11
Следующие несколько дней Громов провел в суете. Много раз звонил Витя Лизогуб: говорил, объяснял, просил. Оно и понятно. Ведь Громов был сейчас нужен Вите. А в таких ситуациях тот прилипал, как пиявка. Тогда человек, даже до того мало знакомый, внезапно становился его лучшим другом. Правда, как только нужда в нём отпадала – он либо выполнял требуемое, либо не оправдывал Витиных надежд, – Лизогуб пропадал с горизонта и даже, бывало, не замечал его при случайной встрече. Зная его достаточно давно, Громов почти никогда не придавал значения трёпу Лизогуба и, не дослушивая до конца его сбивчивые монологи, вешал трубку.
Ещё Громов общался с судьями, кем-то из независимой экспертной криминально-психиатрической комиссии, парой людей из Следственного Комитета и, конечно же, с Церберевым. Звонок Громова Виктору Павловичу был, скорее формальностью, чем необходимостью: тот и без напоминания хорошо понимал, чего ждёт от него Комитет.
Дело было так.
Приехав на работу пораньше, Громов попросил секретаршу связать его с Виктором Павловичем. Откинувшись на спинку большого чёрного кожаного кресла, он слушал длинные гудки из селектора. Примерно через полминуты послышался шум снимаемой трубки, заговорил усталый мужской голос.
– Добрый день, Александр Сергеевич, – сказал Церберев с лёгким раздражением.
– День? – С напускным оживлением удивился Громов. – Утро ещё. Доброе утро!
– У кого ещё утро, а у кого уже день, – недовольно ответил Церберев. – Чему обязан?
– Да вот, звоню узнать, как у вас продвигаются дела?
– С переменным успехом, Александр Сергеевич, – Громов услышал неприязнь Церберева.
– А вы старайтесь, Виктор Павлович, старайтесь. Если что, Комитет всегда рад помочь, обращайтесь. – Громов говорил с саркастическим энтузиазмом.
– Премного благодарен.
– Однако, как бы я не любил с вами поболтать, – Громов бессовестно лгал, он общался с Церберевым крайне редко, – я всё-таки по делу.
– Слушаю вас.
– Да нет, Виктор Павлович, – в голосе Громова появились металлические нотки, – это я вас слушаю. Вы к встрече с Михаилом К. готовы?
Несколько секунд они молчали. Церберев не сразу нашёл, что сказать. Поборов в себе сильное желание послать Громова нахер – он всё-таки уже двенадцать лет был Председателем Следственного Комитета (иногда, правда, приписывал себе ещё годик-другой и говорил, что работает в этой должности уже тринадцать, а иногда – четырнадцать лет), он, тем не менее, сдержался. В конце концов, Громов согласился ему помочь.
– Да, Александр Сергеевич, мне доложили. Я поговорю с Михаилом.
– Вот и прекрасно. Только вы всё-таки с делом-то ознакомьтесь. Чтобы уж совсем в грязь лицом не ударить.
– Обязательно, – прошипел Церберев.
– Тогда до встречи, – закончил Громов неприятный разговор.
На другом конце Церберев положил трубку как-то нарочито аккуратно, потом, просидев в полной неподвижности около минуты, ударил кулаком по лакированному столу с такой силой, что боль прошла волной до локтя. Издав короткий стон, потёр его.
Громов поднялся на седьмой этаж – пообщаться с Начальником.
– Вы, как всегда, и так всё знаете, – пошутил Громов, – но я так, вкратце. – Он объяснил ему ситуацию, которая сложилась вокруг семьи К. Начальник холодно отнёсся к шутке Громова, но согласился, что Виктора Павловича можно проучить – для профилактики. Пусть сам объявит Михаилу их общую точку зрения и посмотрит на реакцию. А окончательное решение принимать всё равно Громову, сам Начальник вмешиваться не будет.
День встречи был таким же серым, как и все дни до него. Однако Громов был в приподнятом настроении. Он забрался в свой грязный от столичных дорог «форд» и направился к зданию Следственного Комитета.
Из радиоприёмника старый Кит Ричардс по очереди зажимал и разжимал три ноты на одной струне своей потёртой гитары, а не менее молодой Мик Джаггер кричал всем знакомый сатисфекшн. Рассекая по серым лужам столицы «форд» за пятнадцать минут довёз Громова до высокого бетонного здания с большими стеклянными окнами.
По просторному кабинету с бледно-жёлтыми стенами, расположившемуся на последнем этаже здания СК, стуча каблуками дорогих ботинок о пол, из угла в угол ходил Церберев, прибывая во взвинченном состоянии. За длинным, красного дерева столом для переговоров Покрошин читал какие-то документы.
Уже давно Цербереву не приходилось попадать в подобные ситуации. Ему нравилось руководить, отдавать команды и распоряжения, а не выполнять чужие указания. Как он считал, для этого есть другие, в том числе и ему подчинённые чиновники; вот они и должны исполнять принятые им решения.
«И надо же было влезть этому Громову?! Ему вдруг наскучило на своём месте, он решил поразвлечься. Почему нельзя всё сделать спокойно, соблюдая сложившийся порядок и субординацию?», – думал Церберев.
Зачем ему, Председателю СК, вписываться в это элементарное дело с арестом сына Михаила К.? Зачем тратить время на какую-то совершенно бессмысленную встречу с его отцом? Он в который раз прокручивал в голове схему действий всех субъектов, участвующих в этом спектакле: в КНОПБе разбирают инцидент с сыном, «покопавшись», выходят на отца. Сына, по любому, признают вменяемым, а значит ответственным за убийство, и сажают, а как бы случайно найденные в ходе следствия промахи отца КНОПБ возвращает в Следственный Комитет, который и доводит дело с бизнесом папаши до логического конца. В этом направлении всё и двигалось.
Но в дело вмешался Громов, вообразивший, что ему всё дозволено. А как беспардонно наехал на него, Церберева! Мол, скажи ему, Михаилу, всё сам. Что всё, что ещё недавно принадлежало ему, теперь больше не его, а самому ему дорога – в тюрьму. Отвратительно! Да и светиться Церберев не хотел – зачем, когда можно было бы всё это сделать чужими руками. Но тут этот Громов…
Все эти мысли проносились в голове Виктора Павловича, когда секретарша сообщила, что к зданию подъехал Громов. Несколько секунд спустя она же доложила, что Михаил К. тоже прибыл и уже поднимается на этаж. Это хорошо, подумал Церберев, не нужно никого ждать.
Вошёл Громов в своём обычном длинном сером пальто. Он снял его и, не спрося разрешения (хотя бы для приличия!), повесил в шкаф. «Как у себя дома», – с раздражением подумал Церберев. Следом в кабинете появился Михаил К.
Михаил К. выглядел плохо: помятое лицо, опухшие от многодневной бессонницы глаза под нависшими веками, заторможенная речь. Когда-то, мельком, Церберев с ним встречался, но он, сегодняшний, мало походил на того Михаила – уверенного в себе, громогласного, привыкшего к повиновению окружающих.
Церберев ответил на приветствия вошедших, пригласил за длинный стол, за которым Покрошин продолжал перебирать бумаги. Громов расположился рядом с ним; Михаил примостился на краешке стула в дальнем конце стола.
Первым заговорил Виктор Павлович. И сразу же попал впросак – он так и не удосужился прочитать или хотя бы просмотреть дело.
– Михаил, я хотел бы принести свои глубочайшие соболезнования. Потерять молодого сына, да ещё и таким образом…
Михаил и Покрошин одновременно в недоумении подняли глаза на Церберева. Громов пребывал в предвкушении представления.
Ситуацию спас Покрошин. Он перебил Церберева, не давая ему продолжить, и сказал, что поскольку у Виктора Павловича очень много дел, ему простительно перепутать происшествия – то, что случилось в семье Михаила, с другим, тоже очень громким и резонансным.
– Да-да, я что-то слышал, – грустно сказал Михаил.
Покрошин бросил взгляд в сторону Громова, тот одобрительно ему кивнул.
В разговор опять вступил Церберев с привычным, заученным набором слов. Он запинался, чувствовал себя очень неуверенно. Выходило крайне неуклюже: фразы без смысла и связи, формальные сожаления о случившемся вперемешку с нравоучениями и наставлениями. Иногда он даже пытался высказать сострадание, но, к концу предложения забывал, о чём говорил, и новое начинал на совсем других, осуждающих нотах. Промямлив так с минут десять и не сказав толком ничего, он понял, что нужно переходить к сути вопроса.
– Ситуация с вашим сыном очень серьёзная и тяжёлая, – сказал он. – Но мы определились с решением.
– Понимаете, у молодых так бывает, – с мольбой в голосе попытался вступить в разговор Михаил. – Ну не могут они найти своё место в жизни, мечутся, и, в конце концов, не найдя ответа…
– Послушайте, – перебил его Церберев, – хватит. Мы провели расследование. То, что вы говорите, неправда.
Как понял Громов, Виктор Павлович даже по заголовкам не пробежался, не говоря даже о деталях дела, и сейчас говорил просто наугад, надеясь, что можно будет отделаться общими фразами. Громову, как зрителю, это было интересно.
– Как же неправда, – попытался спасти положение Михаил, – я объясню… Он наидобрейший парень, такого не мог сделать… Понимаете, как всё было…
– Я знаю, как всё было, – уверенно перебил его Церберев.
– Ну как же тогда? – Взмолился Михаил.
– Да замолчите, вы, – Цербереву надоело, – у Следственного Комитета нет сомнений, что ваш сын понесёт полную ответственность за совершенное преступление, – серьёзно сказал он.
– Но ведь будет проведена ещё одна психиатрическая экспертиза, – выдавил из себя Михаил.
– Да, будет.
– А потом – суд. Вот суд и решит, – Михаил был на грани отчаяния.
Церберев решил перейти к главному вопросу, к тому, из-за чего, они, собственно, и собрались.
– Мы ещё кое-что выяснили, теперь уже о вас, – сказал он. Михаил взволнованно заёрзал на стуле.
– Следственный Комитет нашёл достаточно оснований открыть отдельное уголовное дело. Вам не сообщали?
– Нет, не сообщали. – Михаил понял: вот оно, главное, из-за чего он и оказался здесь.
– Вам предъявляются обвинения по следующим статьям: – Покрошин подвинул к Михаилу лист бумаги с напечатанным текстом.
– …Рэкет, бандитизм, – стальным голосом начал перечислять Церберев. Он сидел, держа руки на столе, – …вымогательство в особо крупных размерах, дача взяток высокопоставленным лицам, отмывание денег.
От беспощадного головореза девяностых не осталось ничего. Михаил взял лист кончиками трясущихся пальцев и несколько раз пробежал глазами. У него на лбу выступили капли пота, дыхание участилось.
– Следственный Комитет передал дело в суд, – продолжал Церберев. – В судебном заседании, дата его проведения указана на документе, который вы держите, было принято решение отправить вас под домашний арест, а также наложить арест на всю вашу собственность. Покрошин пододвинул к нему ещё два листка с текстом. – Первый – постановление суда, второй – список арестованного имущества.
Михаил чувствовал себя отвратительно. Он не мог поверить, что всё это происходит именно с ним: может быть, Церберев ошибся и весь этот кошмар был адресован кому-то другому? И как они вышли на его собственность? Это – подстава, решил он в следующее мгновение. Михаил, сквозь пелену угасающего сознания, посмотрел на Церберева, но не увидел там ни капли сочувствия, ни тени надежды. Свет в его глазах медленно гас, голова безвольно падала на грудь. Ему становилось всё хуже. Контуры предметов расплывались, комната поплыла, как во время сильной морской качки.
«Как бы не пришлось вызывать скорую», – подумал Покрошин.
Громов откинулся на спинку стула. На его лице играла нескрываемая злая усмешка. «Вот откуда ветер дует», – промелькнуло в отключающемся сознании Михаила. И уж совсем откуда-то издалека, как из-под земли, он услышал, нет, скорее, угадал, звук открываемой и сразу же захлопнувшейся двери. Это были двое полицейских; они направлялись прямо к Михаилу.
Как ни странно, их появление немного взбодрило его, вернуло к реальности. Увидев их, он подумал: «хуже уже не будет, бороться надо до последнего». Что же касается Громова и Церберева, то их довольный собой вид окончательно отрезвил Михаила. Закипев от ярости, он вскочил и бросился на них через весь стол. Насмешливая ухмылка нахального КНОПБовца особенно выводила его из себя.
Церберев, в панике, попытался отодвинуть массивное кресло, но оно, зацепившись колёсиками за ковёр, никак не поддавалось. С трудом справившись с непослушной мебелью, ошеломленный он уставился на Михаила. Громов резко вскочил, отодвинул свой стул и даже приготовился отражать нападение озверевшего Михаила. Однако тот не смог преодолеть длинный стол главы СК и застрял где-то посередине нарядной лакированной поверхности, лежа плашмя на животе и барахтаясь, как рыба, выброшенная на берег сильной волной прилива. Двое охранников подбежали к нему, схватили за руки, стянули со стола. Михаил – ноги более не держали тело – плюхнулся на красный ковер. Он не издавал никаких членораздельных звуков, только что-то мычал. В кабинет вбежали ещё двое полицейских. Все вместе, вчетвером они вынесли Михаила.
Громов, Церберов и Покрошин молча проводили их взглядами. Когда дверь захлопнулась, Церберев облегчённо выдохнул и, закрыв глаза, начал медленно массировать виски кончиками пальцев.
Громов почувствовал прилив сил, ему вдруг стало смешно. Сначала совсем чуть-чуть, он просто усмехнулся; потом лицо всё больше расплывалось в улыбке. И вот он уже смеялся во весь голос, опершись на тот самый стол, с которого так неуклюже на него пытался напасть Михаил К.
Церберев и Покрошин посмотрели на него с испугом.
– Ой, не могу, – Громов уже не сдерживал приступа смеха, – ну и цирк, ну и театр. – Он засмеялся ещё сильнее.
Церберев подошёл к своему столу.
– Заседание окончено, все свободны, – жёстко сказал он.
– Виктор Павлович, – сказал Громов, уже чуть успокоившись, – неужели вам не понравилось? Такая талантливая театральная постановка.
Церберев сильно сжал кулаки. Очень злился, когда ему в лицо говорили о театральном характере проводимых им операций. Тем более оскорбительно было слышать подобные намёки от Громова. И кому? Ему, профессионалу, опытному государственному служащему и, самое главное, верному соратнику Пахана. Никто никогда так не смеялся над ним! И где? В его же кабинете!
Покрошин не вполне понимая, что происходит и как на всё это реагировать, встал и начал машинально укладывать бумаги в чёрную папку. Церберев думал, что ему тоже станет плохо, если он и дальше продолжить сдерживать переполняющую его злобу. Он молча ждал, пока все выйдут.
– Вы не представляете, как эта история понравится Начальнику, – весёлым тоном сказал Громов, направляясь к выходу.
Церберев окаменел от этих слов. Меньше всего он хотел, чтобы хоть кто-то узнал об этом происшествии. К сожалению, просить Громова промолчать было бесполезно – не тот случай.
– Ну, я поехал. Не перетрудитесь тут, – усмехнувшись ещё раз, он вышел из кабинета. Покрошин юркнул за ним.
Дверь за ними захлопнулась, послышались удаляющиеся шаги. Через полминуты наступила тишина.
– Да пошёл ты вон, щенок поганый! – Заорал Церберев, его лицо налилось красным, яблочным оттенком. – Я тебе ещё покажу, хер ты КНОПБовский! И не таких жрали! Мразь, тварь, ублюдок! Расскажет он! Устрою! Всем вам устрою! – Орал он.
12
За окном моросил дождь. Николаю Владимировичу на прошлой неделе исполнилось шестьдесят шесть. Сидя в своём маленьком, без претензий обставленном кабинете с белой кое-где потрескавшейся штукатуркой на стенах, он вспоминал празднование. Вот его трое студентов, талантливые ребята. В глубине души он немного волновался за их будущее – в последнее время трудно стало найти хорошую работу. Сестра Нина и двоюродный брат Яков приехали с букетами и тортами. Вспоминал он и двух своих институтских друзей, вместе с которыми ещё проходил практику по клинической психологии в первом меде. Третий не приехал: из-за разыгравшейся подагры Илье Васильевичу пришлось лечь в больницу. Это была обычная районная больница, от которой было трудно ждать быстрого эффективного лечения и, уж тем более, тщательного ухода. А потому Николаю Владимировичу пришлось напрячь все свои силы и связи, чтобы помочь другу. Но – получилось. Илье Васильевичу нашли хорошего опытного врача.
«Вот и возраст даёт о себе знать», – все эти дни повторял про себя Николай Владимирович, тяжело вздыхая. Вспомнил он и пару своих, уже ушедших в мир иной друзей. Один из них, Вячеслав Никитич, был отличным хирургом, с красным дипломом закончил институт. Оперировал, хоть и за копейки, но в одной из лучших государственных клиник, имел связи, ездил за границу, был одним из руководителей Российского Общества Хирургов. В конце десятых годов он, возмущённый реформами в системе здравоохранения, разваливающими, как он считал, эту самую систему, написал гневное письмо в министерство. Потом ещё и ещё. Эта его принципиальная позиция, понятно, вызвала раздражение министерских работников. Сначала его просто критиковали на коллегиях в министерстве, потом – в отраслевой прессе, вскоре появились явно подстроенные жалобы от, якобы, не довольных лечением пациентов. Кончилось тем, что ему посоветовали уйти на пенсию, дабы «не допустить увольнения по статье такого уважаемого в прошлом врача». Через два месяца после увольнения Вячеслав Никитич умер от инфаркта.
Илья Васильевич, не стесняясь, рыдал на его похоронах, проклинал всех виновных, но признавал, что ничего не смог бы поделать. Николай Владимирович, хотя и не плакал, но был во всём согласен со старым другом и коллегой – он и сам часто негодовал, узнавая о некомпетентных решениях «начальников от медицины». Но идти против них он не мог – сил у него на старости лет осталось не так много.
Перед ним лежала папка с результатами судебно-психиатрической экспертизы молодого убийцы. За долгие годы работы в системе криминальной психиатрии Николай Васильевич многое повидал и, вроде бы, должен был бы привыкнуть, но мир не уставал поражать его своей жестокостью, с каждым поколением приобретавшей всё более драконовскую изощрённость. Ещё одна, уже третья по счёту судебно-психиатрическая экспертиза, которую он должен был провести, была назначена на завтра.
Рано утром перед кабинетом появился какой-то амбал, весь в чёрном. При виде его на Николая Васильевича сразу повеяло ужасом, какой он испытывал при просмотре телевизора и чтении газетных заголовков в девяностых годах. Амбал сообщил, что молодого человека, которого завтра приведут к Николаю Васильевичу на обследование, надлежит признать невменяемым, а потому не отдававшим отчёта в своих действиях в момент совершения преступления. В подтверждение сказанного амбал показал заключение психиатра из престижной Швейцарской клиники, куда убийцу и переведут на лечение – оригинал и заверенный нотариусом перевод. Как дополнительный и, по его мнению, решающий аргумент, он положил на стол пухлый конверт. Чуть дрожащей рукой Николай Владимирович приоткрыл его и увидел там столько иностранных купюр, сколько, наверное, не видел за всю свою жизнь. Амбал настоятельно посоветовал не отказываться. Он, как бы невзначай, расстегнул пиджак; из-под него показалась кобура – свидетельство серьёзности его намерений. Николай Владимирович понял, чем ему может грозить отказ признать юного убийцу психически нездоровым. Амбал вышел.
Задрожав всем телом, доктор встал с кресла и посмотрел из окна своего кабинета на втором этаже Центра специальной и судебной психиатрии на площадку перед входом. Там стоял огромный чёрный джип, рядом – двое амбалов, под стать тому, что сейчас вышел из его кабинета. Автомобилям, кроме машин скорой помощи, обычно запрещалось подъезжать к входу в Центр, для них была огорожена парковка по ту сторону сплошного забора. Но, видимо, порядок распространялся не на всех. Николай Владимирович представил, как же должен был перепугаться старый охранник Тихон, что пропустил автомобиль на территорию. Амбалы сели в джип, тот вздрогнул, из выхлопной трубы повалили чёрные клубы дыма. Автомобиль рванул с места.
Николай Владимирович ещё постоял несколько минут в лёгком оцепенении, когда в дверь постучали. Внутри у него снова всё сжалось. Он поспешно схватил конверт с деньгами, медицинские справки и впихнул их в ящик стола. Захлопнув его, он дрогнувшим голосом попросил посетителя войти. Но это была всего лишь одна из молодых врачей-психиатров, её тоже насторожил вид гостей, и она поспешила узнать, всё ли в порядке.
– Всё хорошо, Машенька. Не волнуйся, – на выдохе сказал Николай Васильевич, и Машенька исчезла, закрыв за собой дверь.
Николай Владимирович вернулся на скрипучий коричневый стул и постарался как можно спокойнее обдумать всё произошедшее. Он знал, что подобные ситуации в последнее время перестали быть редкостью, но лично с ним такое происходило впервые. Достав заключение швейцарских психиатров, напечатанное на дорогой с водяными знаками бумаге, он ещё раз перечитал перевод, полистал медицинскую карту и какие-то справки из КНОПБа. В городе, в котором и произошло убийство, уже были проведены две экспертизы. Результаты первой утверждали, что психопат – и правда психопат: имеет садистские наклонности, склонен к насилию, немотивированной агрессии, суициду, патологический лжец, в некоторых случаях (в каких конкретно случаях, указано не было) не в состоянии контролировать свои поступки. Во второй экспертизе утверждалось, что намёки на сдвиг ума имеются, но вряд ли относятся к совершению преступления.
Белый телефон на столе вдруг зазвонил. Николай Владимирович оторвался от бумаг и снял трубку.
– Добрый день, Николай Владимирович, – прозвучал серьёзный голос в трубке.
– Здравствуйте, – он ответил неуверенно, не узнавая голос звонящего.
– Вас Александр Сергеевич Громов беспокоит, из Комитета по Надзору за Органами Порядка и Безопасности, – уточнил голос, – по одному делу.
– Да, добрый день! Здравствуйте! – Всполошился Николай Владимирович.
– Как дела?
– Да вы з-знаете, – Николай Владимирович судорожно соображал, почему КНОПБовец вдруг интересуется его делами, и связан ли его звонок с сегодняшним визитом амбала, – как-то так, потихоньку.
Громов услышал плохо скрываемую неуверенность в голосе врача.
– Всё в порядке? – Переспросил он, – экспертиза назначена на завтра?
– Да, на завтра.
Николай Владимировича растерялся, он не знал, что ему делать. С одной стороны, ему заплатили (хорошо заплатили!), да ещё и оружием пригрозили, с другой – в деле заинтересована высшая государственная инстанция. Надо отдать Николаю Владимировичу должное, он был честным человеком. Честным, каких мало. Он не любил неясности, ему была чужда скрытность. Но ему угрожали оружием! К кому же идти, как не к органам безопасности!? Да и ничего плохого он не сделал, чего ему бояться? Он собрался с духом и решил рассказать Громову всё, что случилось, даже про деньги.
– Александр Сергеевич, тут такое дело, – выдавил он, голос его задрожал. – Ко мне утром приходили. Какой-то мужчина. Незнакомый. Я его никогда раньше не видел.
Человек в трубке заинтересовался.
– И что он хотел?
– Понимаете, я ничего плохого не сделал, я даже не ожидал, растерялся… Он … Он дал мне деньги. Много денег, – Николаю Владимировичу всё труднее было говорить. Даже через трубку от человека в телефоне исходила угроза.
– Так что он хотел? – Повторил свой вопрос говорящий.
– Он п-принёс какие-то бумаги. Медицинские. В-выписки, заключения п-психиатров. Из швейцарской к-клиники. С переводом на р-русский.
Громова услышанное приятно удивило. «Отлично, – подумал он. Ну, этот Михаил и дурак... Он, что совсем не сечёт момент?..».
– С-сказал, что я должен признать Евгения невменяемым.
– Николай Владимирович, – тот замер, – спасибо за информацию. – Громова распирало от радости из-за очередного, на этот раз очень серьёзного прокола Михаила, но он сдерживался.
– Он мне угрожал. У него пистолет. Александр Сергеевич, что мне делать? Помогите! – Голос Николая Владимировича срывался.
– По этому поводу я вам и звоню, – тон Громова стал благожелательным, почти дружеским. – Значит, так. Проводите экспертизу, делайте всё по правилам – как вы там поступаете в таких случаях? Эксперименты ставьте или не ставьте. Мне лично, в общем-то, всё равно. Но вот в заключении вы напишите, что не нашли препятствий для привлечения обвиняемого к уголовной ответственности. Всё очень просто.
Николай Владимирович достал из кармана большой носовой платок и вытер лоб.
– Н-но… У него же пистолет… Он пригрозил… Если я не сделаю, как он сказал…
– Не волнуйтесь, – перебил его Громов, – им займемся мы. Вы его больше не увидите.
– Их было несколько, – уточнил врач, – на большом джипе, они въехали прямо на территорию Центра.
«Так этот дебил окружил себя такими же долбоёбами, как и сам», – рассмеялся про себя Громов.
– Это же прекрасно, – обрадовался он вслух.
Николай Владимирович был в замешательстве. Он не понимал, чему радуется Громов. Но тот продолжал.
– У вас ведь расставлены камеры при въезде на территорию и у входа в здание? – Спросил Громов.
– Д-да, я думаю, да, – Николай Владимирович никогда об этом не задумывался, но вдруг понял, что они обязательно должны быть.
– Ну, вот вы и не волнуйтесь. Вам даже никого описывать не придётся. Я пришлю к вам человека, повторите ему в двух словах, что вы мне сейчас сказали, он камеры посмотрит и всех зафиксирует.
– А как же деньги? – Спросил Николай Владимирович.
Это был интересный вопрос. Сколько могло быть в конверте? Вряд ли много. У Михаила много денег не могло остаться, да врачу этому, старому хрычу, много и не нужно. Он настоящих денег вообще в своей жизни не видел. Громов предположил: максимум, тысяч десять иностранной валюты. Для него это была смешная взятка, оскорбительно смешная, но для этого врачишки – деньги большие, пусть порадуется. Всё-таки не утаил, всё рассказал. Хотя и перепугался как мышь.
– Оставьте себе, – проявив щедрость, разрешил Громов – за сотрудничество. Но человеку, которого пришлю, о деньгах не говорите. Это будет наш с вами секрет.
– С-спасибо, – еле слышно выдохнул Николай Владимирович.
– Всего хорошего, – пожелал Громов, – помните, что мне обещали.
– Д-да, конечно.
Громов повесил трубку.
Разговор с врачом-психиатром его рассмешил. Михаил всё ещё пытается бороться и предпринимать какие-то шаги, даже сидя под домашним арестом, куда его, понятное дело, отправил суд после попытки нападения на Громова и Церберева. К нему даже приставили охрану и предоставили врача – кто знает, что он ещё может выкинуть. «Арестовать бы всю его банду, и дело с концом», – подумал Громов.
Прежде всего, он позвонил в один из кабинетов этажом ниже и приказал срочно направить кого-нибудь в Центр специальной и судебной психиатрии: проверить камеры наблюдения и поговорить с врачом. Но мягко, без нажима, а то он и так уже напуган изрядно. А ещё привезти все утренние записи камер в Комитет и, сделав копии с тех, на которых видны лица амбалов и номер машины, отправить оригиналы в Полицию и Следственный Комитет.
Вскоре выяснилось, что номера у джипа с амбалами того города, откуда приехал Михаил, и записана она на одну из его компаний. Двое из троих, приехавших в Центр с деликатным поручением от шефа уже имели судимости. Один работал в каком-то частном охранном предприятии, двое других – из личной охраны Михаила К.
К полудню следующего дня джип обнаружили припаркованным у коттеджа в престижном Подмосковье (кстати сказать, тоже записанного на компанию Михаила). Наряд полиции задержал всех визитёров в Центр специальной и судебной психиатрии и доставил в отделение на допрос. Все трое быстро раскололись.
Начальник похвалил Громова за проделанную работу.
Ещё через день судебно-психиатрическая экспертиза была закончена. Как и обещал старый психиатр Громову, специалисты не нашли никаких препятствий для привлечения обвиняемого к уголовной ответственности.
Суд шёл несколько дней. Здание привычно пикетировали активисты, десятки журналистов освещали ход процесса. Все требовали справедливого приговора. Евгения привозили на заседания под усиленной охраной – четверо полицейских должны были ограждать его от проявлений справедливого гнева общественности: люди кричали проклятья и угрозы, в Евгения из толпы летели комья грязи, пластиковые бутылки. Сам же Евгений продолжал демонстрировать свою невменяемость: озирая толпу своими зелёными глазами, он разевал свой необычайно большой рот, рычал и, клацая челюстями, показывал, как он перегрызёт горло каждому.
Громов присутствовал на всех заседаниях суда. На первом же он рассказал суду о проведённом Комитетом следствии. Он говорил уверенно, чётко, выказывая необходимое уважение к суду. Во время его речи, как, впрочем, и во время допроса других свидетелей и даже потерпевших – родителей несчастной девушки, подсудимый – Евгений К. – метался по своей стеклянной клетке, как редкий посаженный на цепь зверь. На какие-то слова судьи он реагировал рычанием, а когда родители несчастной, сквозь слёзы, давали показания, он впивался в них своими зелёными хищными глазами и злобно хихикал. Это зрелище даже Громова заставило не раз содрогнуться, не говоря уж о родителях девушки. Каждое заседание было для них мучительным. Впрочем, судья, хороший знакомый Громова, видя их состояние подолгу не допрашивал.
Свидетелей набралось немало: учителя обоих подростков, многочисленные одноклассники, родственники, полицейские, прибывшие на место преступления. Журналисты несколько раз подходили к Громову в надежде взять интервью. Александр охотно отвечал на вопросы и даже уточнял некоторые детали дела, не отрицая, впрочем, своего большого вклада в расследование этого бесчеловечного преступления и ратуя за справедливое наказание виновного.
В последний день слушаний он давал интервью каналу Пахана у дверей в здание суда:
– Конечно, это неслыханно, – говорил он на камеру, – я как сотрудник Комитета повидал много и, боюсь, что ещё немало увижу, но подобное… Я молюсь каждый день, чтобы такое не повторялось. Никогда. Это страшно, просто страшно.
Евгения Михайловича К. приговорили к шести годам лишения свободы за убийство с особой жестокостью.
Этому же судье через несколько дней предстояло судить его отца, Михаила К. Его должны были посадить на пять лет и шесть месяцев, наложить крупный штраф и лишить права заниматься бизнесом. Кроме того, его должны были объявить банкротом, а имущество, как незаконно нажитое, конфисковать и выставить на аукцион. Где его в скорости и купили бы по дешевке Лизогуб и несколько его приятелей.
Когда всё закончилось, Громов испытал чувство глубокого удовлетворения. Порадовала его и высказанная прилюдно, на большом совещании, похвала Начальника. Что бы там ни было, а Громову было свойственно некоторое самодовольство. Несколько следующих дней Громов смотрел телевизор больше, чем обычно, с удовольствием натыкаясь то по одному каналу, то по другому на свои интервью. Каждый раз, видя себя на экране, он всматривался в детали: как двигаются его губы, куда направлен взгляд, как падает тень на лицо, как лежат волосы. Он был явно доволен собой, это дело было одним из самых успешных в его карьере.
13
– Александр Сергеевич, к вам Льезгин, – раздался в селекторе голос секретарши.
Громов выматерился про себя. Визит Льезгина означал потерянное время. Витя как-то нарочито медленно открыл дверь, бочком протиснулся в кабинет. «Что-то просить пришёл», – подумал Громов. Откинувшись в кресле, Александр надменно взглянул на своего коллегу.
– Александр Сергеевич, – обратился Льезгин к хозяину кабинета, – я тут дело разбираю…
– Льезгин, – Громов перебил его, – столько раз тебе говорил, не трать моё и своё время, сам делай свою работу.
– Нет, нет, я не об этом, – начал оправдываться Льезгин, – ну, не совсем об этом. – Он сел в кресло перед столом Громова, – слушай, в культурной столице задержали троих молодых людей. Достаточно громкое дело. Слышал?
– Слышал, вроде…
На самом деле Громов и действительно, только слышал, какими изощренными методами полицейские заставляли этих задержанных признаваться. В чём конкретно, его не очень волновало.
– Ну, так вот, – продолжил Льезгин. – Они кидали камни в какой-то чиновничий кортеж. Такой, своего рода протест. Кидали дважды: три и четыре недели назад.
– Льезгин, у меня дел полно. Ты что, этих хулиганов оправдываешь? Нахер они людей пугали, имущество государственное портили.
– Да там всего пара треснутых стёкол. Этих троих потом поймали. По наводкам. Ну, не суть. Суть в том, что никто из них ничего не кидал.
– Господи, – взмолился Громов, потирая лицо ладонью, – ну, что ты, опять?
– Ты послушай сначала, – пытался всё-таки заинтересовать его Льезгин.
Громов устало посмотрел на него.
– Так вот, никто из задержанных ничего не бросал. Но, то ли следакам просто повезло, то ли они, и, правда, не такие тупые.
Громов удивленно усмехнулся, сложив руки на груди.
– Словом, один из задержанных оказался причастен к той компании, из которой были эти метатели. Двоих всё-таки отпустили; с ушибами и синяками, но отпустили. А третий начал рассказывать. Оказывается, их целая группа. Это они машины полицейские сжигали, баннеры с Паханом срывали.
– Это, конечно очень опасно, – усмехнулся Громов, – но это проблема северной столицы. Вот если такие же у нас появятся, то и будем разбираться. А пока там хулиганят, пусть местные и поработают.
Но Льезгина этот ответ не удовлетворял. В интернете он наткнулся на информацию о группе молодых людей, появившейся в конце десятых годов. Поначалу, численность её членов не превышала десятка человек. Первые акции приравнивались к хулиганству, и не привлекли внимания правоохранительных органов. Сначала молодые люди объявили себя националистами, потом – социал-националистами и радикалами; иногда их называли сепаратистами. Привлекали к себе общественное внимание они не часто, два-три раза в год. Но их акции были всегда громкими, вызывающими общественный резонанс: они нападали на активистов партии Пахана, писали краской из баллончиков на автомобилях мелких чиновников различные оскорбления в их адрес, поджигали двери проправительственных СМИ. Но в последнее время количество акций возросло, а сами акции становились всё более угрожающими – стали гореть полицейские автомобили. Их поимкой занялась даже Гвардия Пахана! Но безуспешно, ни один из поджигателей пойман не был.
– Льезгин, а суть-то в чём? – Недовольно спросил Громов.
– Суть в том, что следить за ними надо. Саша, всё, чем они пока занимаются, это – ерунда. Их намного больше, чем кажется. И они организованные, очень организованные. И вообще. Всё это похоже на провокацию. Ты как думаешь?
– Пусть менты этим занимаются, – перебил его Громов и громко зевнул.
– Я поговорил с одним из тех задержанных. Саш, он мне показался опасным.
– Тебе и пацанёнок с водяным пистолетом покажется опасным, – усмехнулся Громов.
– Ты не понял. Он был уверен в своей правоте. Уверен в себе. Он не боялся тюрьмы. Его упекают надолго, на шесть лет. Но он, как будто, не боялся срока. Это очень странное поведение.
– Бывают и такие, для кого тюрьма – дом родной, – попытался отшутиться Громов.
– Он совсем молодой, младше меня, но совсем не боится загубить всю свою жизнь из-за какой-то глупой выходки. – Продолжал Льезгин, как будто не замечая попытки Громова свести разговор к шутке. – Он ведь знает, чем у нас чреваты такие акции…
– Ты что, его жалеешь? – Удивился Громов. – Посидит, выйдет. Тебе-то какая печаль?
– Ты ещё кому-нибудь об этом говорил? – спросил Громов, подумав пару секунд.
– Да, – Льезгин чуть смутился.
– И тебя послали? – Язвительно улыбнулся Громов.
Льезгин промолчал.
– Понимаешь, Миша – начал Громов, – другие у людей сейчас заботы. Предатели, террористы, маньяки, коррупционеры. Шпионы во все окна лезут. Антигосударственная деятельность цветёт. Нам с тобой нужно вставать на защиту Русской Национальной Идеи, Родины-матери нашей. А то, о чём ты говоришь – это хулиганство. Ну, кинули они камень, ну, разбили стекло. Ну, напугали они какого-то чиновничка, он увеличит охрану в два раза. И всё! Машину сожгли? Ещё закупят. Ты лучше делами своими занимайся.
– Знаешь, Саша, – Льезгин встал и немного постоял на месте в раздумье, – эти выходки ни к чему хорошему не приведут. За этими группами кто-то стоит, раз исполнителей найти не могут. Я просто тебе сказал.
– Я тебя понял. Спасибо за информацию. Буду иметь в виду. В Питере у них свои разборки. Может этот хер чиновничий что-то с кем-то не поделил, может, кому-то на хвост наступил. Это – их проблема. Если тебя эта история так беспокоит, иди с Начальником говори.
– Нет уж.
– А ко мне, значит, можно? – Громов встал, осматривая стол и всем своим видом показывая, что разговор окончен. – Устал я, поеду, – зевнул он.
Одевшись, он спустился в лифте на первый этаж, не спеша прошёл через полный народу холл. Кивнув охранникам, он вышел на холодную улицу. Уже темнело.