С ветра пришло, на ветер и ушло

         
Тихий зимний вечер. За окном раскинулось черным бархатом звёздное небо, звезд на небе так много что, кажется, это какой - то щедрый волшебник из восточных сказок, желая порадовать всех православных в праздник Светлого Рождества Христова, разбросал  в великодушном порыве по небу все свои камни самоцветы.  Притихло в вечернюю пору наше село, не слышно весёлой возни у ледяной горки, не лают собаки и  только из печных труб поднимаются столбами в морозное небо сизые дымки. В этот вечер я отпросился ночевать у бабушки, весёлого у стариков мало, телевизор по вечерам они не включают, да и книжек у них нет. Лишь на дедушкином столе, лежит ворох газет и стоит радиоприёмник. К радио меня дедушка не подпускает, думает, сломаю, а газеты листать мне десятилетнему мальчишке не интересно, вот поэтому, сидя у кухонного окна, рассматриваю покрытое морозными узорами стекло. Цветут на стекле невиданной красоты и убранства цветы и сказочные растения, поблескивают искорками инея узоры, загораются и гаснут звездочки, сказочная красота, да и только. А за окном струится мягкими волнами лунный свет, заливает призрачным, мерцающим серебром дедово подворье, в глубине которого напротив избы чернеет срубом баня, темная, пустая, холодная.       Глядя на баню, отчего-то вспомнился старший брат Андрей, он как-то рассказывал мне, что живет там, за печкой, низенький седобородый старик,  днем его обычно не видно и только ночами он вылезает из-за каменки и подолгу сидит на банном полке, ждет субботы.                Как известно, суббота, это помывочный день, дождавшись, когда все перемоются в бане, выбирается седобородый банник из-за печи, черпает из черного, прокопчённого дымом котла горячую воду и, вспрыгнув на полок, принимается мыть в мыльной воде свои неимоверно грязные и лохматые космы. А отмыв до снежной белизны седую бороду, достает старик из тайника желтый костяной гребень, с вправленными в него зелеными, сверкающими при лунном свете каменьями, и принимается расчёсываться. Причесавшись, банник не торопиться убраться за печь, он еще долгое время положив на подоконник руки будет безмолвно сидеть на лавочке у банного оконца и смотреть, как играют на небосводе холодными, бриллиантовыми бликами,звезды.Зашлась мокрым кашлем в сумраке зала бабушка, заскрипела пружинами кровати, заворчала. Не дремлется старой, видно опять нахлынули в вечернюю пору воспоминания о прошлом, давно пережитом и минувшем, или того хуже, опять разболелась от дум и переживаний бабушкина голова. Главной причиной сего старческого недуга является гадание на картах, любит старая достать на досуге из кухонного буфета колоду и, примостившись у окна, принимается кидать засаленные карты по столу, в расклад на три ряда. В четвертом ряду, что ложиться бабушкой на особицу видит старая ворожея  все то, что таится у человека на сердце.      Ворожит бабушка часто, временами тратит на гадание все своё свободное от домашней работы время, пытается узнать, что же ждет в недалеком будущем ее родных и близких. Гадает не напрасно, слаба она здоровьем, поэтому жалея и боясь, что убьет ее любое неосторожное слово, скрывают от нее родные и близкие все крупные неприятности. Бабушка об этом знает, вот и пытается с помощью карт заглянуть в будущее, да видно не доверяет она венценосным королям, очаровательным, сжимающих в тонких перстах алые розы  дамам, и красующимся богатым убранством валетам. Думает, строит всевозможные догадки и доводит себя до того, что ближе к вечеру начинает страдать от головной боли. Сидеть у окна надоедает, основной причиной перемены места становится то, что кажется мне, как будто выбрался из-за холодной печи, не дожидаясь глухой полуночи тот самый седобородый старик, и теперь, держа в руках седую бороду, бесшумно, утопая по самую щиколотку в снегу,  подкрадывается к кухонному окну. Поэтому и пересаживаюсь я от украшенного морозными узорами стекла к белому пышущему жаром боку печи и, забыв про жуткого старика, принимаюсь тормошить ногой спящего под табуретом толстого с рыжими подпалинами кота Ваську.  Кот лениво, спросонья жмурит зеленые глаза,  и, стряхнув с себя остатки сна, скрывается в зале, хитрый проныра знает что там, в полумраке зала, опасаясь ворчанья со стороны бабушки, я его ловить не буду.  Спит выпивший по случаю праздника дед, дремлет в своем закуте за печью бабушка,  густеет, наливается сонной дремой тишина, в которой монотонно тикают стоящие на буфете часы, да играют разноцветными красками  новогодние открытки, вставленные дедом в застеленные дверки буфета.  Вновь завозилась в своем закутке бабушка, видимо тот самый так нужный старому человеку сон посетил ее на считаные минуты и отлетел прочь призрачной ночной тенью. Заворчала старая, зашептала, что-то сухим старческим щепотом, и слышно мне как покидает бабушка свой закуток, шаркая тапочками по желтому крашеному полу пробирается в кухню.  Выйдя на свет, бабушка, стараясь разглядеть на часах время, подслеповато покосилась в сторону буфета, и только затем присев на стоящий у печи табурет вынула из кармана жилетки коробок спичек, лоскуток газетной бумаги. - Опять прошлую ночь не спала, - горестно пожаловалась она, щепотью ухватив из пачки махорки - все думы в голову лезут и лезут, обо всех переживаешь да думаешь,  - примостила в бескровных старческих губах скрученную цигарку и, чиркнув спичкой о коробок, озарилась светом спичечного пламени.   - Под утро - как то задумчиво проговорила она,  пустив по кухне сизую струйку дыма -  только задремала, тут, как на грех Прасковья Ивановна приснилась.  Тикали равномерно отсчитывая время стоящие на буфете часы, клубилась за  окном вечерняя мгла, и взирал с угловика на нас  Бог. Взирал строго и мудро. А может печально?  Что бы поддержать начатый бабушкой разговор, лениво, стараясь подавить подступившую зевоту, интересуюсь,  кто все же такая Прасковья Ивановна?  -  Да так - как бы нехотя отмахнулась бабушка - монашка одна. Слово монашка, было сказано преднамеренно. Знала, старая, что не равнодушен внук к рассказам о старине, и поэтому затеяла свой разговор. Да и как было не заинтересоваться? Церкви у нас в селе отродясь не было, попов и монашек доводилось видеть по телевизору да на картинках в журналах и школьных учебниках. А тут такая история, бабушка с монашкой общалась, наверное, и в монастыре была?!  - Расскажи - дрогнувшим голосом попросил я бабушку, подавшись в ее сторону всем телом и, поближе к ней  пододвинул табурет.   - Чего тебе рассказать? - блеклые, бывшие некогда голубыми бабушкины глаза устало смежили старческие веки. - Про монашку расскажи, про Прасковью Ивановну.  Бабушка вздохнула, неторопливо сделала последнюю затяжку и, затушив окурок в коричневого стекла пепельнице выпрямила сгорбленную спину - Чего про нее рассказывать,  жила себе, жила, да померла вскорости.  Дело начинало принимать неприятный оборот, вот свернет бабка, разговор на другую тему и не услышишь рассказ о монахине Прасковье Ивановне. Выглянул из темноты зала кот, лупнул в мою сторону  зелеными глазами и воровато прошмыгнул за печку, к умывальнику, где стояла его консервная, поставленная бабушкой банка с молоком. - Я  ведь сама-то не здешняя, - после некоторого молчания  дрогнувшим и не свойственным ей голосом начала свой рассказ бабушка, - не Забайкальская. Родом-то я с реки Волга, из села Ик-Устье - и полился из бабушкиных уст неторопливый рассказ о сильной и многоводной реке, по которой ходят баржи и пароходы, о красочной жизни протекающих на ее берегах. Неторопливо  перечисляла моя рассказчица национальности населяющие берега той далекой от нашего Забайкалья реки. Восхищалась  когда-то увиденными, сходящими на пристани с парохода китайцами. И даже, сейчас, словно переживая минувшие события с восторгом описывала увиденное.  - Одевались в ту пору китайцы браво. Халаты на них яркие, все в узорах, драконы, вот, поди, не поверишь золотом да цветными нитками расшиты. А китаянки все в платьях и платья  все шёлковые на особицу, в отличку от наших сшиты, и цветами  изукрашены. Сами, китаянки как куколки, красивые, черноволосые, волос черный с синеватым отливом, лица беленькие, губы алые. Одна беда, - забраковала дочерей Поднебесной бабушка - худенькие, и ножки у них бедных ма-а-аленькие, ну совсем как у ребенка малого. И ботиночки  на ногах ну вот чисто игрушечные. Бисером расшиты, шагают китаянки, а ботиночки так и переливаются на солнце  так и играют всеми цветами радуги. Замолчала бабушка, и безмолвно покачивая головой, дивилась про себя той красоте и роскоши, с которой были одеты жители Поднебесной.  Помолчала, собираясь с мыслями  и наконец, заговорила о том, что не все китайцы были одеты так красиво как увиденные ею, сходящие на пристани с парохода. - Те видно богатые были, господа – тихо промолвила она, - китайцы, которые на огородах работали, так те целый день спины не разгибали, а одевались бедно. Бедных тогда много было, наша семья тоже не богато жила. Семья у тяти большая, я старшая да помимо меня еще пятеро маленьких, мама покойница тогда и на подённую работу ходила, кому огород прополет, кому белье постирает, не брезговала и полы мыть нанималась. Народ тоже был тогда разный не то что теперь, иные позовут вот также полы помыть, а сами по избе копейки накидают. Да еще стараются в тот угол положить, где вымыть трудно. Это они на честность и добросовестность проверяли - отвлекшись от рассказа пояснила мне бабушка - первое, не позарится ли она на чужую копейку? Второе, хорошо ли свою работу сделает? На чужую копейку никогда не зарилась, работу делала на совесть, мало того, все до копеечки подберет и вернет  хозяевам, да еще и укорит, что худо делают. Ну, ины хозяева копейки возьмут виду не подадут, дескать, случайно обронили. А иные так еще и за честность похвалят, да эти же деньги, что накидали, сверх  уплаты в награду отдадут.  - Начала за здравие, а кончила за упокой - горькое разочарование постепенно овладевало мной, хотелось услышать рассказ о житие монашки, об белокаменных монастырях с их колокольным звоном и строгим уставом. А тут приходиться слушать рассказ о том, как моя прабабка копейки с полу собирала.  Потеряв интерес к бабушкиному повествованию, и повернувшись спиной к раскаленному боку печи, я устремил свой, скучающий взор на старую потемневшую от времени икону. Икона расположена в дедовой половине избы, божница или как ее еще называют уголок, была размещена так высоко, что при желании и моя мать уж, на что высокая была, не смогла бы до нее дотянуться. Не зря так высоко расположена икона, сделано это преднамеренно, дедушка мой Николай Алексеевич нрава своенравного, ни признает ни Бога ни черта и при желании может с легкостью смахнуть с божницы икону. Вот поэтому так высоко размещен образ, что бы дедушка в хмельном кураже не смахнул ее оттуда. Лежали на божничке крашеные луковой шелухой яйца, да пылился с прошлого Вербного воскресения высохший пучок вербы с посеревшими от времени пушистыми почками. - Мама на слова сдержанная была, сроду чужие разговоры на люди не выносила, что скажут, то при ней, то и останется. И вот как то так разошлась Прасковья Ивановна и маме шкатулочку показала. Немудреная - мама говорила - была шкатулочка, простенькая такая, железом окованная, и сказала. – Вот, говорит Анна, пусть все, что у меня есть, хоть сейчас огнем займется, мне этого добра не жаль. Мне  бы только из пламени хоть в одном исподнем выскочить и эту шкатулочку прихватить  вот тогда – говорит - я все  заново наживу!  Очнувшись от своих, праздных раздумий, я запоздало посмотрел в сторону бабушки, да и она, по всей видимости, увлёкшись воспоминаниями, не заметила того, что до недавнего времени я слушал ее невнимательно, и продолжала повествовать о том, как однажды появилась в селе незнакомая женщина. - Деревенских я хорошо знала, а тут смотрю, баба идет, незнакомая, не наша. Подошла ко мне, поздоровалась и спрашивает, где тут Прасковья Ивановна проживает. Я с простой то души указала, взяла она меня за руку, да так крепко сжала, что я испугалась, а она мне говорит - ты дева меня не бойся, доведи меня до двери и голос моей подруженьке Прасковье подай. Пришли мы к палатам белокаменным, постучалась я в двери и на голос, что Прасковья Ивановна из-за двери подала, откликнулась.  Открыла Ивановна дверь, и как пришлую то увидела, так и обмерла, с лица то, как мел доспелась. Тут, пришлая, мою руку опустила и так ласково говорит - ступай дева домой. Разошлась, разошлась моя рассказчица, словно художник она рисовала предо мной события седой старины, воскрешала из глубины памяти события минувших лет. Непростая, пришла к Прасковье Ивановне гостья, видно связывала их темная, и густая как ночной мрак судьба. Опустели наутро хозяйские хоромы, очевидцы утверждали, что еще «до свету» в добротном, овчинном  полушубке и белых романовских валенках подалась Прасковья Ивановна в город. Из города монашка не вернулась, ревел, несколько дней  в хлевах некормленый скот, мычали не доенные коровы. - Мама запереживала - бабушка ударила себя ладонью по коленке - худо дело и куда бы могла Прасковья Ивановна запропаститься? Собралась и подалась в город, пришла в милицию и объяснила все уполномоченному что так и так, худо дело. Обратно она вернулась с «мильтоном», открыли отмычкой дверь прошли внутрь и нашли Прасковью Ивановну, лежащую у печи. Бабушка сделала минутную паузу и в следующее мгновение обронила в пространство кухни одно единственное слово - мертвой. Мурашки пробежали по коже, зябко передернув плечами, я жадно ловил каждое исходящее от бабушки слово. - Убила, «пришлая», Прасковью Ивановну кирпичом - пояснила бабушка - лежал  у нее на печной плите, чайник на него ставила. Видно так дело было, поднялась Прасковья до свету, взялась печь растапливать тут ее злодейка и саданула кирпичом по голове насмерть. Тело в город увезли, кирпич как улику забрали, а хоромы Прасковьи Ивановны, сургучными печатями опечатали. Вспыхнула, осветив бабушкино лицо красноватым светом спичка, клубясь, пополз, наполняя кухню едким запахом махорки сизый дым. Вновь закачала головой, удивляясь богатству убиенной Прасковьи бабушка. С горечью попеняла на тот факт что одна жила, и на таком богатстве сидела, что и частью того добра при жизни не попользовалась. - Все одно, с ветра пришло на ветер и ушло - сделала свой вывод бабушка - комиссия не сколь государству имущество описала, сколько по себе растащила.  Потом зачитывали на суде опись имущества убитой, многого в списках не оказалось. К примеру, золотых чайных ложечек, часов золотых с откидной крышечкой, посуды серебряной, отрез бархата красного не вписали, да много чего утаили - махнула рукой сокрушенно бабушка. - Маму покойницу подрядили, что бы она для этой комиссии еду готовила, после описи имущества убиенной Прасковьи Ивановны они ей банку абрикосового варенья подарили, а мне - засмеялась бабушка - за то, что я ей помогала, связку баранок дали. А убийцу Прасковьи Ивановны нашли вскорости, в городе с краденым поймали, с тем, что она у покойной взяла. Судили ее, нас на суд вызвали, мама сразу ее опознала, сказала, что это она приходила к покойной Прасковье Ивановне. Я тоже свои слова подтвердила, вела себя на суде злодейка как полоумная, кривлялась, кукиши всем показывала. А как суд ей приговор вынес, так махом вся дурь прошла. Поднялась она со скамьи, посмотрела на всех недобро и сказала - Ну ничего. Я видно свое отгуляла, а вам за меня мои дружки отомстят. Видно не одна она была замешана в убийстве Прасковьи Ивановны. Сбылась ее угроза, как и грозилась она, что за нее дружки отомстят так оно и вышло. Несколько раз наше Ик-Устье дотла выгорало. Как займется пожар с четырех сторон села, так все до основания и выгорит. В ту пору крыши изб соломой покрывали, искры хватало, что бы загореться. Бедствовали мы в ту пору из-за этих пожаров тяжело. Всего ведь лишались, все сгорало. Вздохнула устало, посмотрела на часы и, потушив в стеклянной пепельнице самокрутку, принялась наставлять на стол ужинать.  - А что, бабушка – заинтригованный ее рассказом я все время молчал, не перебивал ее вопросами – Что стало со  шкатулкой Прасковьи Ивановны,  нашли ее? - Где уж ее сыщешь. Может быть, и отыскали, да мне про то не ведомо, сорока вестей на хвосте не приносила – пошутила бабушка и, наливая в стаканы из самовара горячий чай, позвала - садись ужинать полуночник, да спать пора, время то позднее.
Много лет пронеслось с той поры. На старом, деревенском кладбище обрела свой последний приют моя рассказчица. А память все хранит в себе рассказ бабушки. Временами, возникает в воображении призрачной черной тенью Прасковья Ивановна. Держит в руках убиенная окованную железом шкатулочку, где на злате - серебре да на каменьях самоцветных,  притаилась ее столь нелепая и страшная смерть.