Интересно, когда заканчивается тоска по отцу?
Точно знаю, что не в детстве, когда мама расчесывала мои буйные кудри и говорила: "Вот бы отец посмотрел, какая у него дочка уродилась - красавица".
Он ведь меня видел только на карточке, где я себе очень не нравилась - стояла на стуле в белой майке с вытаращенными от страха глазами.
И не когда братишка меня обижал, а бабуля ему выговаривала: "Ну что бы тебе отец-то сказал - парень сестренку обижает, пристыдил бы..."
И, конечно, не когда осенью мама и сестры ее по двое тащили в подвал мешок картошки, а мама вздыхала: "Левушка бы эти мешки мигом сбросил, он такой силач у нас!"
Я знала, что папа воюет на фронте с войной, страшным чудовищем, которое пожирает мужиков и пугает детей. Победит войну и приедет.
Папа представлялся мне силачом-великаном, красавцем, как Алеша Попович из книжки, только не на коне, а на большом танке, который умел рисовать брат Женька.
Оставаясь одна, я частенько проговаривала это сладкое слово "папа" и была уверена, что должно свершиться какое-то чудо, просто наступит волшебное время и будет рядом мой папа, еще неизвестный мне, но горячо любимый богатырь, несущий только счастье.
Наверное, это моя тоска породила чудо и он приехал!
Было жаркое лето, мама выполняла воинскую повинность - всех учителей в их отпускное время отправляли на покос, они заготавливали сено на зиму. Мы с братом оставались с бабулей и мамиными сестрами.
Помню, меня разбудили и подвели к сидящему за столом мужчине, совсем не богатырю.
"Это твой отец", - сказали. Мужчина улыбался, поднял меня на руки. "Так вот ты какая, доченька", - сказал.
И больше я ничего не помню, только эту фразу, а может, я и вообще ее придумала потом и он говорил совсем другие слова.
Его отпустили всего на неделю после госпиталя в Новосибирске, где он лечился от ранения в руку и плечо. Это помню, поскольку была разочарована тем, что он не смог подбросить меня высоко в небо.
Соседский мальчик Мишка рассказывал мне, что папа подбрасывал его до неба и мне тоже хотелось в небо из папиных рук, но у него болела еще ручка, он часто морщился.
Зато он крутил меня во дворе очень сильно, а потом мы вместе падали, голова кружилась и небо кружилось, а мы хохотали. Мишка о таком не рассказывал, а мой папа умел кружить небо. Вот!
Потом папа уехал на покос к маме и там ей помогал, чтобы ее отпустили домой на несколько дней.
Они приехали вместе, веселые и счастливые, в доме стало шумно, постоянно шли люди и папины друзья, с которыми он работал в школе № 5.
Все было сумбурно, быстро и не запомнилось мне ничего, кроме эпизодов, обидных для меня тогда, и смешных сегодня.
Взявшись за руки, папа с Женькой идут в баню.
С горестными воплями я гонюсь за ними, умоляю взять меня с собой.
Мне ужасно обидно, мне непонятно, почему меня не взяли?
Еще дома при сборах я обещала, что не буду плескаться, не опрокину шайку, не буду носиться по мокрому полу в бане. Я все это твердо обещала, хотя и трудно это выполнять, я знала.
А мне сказали, что нельзя мне в баню, но почему? Женьке - можно, а мне - нельзя? Это несправедливо!
И я все бежала, плача, бежала до самых банных дверей и меня нисколько не утешило обещание папы быстренько вернуться и играть со мной.
Не утешило. Я помню это мое горе, смеюсь, но помню.
И еще помню, как бежала за дрожками, на которых мама увозила отца на вокзал. Он уезжал и опять не взял меня с собой. Но я ведь уже бинтовала ему раненую руку и он сам говорил, что я хорошо умею это делать. Если его ранят снова, я могла бы его перевязывать совсем не больно, как он научил.
Не было справедливости на земле! Он уезжал сражаться с этой гадиной войной и отказался от моей помощи. Это было так сильно обидно, что запомнилось на всю жизнь.
Папа спрыгнул с повозки и протянул мне денежку. "Беги, доча, на базарчик и купи бисквит, - сказал, - а если ранят меня, я напишу и ты приедешь".
Ну, это было другое дело. Конечно, я сразу приеду. А за бисквитом надо поспешить, а то базарчик, где их продают эвакуированные, скоро закроется.
Так мы расстались навсегда. Осталась только тоска, ставшая еще сильнее, и вот эта малость в моей памяти.
Ушло малолетство, детство прошло и юность, зрелость наступила, за ней солидность. Но каждый в жизни эпизод горькой обиды вызывал тоску и сетование: "Был бы папа, защитил, успокоил бы..."
И радость тоже взывала к дорогому образу: "Эх, был бы папа, порадовался бы со мной..."
Я не запомнила даже лица своего папы. Только темный ежик волос, улыбку и эти смешные сейчас эпизоды.
Спустя много лет мы с дочкой Катей приехали в тогда еще Ленинград и я разыскала старшего брата папы, надеясь увидеть родные черты.
Алексей Алексеевич Емельянов был уже стар и болен, ничего похожего на то, что искала, я уже не увидела.
Так когда, скажите, закончится эта память и эта тоска. Когда?