ему самое и место, – сказал Громов, – правда, может только чуть левее.
– Саша, да куда тут левее, – возмутился Начальник, – мы уже полчаса пытаемся его повесить.
– Тяжёлый он очень, – проскулил один из парней, пытаясь чуть выше приподнять тяжёлую раму.
– Это не он тяжёлый, это ты слабый, – рявкнул Начальник на молодого парня.
Пахан с портрета смотрел на всех вниз с отеческой добротой, тёплым, почти ласковым взглядом. Его тонкие губы были чуть растянуты в едва заметной улыбке. Лицо с молодой, гладкой, здоровой кожей вызывало почти нежные чувства. Гладковыбритые щёки на круглом лице говорили о здоровом образе жизни. Неюный возраст выдавали лишь большие залысины, искусно скрытые, впрочем, короткой стрижкой прямых жёлто-седых волос. На плечах – привычный чёрный пиджак и белая сорочка с красным галстуком. На заднем фоне – всеми гражданами страны горячо любимый триколор.
– Ладно, вы тут вешайте, у меня дел полно, – сказал Громов.
– В час у меня, помнишь? – Спросил Начальник.
– Помню, – ответил Громов и прошёл через холл в свой кабинет.
По дороге с ним поздоровались насколько пробегавших мимо сотрудников, почти ни на кого из них Громов даже не обратил внимания, только одному лениво кивнул.
Обменявшись со своей секретаршей Марией парой слов, Громов вошёл в кабинет. Он снял серое пальто, повесил его в шкаф и, пройдя мимо стола для совещаний, сел за рабочий стол. Перед Громовым лежала коричневая папка с документами по делу, требовавшему разрешения в самое ближайшее время, и которым, как он был уверен, Начальник будет интересоваться в час дня. Дело это было связано с ДТП, случившимся около месяца назад в Калининграде.
Примерно за час до полуночи на улице, названной в честь видного революционера и советского партийно-политического деятеля, большой белый джип «лексус», разогнавшись до скорости больше ста километров, вылетел на тротуар и сбил троих девушек.
Громов раскрыл папку и прочитал первое попавшееся ему на глаза предложение. Он, кажется, уже помнил наизусть весь доклад, не раз перечитывая его. Всё те же сочетания слов, часто встречаемые в других делах, и которые ему наверняка придётся увидеть ещё не раз: «водитель автомобиля, находившийся в состоянии алкогольного опьянения», «неверно выбрал скоростной режим», «не справился с управлением», «вылетел на тротуар», «три пешехода».
Сорокалетний Фёдор Сергеевич Тварин, выпив больше полулитра водки в одну харю в будний день, залез в свой новый белый внедорожник «лексус». Двигатель в пять и семь десятых литра радостно заурчал и понёс автомобиль навстречу трагедии – смерти двух невинных девушек и долгому лечению в больнице третьей. После аварии Федя вылез из машины и, в пьяном угаре, бросился бежать. Не будь рядом свидетелей, которые услышали громкий звук удара машины о какое-то препятствие, Федя так бы и бежал, куда несли его пьяные кривые ноги, пока не вымотался и не упал бы под каким-нибудь кустом, где во сне и провёл бы всю ночь. Но очевидцы трагедии Федю поймали и приволокли к остаткам «лексуса», где и передали в руки полицейских.
Громов перевернул документ в папке и посмотрел на фотографии. На одной изображалось место ДТП: куски бампера, остатки фар и куча мелких деталей, уже ставшие просто мусором – всё это разбросано в радиусе трёх метров вокруг машины. Из-под моторного отсека, смяв белоснежный капот, торчал отбойник. Он вошёл внутрь автомобиля на удивление глубоко, где-то на метр. Как позже сообщат полицейские, разогнал бы Федя своего зверя километров на двадцать больше, и отбойник прошёл бы в салон и прорезал бы нижнюю полость Фединого живота, что, по мнению многих, было бы справедливо. Рядом с автомобилем, на чёрном мокром холодном асфальте лежало тело, покрытое белой окровавленной тканью. Ещё одно лежало метрах в четырёх от первого.
Так «лексус» и погрузили на эвакуатор – с торчащим из моторного отсека отбойником. Единственную ещё дышащую девушку увезли в реанимацию. Громов в который раз перечитывал содержимое папки: показания свидетелей, результаты теста на алкоголь, заявления родственников пострадавших. Громов потёр лицо руками.
Фёдор Тварин был сыном крупного областного бизнесмена – Сергея Тварина. Громов что-то слышал о нём – лет пятнадцать назад его имя мелькало рядом с именем Начальника. В памяти всплыли старые связи, какие-то заводы, но толком Громов ничего не знал, да и не особенно хотел.
На первых порах расследование шло очень медленно. Полиция никак не могла определиться с окончательными цифрами и фактами – то и дело обнаруживались всё новые, порой менявшие направление расследования. Об аварии пару раз упоминало местное телевидение, однако дело всё более тормозилось. Родители погибших девушек совсем отчаялись и подали жалобу в Комитет по Надзору. Через несколько проверок оно заглохло где-то на третьем этаже.
Однако вскорости вскрылся ещё один факт, сильно поменявший ситуацию. Журналисты местной небольшой газеты порылись в прошлом Феди и выяснили, что дестью годами ранее он уже участвовал в ДТП со смертельным исходом двух женщин, и что не только был оправдан, но даже не присутствовал на суде. Новую аварию снова придали огласке, взбудоражив местную общественность. Выяснилось так же, что только за этот год на его имя было выписано двенадцать штрафов за нарушение скоростного режима. Опасаясь, что Федьке всё снова может сойти с рук, к делу подключились активисты и инициативная молодежь. Обстановка накалялась. Независимые СМИ подхватили животрепещущую тему и стали освещать каждый этап расследования. Дошло до того, что группа каких-то людей в балахонах заблокировала выезд кортежа Сергея Тварина из ворот его загородного дома. Как утверждалось, друзья девушек пытались добиться от него хоть какого-то прямого контакта; они же требовали от следствия справедливого приговора. Люди с плакатами стояли у офиса Сергея, и охране периодически приходилось вызывать полицию, чтобы разогнать демонстрантов. Какие-то парни с телефонами и видеокамерами приходили в полицию, пытаясь добраться до кабинета местного начальника с вопросом: почему Фёдор Тварин не сидит в СИЗО и почему затягивается рассмотрение ДТП? Тогда папку с делом, пылившимся на третьем этаже здания Комитета, срочно откопали. Так она попала на стол Громова.
На тот момент Прокуратура просила для обвиняемого пять лет колонии общего режима. Однако адвокат настаивал на двух годах в колонии-поселении, руководствуясь тем, что Фёдор – человек легко исправимый, сильно верующий и уже осознавший свою вину и вставший на путь исправления.
Первым шагом стало предложенная Твариным и одобренная Комитетом компенсация всем пострадавшим семьям. Сергей Тварин был готов платить любые деньги, лишь бы сынок не попал в тюрьму. Через пару недель две семьи потерпевших согласились на компенсации. И только отец третьей девушки решил бороться за то, чтобы виновный получил реальный срок.
Его поддерживали активисты города – они с регулярностью пару раз в неделю звонили в Комитет и требовали немедленных действий. Громова это порядком злило. Но, скрывая эмоции, он вежливо повторял, что над разрешением ситуации работает не покладая рук, и что результатов можно будет ожидать уже в ближайшем времени.
* * *
В час дня Громов сидел за длинным лакированным столом для переговоров на седьмом этаже, откинувшись на спинку стула. Во главе стола стоял Начальник, по привычке держа руки в карманах брюк. За его спиной висел большой портрет Пахана. Чуть повернув голову влево, Пахан смотрел куда-то вдаль. Строго насупив брови, он с непоколебимой, присущей ему уверенностью, глядел в светлое будущее или просто куда-то вперёд. На его чёрном пиджаке красовались три всем знакомые медали: За заслуги перед Отечеством, За вклад в историю России первой степени и Героя России. После вручения последней, Пахан объявил 17 июля днём Героев России и разрешил четыре выходных дня. А в голубом прозрачном небе за плечами Пахана летели три истребителя МИГ, за которыми тянулись три разноцветных хвоста – триколор.
За столом Начальника кроме Александра Сергеевича сидели ещё трое – коллеги Громова с шестого этажа. Слева от Громова расположился самый молодой из присутствующих – Михаил Льезгин, прилежный молодой человек в очках в чёрной оправе. Иногда он как-то подергивался и ёрзал в кресле, чем сильно раздражал Громова.
Двое мужчин напротив – Арсений Стычкин и Артемий Здычкин – сидели, сложив, как школьники-отличники, руки на столе. Не смотря на созвучность фамилий, Стычкин со Здычкиным внешне были совсем разные: первый – уже почти лысый, второй только начинал лысеть; первый – брюнет, у второго – каштановые волосы; у первого нос картошкой, у второго – чуть свёрнутый на бок. Да и одеты они были по-разному: Стычкин в сером пиджаке, Здычкин – в чёрном.
– Ну что? – Спросил Начальник громким басом, – начнем, пожалуй. А то у меня вон, телефон полдня названивает, – Начальник показал пальцем на один из трёх чёрных аппаратов на столе. – Приходиться трубку снимать и класть рядом. Какие у вас, господа, успехи?
В кабинете повисла напряжённая тишина, никто не хотел начинать первым.
– Громов, – обратился Начальник к Александру Сергеевичу, который уставился на своё отражение на лакированной поверхности деревянного стола, – что у нас там с этим дедом?
Громов поднял брови и с недоумением уставился на Начальника. Зная Громова достаточно долго, Начальник понял, что тот совершенно не настроен работать.
– Который против Феди, – Начальник подсказал тоном учителя, помогающего ученику ответить на поставленный вопрос, чтобы Громов соизволил побыстрее включиться в обсуждение дела. – Меня с самого утра перед воротами телевизионщики поджидали. Представляешь, какая неувязка? – добавил он с саркастической, пробирающей до костей вежливостью.
Громов отвел глаза.
– Значит, раздули, как могли, – пробурчал он себе под нос.
– Вы бы так работали, – Начальник осмотрел всех, – как они раздувают.
– Что с дедом? – пожал плечами Громов, придав своему тону чуть больше серьёзности, – деньги он брать не хочет, – рассуждал он вслух, – говорит, хочет суда, справедливости, тюремного срока Фёдору. Дочь – не вернёшь, на суде Господнем всем воздастся… Тра-ля-ля.
Начальник поморщился от таких слов.
– Да какой там суд, – он махнул рукой в сторону Громова, – сам подумай.
– Ну, вот я и думаю, – согласился Громов.
– Послушайте, – вдруг вступил в разговор Льезьгин. Всё это время он собирался с духом и вдруг решил, что именно сейчас может предложить свою идею, – а, может, и правда посадить его? Пусть, и правда, меньше пьют за рулём. Ну, посидит он. Полный срок ему всё равно не дадут, ну года два-три. За два-то убийства и вождение в пьяном виде.
– Может ты его и посадишь, Миша? – вдруг обозлился Начальник, – а то может ты сам, – он указал на него пальцем, –посидишь за него, годика два-три, а? Ты хоть знаешь кто его батя? Да мы с ним… – Начальник зачем-то показал пальцем на дверь, – тебя вообще кто спрашивал? Ты со своими делами справиться не можешь, а в чужие лезешь. Это дело чьё? Твоё?
Льезгин весь съёжился, но ничего не ответил, предположив, что Начальник задал риторический вопрос.
– Твоё, я спрашиваю? – Рявкнул Начальник.
– Нет, – еле слышно выдавил из себя Льезгин.
– Ну, вот и сиди тогда. Значит так, – Начальник снова обратился к Громову, – завтра опять вылетаешь в Калининград. Тебя там встретят. Поговори со всеми в последний раз, попробуй убедить.
Громов что-то буркнул в ответ, нахмурился. Он ненавидел командировки. Каждый раз работа не в столице доставляла неприятные эмоции. Люди там были слишком другие, нежели его окружение. Они по-другому общались, по-другому выглядели. Он никогда ни к кому из них не испытывал симпатии. Да и уж очень грязно было в тех, периферийных городках. Но из всех членов Комитета чаще всего в командировки посылали именно Громова.
– Да, Саша, – подтвердил Начальник, – вылетаешь завтра первым рейсом, – он опёрся кулаками о стол, – и не будешь отлынивать от работы, а будешь её чётко выполнять, – он повысил голос, – и решишь, наконец, этот вопрос. Как, бля, хочешь или, как можешь. Поговори с Серёжей, предложите ещё денег.
Громов ничего не ответил.
– Вот и отлично, – выдохнул Начальник. – Значит, на две трети дело сделано. Предложите этому деду квартиру; если квартира есть, то леченье какое-нибудь, если он здоров, то, блин, покалечьте его. – Он сделал паузу, успокоился. – Короче – действуй. Но главное, чтобы эти все идиоты, – он грозно указал на чёрный телефон, – перестали сюда названивать. И меня эти провинциалы больше не ждали у входа.
Он отодвинул кожаное коричневое кресло с высокой спинкой, уселся, положив локти на стол и медленно потерев ладони.
– А у вас двоих что? – Обратился Начальник к Артемию и Арсению.
– Да всё то же, Алексей Алексеевич, – начал Арсений.
– Менты поборами замучили, – вступил в разговор Артемий.
– Народ жалуется. Просит решить, – продолжил Арсений.
– Говорят, жить сложно, и так еле все выживают, – добавил Артемий.
– А менты требуют всё больше и больше. Сажают, избивают, если денег нет, – заключил Арсений.
– Ну а вы? – Устало спросил Начальник.
– А что мы? – Сказал Артемий, – менты-то платят. Своим наверх платят, всем платят. Они сами жалуются, что всем мало стало. Вот и приходиться собирать больше.
– Что же мне со всем этим делать? – Задал Начальник риторический вопрос, потерев лицо руками. – У меня через неделю с Паханом встреча, что мне ему докладывать? Не могу же я сидеть и так же ему мямлить, как вы мне тут.
– Алексей Алексеевич, – сказал Льезгин, наконец, придя в себя.
Начальник взглянул на него так, что тот чуть было, снова не заткнулся.
– Доклад почти готов. Я всё написал, дам ознакомиться через четыре рабочих дня. Есть прогресс, будет, о чём доложить.
– Иди ты со своим прогрессом, Миша, – отмахнулся Начальник и откинулся в кресле. Он сидел, обдумывая происходящее.
– Значится, так, – Начальник подводил итог недолгому заседанию. – Ты, – он кивнул на Громова, – решай вопрос с Твариным, и побыстрее. Как хочешь, но решай. Я бы его сажать не стал, и ты, знаю, тоже. Но времени в обрез. Если они уже и сюда добрались, значит всё совсем плохо.
– Вы, – он обратился к Арсению и Артемию, – решайте всё с ментами, поговорите с людьми наверху, ну, то есть, внизу, –поправился он, – не нужно нам русского беспощадного бунта из-за тупых жадных ментов. А ты, – он, наконец, обратился к Мише, – чтобы доклад был готов через два дня. И попробуй мне, – он погрозил ему пальцем, – чтобы не через два. – Теперь все свободны, – заключил он.
3.
Александр Сергеевич стоял на кухне своей просторной квартиры на двадцать втором этаже элитной высотки к югу от центра города. Опершись рукой о каменную столешницу большого обеденного стола, он говорил по телефону с Алексеем Фёдоровичем Покрошиным.
Эту престижную квартиру в начале десятых годов приобрёл отец Громова. Но долго в ней не прожил – за несколько лет до смерти переехал на дачу, уступив городское жильё сыну и его девушке Оксане.
Переехав в апартаменты, Оксана повела себя по-хозяйски: обновила старую мебель, убрав разномастные шкафчики, тумбочки, комоды; сделала евроремонт на кухне, объединив её с гостиной. Александр не возражал против изменений.
Вскоре квартира выглядела современнее. Теперь в обновлённой гостиной появились два дивана, низкий кофейный столик перед большим висящим на стене плазменным телевизором.
Раньше стены гостиной были сплошь увешаны старыми фотографиями – Сергей Васильевич Громов не хотел расставаться с друзьями юности, коллегами, членами своей семьи: фотографии были разбросаны по стенам, как бисер по полу. Оксана и тут навела порядок: почти все старые фото были сняты, им на замену было повешено несколько совместных портретов Александра и Оксаны. По обе стороны от плазмы появились две картины, за которые Оксана заплатила большие деньги. Александр, конечно, похвалил выбор, но сделал это скорее, чтобы угодить Оксане, чем потому, что они ему действительно понравились. Строго говоря, он даже не мог определить, что же на них было изображено. Потом на лоджии и на подоконниках стали появляться цветы в стильных горшках. После того, как Громов расстался с Оксаной, завяли и цветы. Так что пришлось их выбросить.
Длинный коридор вёл в три комнаты. Отцовский кабинет – большая комната с персидским ковром на полу, строгим тёмно-коричневым столом перед окном, откуда открывался вид на Москву: вдалеке, прямо впереди и по обеим сторонам, виднелись три сталинские высотки. На столе лежало стекло, под ним – чёрно-белые фотографии. Некоторые из них были знакомы Александру с самого детства. Отец много работал и редко видел сына. Поэтому мама часто показывала папу на фото: вот он среди других молодых офицеров Государственного Разведывательного Управления; вот они же, но уже в шортах перед мангалом; вот отец уже в солидном возрасте – в очках в чёрной массивной оправе и с причёской точь-в-точь такой, какую сейчас носил Александр. Ещё на одной фотографии – чуть пожелтевшей от времени – двое в пальто. Один из них – его отец: на заднем плане вывеска с надписью на немецком языке, в нижнем углу виднеется полукруг выцветшей красной печати с номерами из какого-то рассекреченного архива. Был и дедушка Василий, в офицерской форме на помятой карточке с подписью чернилами: «1918 год». Справа – две маленькие фотографии каких-то женщин, одна старше, другая – моложе. Видимо, тоже из архивов, с печатями. Девушки смотрели прямо в камеру: в глазах одной была заметна тень страха, другой – волнение и грусть. Кто они, Александр не знал, он никогда не спрашивал отца, а тот не рассказывал. Была и фотография матери Александра: молодая и красивая, она сидела на дачной веранде за книжкой. В момент съёмки она подняла глаза в камеру и широко, по-доброму, улыбнулась. Александр хорошо помнил эту улыбку. Грусть наполняла его сердце при каждом воспоминании о ней. Чуть выше – уже цветная фотография Сергея Васильевича, видимо, одна из последних. Он тоже на даче, в кресле-качалке; уже седой и сильно постаревший, но в хорошем настроении и с сияющими глазами. Здесь же была и любимая фотография Александра. На ней его молодой отец стоял рядом с белым купе «шевроле импала» пятьдесят восьмого года выпуска. Помнил он и историю этого фото: однажды Сергей увидел этот автомобиль, прогуливаясь по тогда ещё незастроенному Арбату. Он долго рассматривал его, а потом специально съездил домой за камерой, чтобы сфотографироваться на фоне этого красавца. Александру тоже нравились непривычные футуристические формы автомобиля, широкий хромированный бампер и круглые фары, придававшие ему вид инопланетного космического корабля.
У стен кабинета стояли массивные книжные шкафы. Они высокомерно смотрели сверху вниз на каждого подходившего к их стеклянным дверцам. В них, кроме множества старых чёрно-белых фотографий, хранились такие же старые немецкие словари, путеводители по разным странам, атласы Европы, России и уже несуществующего Советского Союза, энциклопедии по огнестрельному оружию, военному транспорту и другая подобная литература. После смерти отца дверцы этого шкафа открывались чрезвычайно редко и лишь для того, чтобы вытереть пыль на полках, которой, впрочем, почти не скапливалось. Место на другой стене занимала большая карта ещё советских времён, на ней были хорошо видны пометки, сделанные красным карандашом.
Вторая комната была комнатой Александра. Но Оксана, когда переделывала квартиру, обустроила в ней спальню: поставила широкую кровать, огромные платяные шкафы. На полочке современного трюмо всё ещё стоял её профессионально выполненный портрет. На её прямых чёрных волосах, собранных в хвост, играл свет, круглое личико с прямым носом освещала лёгкая улыбка, призывно смотрели большие круглые глаза с длинными ресницами. Этот взгляд поднимал настроение многим мужчинам и, конечно, Александру. Какие мысли появлялись в голове Громова и какие чувства – в его сердце, когда он проводил взглядом по этому портрету, не знал никто. Как никто, даже самые близкие друзья, не знал, часто ли он о ней вспоминал и вспоминал ли вообще. Большая кровать, раньше всегда опрятно застеленная, с уходом Оксаны не застилалась вообще, а бельё на ней менялось крайне редко. Квартира редко проветривалась, и тяжелый воздух, смешанный с устоявшимся запахом перегара, ударял в ноздри редких гостей.
Третья комната – спальня отца, в которой ничто не изменилось со дня его смерти и в которую почти никто никогда не входил.
Громов уже полчаса слушал телефонную болтовню Покрошина.
– Сань, да ты что? Слетаешь и вернёшься. Туда же всего два часа лететь, – говорил в трубку, видно, уже не в первый раз, Алексей Фёдорович, – к вечеру вернёшься.
– Не хочу я никуда лететь, – сетовал в телефон Громов, – и вообще, надо же было этому дебилу так нажраться, да и этим бездельникам до него доёбываться потом, – говорил он, заранее сожалея о потерянном времени, – идиоты, шкеты.
Громов взглянул на билет, лежащий среди немытых стаканов на столе: время вылета – шесть часов десять минут утра, аэропорт «Шереметьево». Рядом с билетом на столе, на пластиковой подставке стоял плоский экран, на нём – маршрут полёта, маленький анимационный самолётик летел из Москвы в Калининград, тонкие чёрточки вились за его хвостом.
Громову предстояло заняться одним из своих самых нелюбимых дел – читать новости из неофициальных, незарегистрированных источников информации. Как работнику Комитета, ему приходилось тратить немало времени на изучение «настоящих проблем», быть в курсе ситуации в провинции и возможных резонансных происшествий. Для этого ему, как и каждому работнику госструктур его ранга, выдали специальный ноутбук с неограниченным доступом ко всем отечественным и западным ресурсам.
С незарегистрированными сайтами шла настоящая война. С конца десятых годов Госкомнадзор увеличил свой штат втрое именно для того, чтобы справиться с этими «нелегалами»: бороться с распространителями некорректной, а то и откровенно лживой информации, всякого рода вражеской пропагандой и клеветой, вербовкой в шпионы. Для чего и блокировались все незарегистрированные через надзорное ведомство информационные ресурсы – блокировались в целях безопасности государства и обывателя. Однако даже такие радикальные меры не помогали – число сайтов и порталов неуклонно росло. Если вчера был заблокирован какой-нибудь неугодный сайт, то сегодня появлялся новый, а то и не один, часто с иностранными доменами. Громов не разбирался в информатике; курсы компьютерной грамотности особенных результатов не дали. Так же не получалось отлавливать администраторов ресурсов и их пользователей – всякие «Эхо Свободы», «Новая Столица», «Свободная Газета» и прочие «нелегалы» то и дело мозолили глаза людям из Госкомнадзора.
Громов время от времени просматривал статистику, публикуемую ведомством для работников органов безопасности. Несмотря на все старания государства отгородить своих граждан от подобной «дезинформации», аудитория у подобных ресурсов росла день ото дня.
Руководство Комитета решило, что оставлять без внимания подобные проблемы категорически нельзя и поручило своим работникам бороться с «вражескими агентами». Но только после множества тестов на устойчивость против любого рода пропаганды, которые Громов прошёл превосходно.
Громов включил громкую связь на телефоне и положил трубку на стол; Покрошин продолжал что-то рассказывать. Лениво тыча пальцем во всплывающие окна на экране ноутбука, Громов водил глазами по заголовкам:
… Кортеж губернатора О…а провалился под землю. Прохожие отказались оказывать ему какую-либо помощь. Служба скорой помощи и эвакуаторы стояли в пробке больше двух часов по дороге к происшествию. Ведется расследование.
… Жители посёлка С… оказались отрезанными от райцентра, в магазинах закончились продукты, прилавки пусты. Прямой репортаж.
… В Подмосковье обнаружена собственность на десять миллионов условных единиц, принадлежащая двадцатиоднолетнему сыну Церберева – председателя Следственного комитета страны.
… Шесть месяцев без зарплаты: как рабочие обувной фабрики питаются подошвами, а мебельной – сушёной древесиной.
«Всё, как всегда, никаких изменений», – подумал Громов.
… Полицейский беспредел: около тысячи человек собралось перед зданием полицейского участка в П…е, требуя у полковника ответить за своих подчиненных, обложивших данью весь малый бизнес городка.
Громов сделал глубокий вдох. Он не хотел лететь в Калининград, Стычкин и Здычкин не справлялись с поставленной задачей, а Покрошин в телефонной трубке всё жаловался.
Громов продолжил читать:
… Молодой активист жёлтой краской из баллончика написал на стене здания Московского университета: «Пахан – вор и лжец». «Пахана – под суд». Теперь суд грозит самому нарушителю всеобщего спокойствия. Прокурор намерен просить суд приговорить его к пяти годам заключения в колонии строгого режима. В поддержку активиста в субботу состоится митинг на улице В...
«А вот этот сядет, – подумал Громов, – хотя, если защитнички активиста это дело раздуют, то Льезгину будет работёнка».
Следующий заголовок привлек его внимание.
… Н…к: продолжается рассмотрение дела об убийстве шестнадцатилетней девочки своим сверстником в доме его отца – местного бизнесмена. Евгений К. в данный момент находится под домашним арестом. В Следственном Комитете утверждают, что дело близится к завершению. Петицию, требующую справедливого суда над подростком-насильником, подписали более 7500 человек.
– Слушай, – Громов прервал монолог Покрошина, – а что это за ситуация в Н…ске? Зарезал там один подросток свою подружку. По телеку ещё его батя выступал, со слезами-соплями.
– А…, – Покрошин сделал паузу, – да, как всегда. Шкет папкиными деньгами из ушей срёт. Что-то они там не поладили, то ли не дала она ему, то ли ещё что. Он её и зарезал.
– И что будет? – спросил Громов, читая статью.
– Да хер его знает, – сказал Покрошин, – до нас пока ничего не доходило. Я думаю, вряд ли его посадят. Папка вроде – серьёзный дядя.
– Похоже, мне разбираться придётся, – вздохнул Громов, закончив просматривать статью.
– Им вообще заняться нечем? – Он возмутился, читая абзац о молодых активистах, собравшихся на акцию в поддержку семьи убитой. – Ведь точно же, раздуют. Уже раздули! Сидели бы себе ровно. Да я в их возрасте…
– Всё мы знаем про твой возраст, – усмехнувшись, перебил его Покрошин.
В телефонной трубке послышался характерный звук: Покрошин вдыхал дорожку белого порошка с маленького стеклянного столика в гостиной. Потом последовало хрюканье и сморкание.
– Хочешь, приезжай ко мне, расслабимся, выпьем, – Покрошин почесал нос рукой, – а с утра я тебя отвезу.
Громов с минуту помолчал.
– Да нет, – выдохнул он, наконец, – я потом от тебя не уеду, а Алексеич голову оторвёт. Ты же слышал, у него встреча с Паханом на следующей неделе, так что надо лететь и решать.
– Да… Пахан, – это серьезно, – согласился Покрошин, – ну так, давай, лети. – Ты хоть нажрись перед вылетом, в конце-то концов. Если и не так, как мы с тобой обычно, то просто чтобы поспать два часа.
Громов вздохнул, посмотрел на четыре цифры в правом нижнем углу монитора – часы показывали, что день заканчивался.
– Ладно, посмотрю, – с грустью сказал он, – отбой.