ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
«И что ей душу ни смутило,
Как сильно ни была она
Удивлена, поражена,
Но ей ничто не изменило:
В ней сохранился тот же тон»
Из "Егвения Онегина"
6 июня 1999, Верона
«................и год
....от шока первого осознания до уже-невозможности молчать… из тупика последних самообузданий в змеиную траву нерешительности, а через неё – к первым словам… к этим вечным первым словам, которые...... с которыми ничего нельзя сделать, ничем нельзя их сдержать, унять… нельзя от них спастись…........
..........испытание отчаянием, проверка на готовность к невозможному, вырывание души из капкана молчания. Капкан нельзя открыть – ключа нет, замка тоже нет... А волки времени подошли почти вплотную. Свет тает, и сумерки неосуществлённости обещают тебе долгую ночь медленного самопожирания. А вырвать... вырывать душу из капкана молчания можно только с криком, ибо это — душераздирание, и оно вынуждено прокричать себя так страшно, что даже волки времени отпрянут и замрут, поджав уши. Кричать надо в пустоту, в безликую немоту электронного регистратора, т. е. надо вложить в компъютерную клавиатуру всю себя, всю свою измученность, и остаться в полном одиночестве, истекая разорванной душой, проклиная всё на свете, обжигаясь стыдом только что выкрикнутого, — этой близкой и несносной памятью, этим эхом разразившейся человечности. А потом надо жить…. жить после того, как уже прокричала себя полная невозможность и ненужность жизни без ответа.
БЕЗ ОТВЕТА…
год прошёл......................
Здравствуй, моя живая и близкая, моя милая женщина, — женщина поэта!
Твоим последним письмом, — еще одной каплей расплавленного золота любви, надежд, нетерпения — запаяно кольцо первого года нашей жизни вдвоем, нашей близости, как ни мучительна ее незавершённость… нашей интимности, как ни томительна ее неполнота. Уже скрылись из виду берега первого осторожного «Вы». Уж их и не видно вовсе! И всё же ты еще восклицаешь:«Боже мой...что я пишу?», – перечитывая в краткой вспышке стыдливого румянца свои страстные слова, смущаясь собственных вожделений и призывов, своей надежды на «мгновение невероятной близости и опьянения, и отдания и истекания».
«Проглотить всё, что ты можешь дать…».
???
О, милая моя, проглотить всё, что я могу дать очень трудно, даже невозможно, ибо нельзя проглотить целый мир одним глотком!
В него можно только войти, чтобы жить в нем, отворяя всё новые двери. Как ни велико женское твое алканье, оно мало для меня, ибо простая и горячая мужественность есть самое младшее (хоть и неотъемлемое) в моём мире, во всём том, что я способен дать. Но я счастлив слышать из уст твоих слова признаний, я счастлив, что со мной «всё глобально вырастает и приобретает головокружительную высоту и желанность». И я благодарю тебя за то, что ты способна одушевить твою женскую поэзию и выразить её в этих несравненных словах любви и жажды.
Не мучай себя страхами, что я дознался, кто ты! Нет, я не дознался и не ищу дознаться. Именно потому, что «это уже ничего не изменит». И не оправдывайся передо мной за страхи твои и сомнения. Я чувствую и знаю все страхи твои, все твои сомнения… весь ужас, перед которым поставила судьба твое сердце. Мне очень больно, что мир таков… что ты, которая даришь мне драгоценнейшее сокровище Божие, — ЛЮБОВЬ, — должна метаться между отчаянием и надеждой, между желанием и страхом.
Ты спрашиваешь, кто дал мне право знать «такие затаенности»?!
Да любовь же твоя и дала!
А что водишь меня кругами вагнерова «ада», о том не сокрушайся! Я давно уже прошел этими кругами, давно уже обожествил и развенчал даже самый «возвышенный» плотский эротизм, хотя в недрах моих и продолжает гореть это невыгораемое пламя. Да, встреча с влюблённой женственностью требует плотского овладения и познания....обладания и отдания. Но в целочеловеческом слиянии это малая, хоть и страшно важная часть. Браки выгорают дотла и рушатся именно потому, что в фундамент их лишь только эта малая часть была заложена. Правильно говоришь ты, — не только через меня можно открыть женственность, как возвышенное и вдохновляющее, но это возвышенное неизбежно падет и лишится вдохновения, если женский эрос не найдет восходящих путей, не будет призван на эти пути мощью духа мужского, силою его творческой, а не половой потенции.
Не могу и не хочу согласиться с тобой в том, что положение твое хоть чем-то унизительно. Мучительно, да! Но унизительно…? НЕТ! Любовь не может унижать, хотя она часто мучает человеческое сердце. Мучает и потому, в частности, что положение человеческое, в котором его, — человека, — застает ЛЮБОВЬ, может быть трудным, несвободным… скованным. Унизительно не уметь любить, не суметь совершить себя в ЛЮБВИ! Унизительно быть и остаться глухим к ЛЮБВИ даримой! Твое «нынешнее состояние» лишь одним может быть унизительно, твоей несмелостью рвать связи, которые не скреплены ЛЮБОВЬЮ. И это ты, — женщина, чувствительная к правде сердца, — можешь переживать, как унижение и даже как самоунижение достоинства. Но это относится не к твоему положению в ЛЮБВИ, а к твоим положениям вне ЛЮБВИ. И если это так, то я с тобой в этой твоей невзгоде, хотя и понимаю, что путь разгибания труден и рискован. Это долгий путь к тяжелым решениям. Большинство отступает перед крутизной этого пути, избирая внутреннее поражение, согбенность и жизнь во лжи. Мне приходилось встречаться не раз с такими пораженцами и пораженками. Печальное зрелище… Но помочь на этом пути никому нельзя. Тяжелое решение принять можно только самостоятельно. Оттого я и не выспрашиваю тебя о семейной твоей ситуации.
Захочешь поделиться, расскажешь!
Как хорошо, что «обыкновенность тебе не по карману»! Ах, если б ты только знала – как это хорошо! Обыкновенность, — ужасная вещь. Обыкновенность — это посредственность, серость, неталантливость в чувствах, в судьбе. Обыкновенность есть бескрылость, а что делать с нелетающими. Сидеть вместе с ними на их курином насесте?
Очень интересна реакция твоего папы на мои слова. Она меня не на шутку взволновала, потому что душа, способная ответить слезами, есть душа живая и чуткая, нуждающаяся в поддержке, быть может, что-то уже осязающая духовными касаниями в мире горнем. К такой душе мне сразу хочется обратиться с призывным словом и ободрением, хочется приблизить ее, насколько это мне по силам, к Свету Блаженному, без которого всякая душа — во тьме. Может быть, твой папа втайне ждет поддержки, может быть, упрямое невежество, (а невежество всегда упрямо!) не окончательно замкнуло его в нищете навязанных нам всем с детства «диалектико-материалистических оснований»? Я был бы искренне рад живому слову от такого человека и обязательно ответил бы на слово это всем возможным моим «многословием». Раз ты читаешь ему строки из моего письма, значит он знает обо мне, (даже если и не знает всё до конца о твоих чувствах?!), и если так, то нет ничего невозможного в том, чтобы он откликнулся на мой призыв к духовному общению. Наверняка есть у него центральные вопросы, которые его мучают, ибо кто не в Боге, того горизонт неразборчив и мучительно близок. Пусть же не погнушается отзывом на призыв мой, ибо призыв этот от полноты сердца. Нельзя не желать дать Свет, когда Свет этот уже дан тебе!
Иисус сказал Никодиму: «Истинно, истинно говорю тебе, — надобно вам родиться свыше!»
Ты мне звонила!
Боже мой, как жаль, что всё так неудобно, так осложнено нелепыми (и лепыми) смущениями. Понимаю, что если б сказал тебе теперь, — «просто попроси меня к телефону», – ты ужаснулась бы такой идее, хотя, верь мне, милая, в этом нет ничего ужасающего. Голос, который сказал «Pronto», не преградит тебе пути ко мне. Не такой это голос!!! Но, впрочем…. всё от тебя зависит, от твоего решения, от твоего нетерпения, от уже-невозможности… Обещаю тебе, что 9 июля, в день моего рождения, (будем ли мы в Вероне или во Франкфурте, не знаю?!?!), я буду стараться в течение дня сам подымать телефонную трубку. А вдруг тебе удастся…???!!
ЗНАЙ, ЧТО У ТЕБЯ МЕНЬШЕ ПРЕГРАД, ЧЕМ ТЫ ДУМАЕШЬ…
И вновь повторяю, — не терзайся ты страхом, что я попытаюсь насильно дознаться о тебе или искусственно ускорить твои решения. Ты возникнешь так, как захочешь, и тогда, когда захочешь… если захочешь!
А стих, «Дождись стремительности птицы», — не скрою, и сам люблю. Это была удача!
На «кармичество» потому и накинулся, что каждый второй — кармист. Теософия — довольно тонкая выдумка лукавого. И не от хамства она так вошла в моду, а от трусости и безверия. От бессилия верить и панического желания хоть что-нибудь такое удумать, что можно было бы «знать», что не требовало бы риска и духовного мужества веры, что хоть какой-нибудь, пусть даже самой захудалой, но простой человеческой логикой сулило бы возвращение обратно, рисовало бы в перспективе ещё одну...а лучше – много земных жизней. Не в одной России каждый второй — кармист. Все эти «Еsoterische Ecke» в Германии, это то же самое. Хотя подлинная эзотерика не в кармических «законах», а в простоте и поражающей парадоксальности библейских пророчеств, в самой непнятности Слова Божия, которое, порой, остолбеняет бедный ум человеческий. Лицо Человека — это тоже Завет Божий. Завет всякому от сотворения. Духовно Лицо сотворяется навеки. Любовь, – высшее предназначение человека, его максимальное самовыражение, – связана с избранием навеки Лица любимого и раскрытием великой тайны этого Лица. Безбожно даже и помышлять о выживании ценой потери Лица, о продолжении жизни с чужим Лицом. Благословен тот день, когда тебе мое лицо приглянулось. Ведь и голос, на который ты обернулась, и торчащее ухо – всё это черты ЛИЦА. ЛИЦО – это не только лицо. Это целостный и незаменимый образ.
А вот и стих, который я обещал тебе прочесть. Пусть он напомнит тебе ту давнюю любовь и твою необыкновенную Бабушку.
«Ангел мой, ты видишь ли меня?»
Ф. Тютчев
Минута страшной полноты!
В ней всё — смятенье, боль и мука!
Ни одного скупого звука
ни скроешь, ни проронишь ты.
Потом отступит жар огня
и жизнь пустая воцарится.
Лишь каплет память, как водица:
«Мой ангел..... видишь ли меня?»
Я долго носил в груди эти Тютчевские слова, пока однажды, вновь расслышав их в молчании обычной своей прогулки, не испытал такое потрясение, которое буквально выжгло на мне эти восемь строк.
Будешь ли ты в Крыму или на Кавказе, передай от меня тихий привет Черному морю. И в Крыму, (в Ялте), и на Кавказе, (в Сухуми), я стоял когда-то у вод этих. Стоял еще задолго до того, как понял и написал, что:
Горсть пены, — это счастье на минуту,
а результат — лишь мокрая ладонь…
Целую твою мокрую ладонь, милая моя…и все твои мучения счастливые целую!
Твой Б.»
_________________________________
Да.
Прошел год.
Когда он сел к столу.
Когда он сел к столу и вставил лист в пишущую машинку, год истек.
Кольцо замкнулось.
И выставив в правом верхнем углу листа дату, он впустил в себя это сознание уже черным по белому.
Ч е л о в е к н е с п и т.
Он не спит в июньскую ночь, пытаясь дать себе ещё раз ответ на вопрос, который жизнь задала ему в июньский день год тому назад.
Тогда он как раз спал, и жизнь постучалась к нему нежной рукой его подруги, ее простыми словами: «Вставай, милый мой пора обедать! и подарок тебе…».
И он проснулся со словами: «А я люблю подарки…».
Любишь подарки?
Ну вот тебе твои подарки.
Теперь не спи.
Пиши ответ.
Нечего суммировать.
Целый год лежит перед ним одной толстой стопкой писем, от которых исходит жар.
А суммировать нечего.
Всё разорвано на части.
И следа не осталось от цельности и сосредоточенного покоя прошлого июня. Теперь ему даже казалось, что и лебедь прилетела не случайно, а была послана жизнью специально, чтобы еще сильнее надорвать его....
Пусть то придет, о чем молил напрасно,
чего так ждал и так боялся ты!
Теперь у него было всё: и то, о чем молил напрасно, и то, чего так ждал, и то,
чего так боялся… (ну кто ж так пишет!... хотя нет... это ж стихи...о, Господи!)
Он уже давно бросил бесполезное занятие воображать себя зверем в траве.
То есть, зверь в нем конечно есть и даже зверствует внутри, обдирая когтями клетку ребер, но достойно вести себя, как полагается зверю, то есть по-зверски, он не может.
Не может ни сломать клетку, ни отыскать выход.
Это просто какое-то наказание!
Он обречен на человечность.
Даже затаившись в воображаемой траве своей гороскопической охоты, этот тигр умудрялся разглядывать в ней цветы.
Нет... это не охота, и не добыча.
И не трава.
И не тигр.
Это… это — черт знает что!
(В мужской компании рассказать стыдно!)
Ему навязчиво вспоминался анекдот про петухов и джентльмена.
Не знаете? Ну так....
К одной англичанке в ненастную ночь постучался незнакомец. «Пустите, – говорит жалостливо, – ради Бога, на ночлег, а то околею я в благословенной нашей Британии!» А она ему (испуганно): «Ну что вы, сэр! Я же одинокая женщина!» А он ей (с достоинством): «Ну что вы, мэм! Я же джентльмен!» Наутро, перед тем как откланяться, он ей (с любопытством): «Скажите, мэм, я ошибаюсь, или у вас во дворе пасутся пять петухов и четыре курицы?», а она ему (со вздохом): «Ошибаетесь, сэр, там только четыре петуха, а пятый – джентльмен!»
Хороший анекдот, правда? Я знаю, вам понравился!
А вот ему не нравилось.
И не то, чтобы ему уж так хотелось быть петухом, нет!
Но и в сане джентльменском он чувствовал себя как-то неуютно.
Они обе, будто сговорившись, прозвали его рыцарем.
И правильно!
А как еще обозвать такого?
Соответствовать не можешь, — носи панцирь!
Во всяком случае, сам он считал себя совершенно неадекватным.
Диагноза ради следует уточнить, что всё это самобичевание совершалось где-то в нравственном его низу, то есть там, куда он так никогда и не спустился.
Оттуда грозно взывала к нему бескомпромиссная, как эрекция, мудрость всех истинных женщин и мужчин.
Да, действительно, — в мужской компании рассказать стыдно.
И в женской.
Только не было никакой.
Была уединенная жизнь с подругой, и в этой жизни присутствовали теперь еще две женщины.
Одну он обожал, перед другою нежно и благодарно преклонялся.
Одну уже больше не ждал, а другую… с другой он надеялся на встречу, хотя — права интуиция женская — сильно опасался, что живой облик может непоправимо разрушить очарование уже соткавшегося образа.
Соткавшегося, но всё еще продолжавшего ткаться его воображением, как богодерзский плат Арахны.
Волнующим узором выткалось и то лирическое вступление-отступление, которым он начал свое последнее письмо: «…и год прошёл…»
Ему ясно виделось всё мучительное, что предшествовало первому письму Татьяны, — адский вар времени от момента, когда она сказала себе — «я погибла», до точки кипения, когда любое «унижение» признанием стало милей дальнейшего молчанья.
О, счастливое свойство пылких душ, — эта страстная несдержанность, неумение подавлять в себе высшую жизнь.
Как, должно быть, презирал Пушкин благородную назидательность героя своего: «Не всякий вас, как я поймет,
К беде неопытность ведет»
И как любил… нет, как оба они, — и беззастенчивый юбочник Пушкин, и этот трусливый тигр, — любили свою Татьяну.
Каждый свою: тот — вымышленную, а этот — настоящую.
Ну... той, вымышленной, — Пушкин, но этой… этой-то кто «внушил умильный вздор, безумный сердца разговор»?
Среди всей эмигрантской трезвости, банковских счетов и семейных подсчетов, среди престижных затруднений, — какую машину иметь и можно ли уже, наконец, — одним словом, «среди холодных приговоров жестокосердой суеты, среди досадной пустоты…» — кто наставил её на этот путь, «и увлекательный и вредный»???
....кто....кто!.....
Да ты и наставил!
Тут его маленькое нахальство терялось в широченных полах робости.
Он отчаянно выпутывался из них, выпинаясь то здесь, то там отдельными трезвыми соображениями – «не Пушкин, конечно, — кто ж посмеет?!… а всё же пишу стихи!», или – «может быть, и в меня можно как-то нечаянно влюбиться?»
Маленькое нахальство подзадоривало простой (хотя и законченно шизофренической) очевидностью, что в него нельзя не влюбиться… ну… невозможно… нелепо, неправдоподобно.
А полы пожизненной робости широки! Так широки, что кажутся даже клейкими, когда погрязаешь в них… в этой неравной борьбе за право на самодовольство, или хотя бы какую-то непрочную уверенность в себе.
Да-а-а-а… полы робости…
Что помешало лебеди сложить крылья у него на груди?
Что подвигло ее так тщательно избегать его, а потом и вовсе покинуть, уже пропев свою единственную лебединую правду — «Я люблю тебя»?
Неужели чувство ее было так слабо, неужели он не способен вызвать настоящего всепобеждающего порыва в обыкновенной женщине даже тогда, когда она уже явно склонна к нему?
Или это вообще была игра – тусклое, как деревенский клуб, кокетство провинциальной бизнес-леди, краткосрочный темный угол всё той же безысходной дискотеки, где среди грубых увеселений приятно слегка обрызгаться ухаживанием минутного партнёра?
Бесполезно гадать!
Что знает он о сексуальной психологии дискотеки?…
Он там и не был-то ни разу.
А из всех иных дискотечных психологий ... нет, нету там ничего, кроме сексуальной психологии.
Да и та — зоология.
В редких деловых разговорах с Галей, жена —(его непоправимо ненормальная жена)— еще слабо взывала о приезде, пробовала передать ему трубку, но та всегда отказывалась говорить с ним — вокруг дети, муж, семья и т. д.
А однажды жена поймала ее врасплох:
— Ты одна сейчас дома? —
— Да, а что? —
— Ну, хочешь с ним поговорить? —
— Н-н-нет, не могу… всё равно не могу… —
Тут всё стало ясно даже этой неугомонной, этой непонятной и непонятливой женщине.
Трусость — это судьба.
«Строфы греховной лирики» были закончены и переданы издателю для публикации. К осенней ярмарке во Франкфурте он ожидал выхода сборника и верил, что эта взрывная книга сломает лед общественного равнодушия.
Он был не только немножко нахален и страшно робок.
Он был еще и очень наивен.
Живучая штука — наивность. Даже израненная, полумертвая, — она и в пятьдесят, как в двадцать.
Тоже судьба.
___________________________________
17 июля 1999
«Драгоценный мой рыцарь!
Со счастливым днём рождения тебя! Ибо действительно счастлив человек, которому удается осуществить себя во всей полноте своей. Прими любовь мою и восхищение! Прими пожелания счастья и здоровья! Прими нежность мою, очарованность и преклонение перед тобой! Счастлива мать твоя и жена твоя — редкое счастье в мире! Мне бы хотелось прокричать всему миру — «Обернитесь! Посмотрите и обрадуйтесь! Рядом с вами и для вас творит гений! Остановитесь! Слушайте!»… но они идут, выдыхая отчаяние, съёжив свое сердце и душу до маленького мирка сиюминутных потребностей и суетного тщеславия. «Мы сами знаем как надо жить!» И не живут и не слышат, а только отчаянием дышат. Прости их, любимый! Иди вверх, не останавливайся «не рассуждай, не хлопочи». Тебя зовет вышнее. И да пребудет Бог в сердце твоем! Любимый мой, мой избранный и вдохновенный, как тяжко мне не сметь тебя коснуться и перелить в тебя всю горячую нежность и страстность моего сердца! Как мучительны мгновения, когда я представляю тебя рядом! Как сладко и тепло во всем теле! И кажется, что нет уже преград, а есть только ты и я, и дрожание звезд…
Я не смогла тебе позвонить, я даже не смогла отправить тебе это письмо, и ты, мой любимый, остался без моих пожеланий в свой день. Прости. Обстоятельства так сложились, что я оказалась в больнице и оттуда нельзя было звонить. Не волнуйся, милый! Я надеюсь, что не очень больна. Здесь, на юге, то ли от жары и солнца, то ли от внутреннего перенапряжения, я несколько раз теряла сознание. Так что отдых у моей семьи получился не совсем удачный. Хотя место изумительно красивое. Рядом с Ялтой, в Ливадии. Санаторий расположен в гостевых корпусах Ливадийского дворца. Восхитительное место! Время здесь не ощущаешь. Во всей природе чувствуешь какую-то статичность. То ли оттого, что море слишком подвижно, и по контрасту с ним природа, кажется, спит зачарованным сном, то ли звук цикад, — монотонный и ровный в тишине, как бы защемляет мгновения времени и превращает их в тихую музыку вечности... восхитительно!
...«Перед тобою вечная гармонь»…
Твои стихи со мной и этот твой цикл, «Ялта», я перечитываю с восхищением.
…«еще дышу последним полуметром
у подступившей соли на виду».
Нашла у тебя еще одно стихотворение, которое открылось мне именно здесь и полюбилось: «оно не понимает, что живое…». И дышу с тобой последним полуметром, и так мне хорошо быть с тобой, и покойно и волнующе одновременно. Как быть со всем этим? Только бы вечность не обманула! Боже, как страшно хочется жить и любить! Но жить вечно! Но любить вечно!
Возлюбленный мой! Мне страшно! Страшно надеяться! Не знаю как передать это состояние, знаю только любовь к тебе и твоим стихам. Но буду стараться выжить надеждой, ведь в Москве меня ждет твое письмо! На следующей неделе буду в Москве и прочту, наконец, твое послание и отвечу.
Нежно целую тебя, мой драгоценный рыцарь…
Твоя Таня»
___________________________
Значение слов «несколько раз теряла сознание» дошло до него сразу.
Не содержание… не конкретный смысл, — значение…
Сразу.
В нем всё похолодело и присело испуганно.
Уже ничто предыдущее не могло его радовать.
Ни «очарованность и преклонение», ни «Посмотрите и обрадуйтесь! Рядом с вами и для вас творит гений!»…
Всё расплылось в мгновенном головокружении.
Потом его тихо замутило.
Гостивший у него в это время сынишка видел, как изменилось лицо папы.
— Пап ты что? —
А «пап» только глядел перед собой и немо боролся с тошнотой.
За окном бездвижно лежал июльский полдень, раздавленный жарой.
И внутри окаменевшего «пап» тоже всё было раздавлено, расплющено упавшим на него страхом.
«Не волнуйся, милый!» — не помогало.
Перед его умственным взором прокручивалась одна из бесчисленных лент памяти: разговор Адриана Леверкюна с чертом.
...я дам тебе неслыханные экстазы и невиданные свершения. Но, не возлюби! За сладость творчества заплатишь ты вечным ледником одиночества. Всё, что ты полюбишь, к чему прикоснешься живым теплом простой непосредственной человечности, будет гибнуть… гибнуть!...
Такой пакт заключил сатана с несчастным композитором, которого, по мнению Томаса Манна, Бог наградил (или покарал?) творческим гением.
Не о гении, конечно же не о гении своем думал он.
Он вообще очень сомневался в наличии у себя этой самой, столь заветной для всякого сочинителя, гениальности.
И уж, конечно, не принимал всерьез вспыльчивые преувеличения своей Татьяны.
Но ужас всё равно вполз ему под кожу.
«Господи, неужели?»
«Неужели жизнь отнимет у меня это сокровище?»
«Да, я получил его незаслуженно, но ведь не бывает заслуженных сокровищ!» Может быть, в первый раз за свою почти пятидесятилетнюю жизнь, он проговорил: «За что?»
— Что «за что»… пап? —
— Нет, нет мальчик… это так… ничего...—
Что-то мерзки-дистрофическое, эстетское, пробовало подсунуть ему дешевую карту гордости, дескать… вот тебе доказательство твоей гениальности: твоя судьба — это судьба Леверкюна!
Но всё-таки Бог был в нем сильнее сатаны, и потому он не просто отвернулся в душевном негодовании от этой богомерзкой «подачки», но вспыхнул в костре стыда и горел, и горел, и не сгорал, как Купина Неопалимая.
Это было очень мучительно.
Откуда же она умудрилась послать ему это письмо?
Прямо из Ливадии!
Но как?
Где нашла компъютер?
Глупые вопросы. Любовь находит всё. Она же — любовь! Она неутомима в стремлении к любимому. В его возрасте пора было бы уже и знать такие вещи.
Но как их знать?
Знать можно лишь собственным опытом, а он имел только опыт неутомимых стремлений к совершенству стиха. Ну и, может быть, еще – рисунка. Всё остальное, и прежде всего женщин, он потреблял лишь по мере их неутомимости. Еще много лет назад, в пору первого своего брака, читая монографию об Оскаре Нимейере, он наткнулся на высказывание этого феноменального бразильца — «Встречаюсь с теми, кто меня ищет!» — и понял, что это о нем. Он почти не выходил в жизнь и уж тем более никогда не дышал в затылок женщине горячим дыханием страстного домогательства.
Нет... не только потому, что даже слабое предположение возможного отказа парализовало его мужскую инициативу.
В первую очередь это оскорбляло эстетическое чувство, казалось столь антихудожественным, столь уродливо животным, что.................
..............пусть уж они сами его домогаются.
Всё равно их единственный смысл — любить.
Так пусть борятся.
Да и потом – на что годится женщина, не готовая ради тебя к отчаянной борьбе.
Он знал, что женщины рассуждают так же.
Большинство.
Он и отвергал большинство этих «крашенок с сюрпризом», внутри каждой из которых свою жертву поджидала образцовая наседка с наручниками из детских погремушек.
Он ожидал редкой залётной кометы.
А любить-то как хотелось!!!
Но, может быть, это и было его персональное — «Не возлюби!» — портативный внутренний глетчер ничем не скрепленного частного договора с лукавым?
В юности ему импонировала идея связи творчества с нечистой силой. А потом он прочитал у любимого своего философа: «Падшая душа любит заигрывать с Люцифером, любит не знать, какому богу она служит», — и понял: совсем не обязательно скреплять договор с лукавым кровавой распиской. Достаточно не верить в Бога! Безбожие и есть твоя кровавая расписка, твой персональный пакт с сатаной.
И вот теперь он боролся... боролся с тошнотой и головокружением, тупо глядя в удивленные громадные глаза своего мальчика.
Он был уверен, — его настигла расплата за былое неверие, за давние и давно пережитые заигрывания с Люцифером.
Сатана протянул смрадную руку к тому, что уже стало нежной и беззащитной частью его самого – к жизни Татьяны – и сказал примирительно: «Я же тебя предупреждал, — не возлюби!»
Оба они, — и он и его ненормальная жена, — приняли это письмо с молчаливым выражением тихого ужаса. Позже жена постаралась успокоить его, как то пыталась сделать и сама Татьяна, (женщина всегда мужественней), но...
....«Не волнуйся, милый!» – так и не оказало успокоительного действия.
____________________________________
17 июля 1999, Верона
«На грусть мою обычную твоё письмо упало, как ожог… как страшное напоминание. И я, столь часто повторяющий, «время жизни кратко», — почувствовал, как устрашающе кратко оно… как ты хрупка и эфемерна в удаленности твоей от меня, в любви и нежности, которую обещает мне твой смутный образ. Я почувствовал себя проклятым, истинно проклятым, обреченным на неприкасаемость… заложником какой-то изуверской девственности, которая мне не свойственна и мучительна. Я испытал паралич ужаса перед непререкаемостью судьбы. Неужели она посмеет отнять тебя у меня? Неужели эта несправедливость, это надругательство возможно?
Теплая и желавшая… всё чувствовавшая и ждавшая минуты отдания, уже отдававшая… ставшая потребностью… звавшая и горевшая в страхах… не знавшая как жить и так страстно желавшая ЖИТЬ: «Но жить вечно!», «Но любить вечно!»…
Души шумят, как древесные кроны. Они склоняются друг к другу, они ищут коснуться друг друга листвами. Ветер неутолимой жажды преклоняет их взаимностью.
«ВРЕМЯ ЖИЗНИ КРАТКО» — говорит судьба и бьет своим судейским молотком по хрупкости нашего существования. Зал жизни умолкает и в страшном штиле приговора кроны душ замирают, бессильные склониться друг к другу. И облетают, и стенают, истекая жизнью и непролитой друг в друга взаимностью.
Нет милая моя, вечность не обманет! Обманет время. В вечности нам с тобой предначертана встреча… но сейчас...но здесь – не успеть «коснуться и перелить»… Вот подлинный страх наш… вот он!
Не успеть коснуться и перелить всю горячую нежность тела и страстность сердца.
«Горсть пены — это счастье на минуту,
а результат — лишь мокрая ладонь…»
Да...счастье на минуту................
Но есть еще более страшный исход – ладонь сухая!
Что с тобой теперь?
Я боюсь задавать себе этот вопрос и боюсь задавать его тебе. Часть существа моего повисла над бездной и твое заботливое «Не волнуйся, милый!» не может вернуть мне равновесие. Невозможно сказать себе: «Что ж, какая-то женщина писала тебе письма любви и теперь их больше нет... не будет». Невозможна эта тщеславная мужская легкость!
Ничто не легко, ни что не может уже быть легко, и поэтому твоя больница стала для меня пугалом, кошмаром, затаившейся сельвой, через которую я должен идти стиснуто и молча, ожидая всякую минуту, что мне за шиворот свалится какой-то ядовитый гад. Смерть всегда принимает образ какого-нибудь ядовитого гада, готового ужалить в затылок.
Нет иного пути и нет защиты.
Ты пишешь, что тебе страшно надеяться. А мне страшно, что твоя надежда, вдруг, исчезнет вместе с тобой».
_________________________________
23 июля 1999
«Рыцарь мой долгожданный!
Вот и прошел Год счастья и открытий, год лирики и вдохновения! Я прожила с тобой самый счастливый год моей жизни! Спасибо тебе, мой единственный! Но волки времени подошли так близко ко мне, что я, может быть, впервые узнала что такое безвыходность. Место, где уже не осталось времени. Я в тупике! Но еще дышу «последним пеолуметром».
Какое письмо ты приготовил мне к нашему юбилею. Читаю и перечитываю! И как мудро! О путях женственности ты говоришь то, что вообще не проповедуется и не достигается в жизни никогда. Да, женщина должна лелеять мужское восхождение и восходить с ним вместе, чтобы стать человеком. Я начала с тобой этот путь и уже почувствовала как изменились мои представления и симпатии. А ведь это только начало! Сегодня я уже могу говорить о Боге со своим сыном и отцом. Кстати, отец теперь прислушивается ко мне, и мы уже не так активно вступаем в идеологическое схватки. Но насчет того, чтобы написать тебе и задать вопросы — это пока чересчур для его духовного состояния. Пусть он пока твою книгу штудирует и задает мне свои нелепые вопросы. Хотя иногда бывает трудно. Сегодня он сказал, что Бог очень жестокий! Он долго думал (так он сказал) об истории человечества и страданиях людей, иногда чудовищных страданиях, — и пришел к выводу, что Бог бессердечен. Потому что даже ему, как человеку, не удалось бы спокойно, или даже неспокойно, наблюдать, как мучают и убивают детей, женщин — он бы не выдержал и миллиард раз вмешался. Потому что это нельзя выдержать!… Я, конечно, немного растеряна. Мне и самой такого даже вообразить невозможно! Да думаю, – любому чуткому человеку. Такие вопросы мне не по плечу. Я сегодня еще посмотрю твою книгу и Бердяева, и может быть смогу для себя кое-что уяснить.
Но, если тебе, любовь моя не трудно, подскажи мне как жить с этой проблемой. Но не думай, что это единственная проблема у меня. Так много разных вопросов и так мучительно нужны ответы на них. И только ты можешь дать это просветляющее знание.
Как относиться к страданиям и болезням — как к наказанию или как к испытанию? И что можно противопоставить этому? Ах нет, не бери в голову это! Лучше говорить о любви. А ты умеешь это делать так вдохновенно и иногда очень трогательно, как твое: «Ты мне звонила!»
Боже, какое счастье я испытываю в эти минуты близости! И всё мне уже не важно! Есть только ты и твои губы, глаза, полные нежности. Люблю тебя, мой рыцарь. Весь твой образ, всё твое для меня восхитительно желанно и ослепительно красиво! Я... я заставила тебя, моего возлюбленного, ждать целый день у телефона!? Прости, милый, прости меня. Я не всегда властна над обстоятельствами. Вот видишь, — преград меньше и все-таки они есть, я надеюсь, что не фатальные. Со следующей недели я начинаю обследование. Мои родные не на шутку перепугались моими обмороками, да и я сама тоже неспокойна. Лучше провериться и убедиться, что всё в порядке.
Я хочу возникнуть перед тобой, любовь моя, как давний и очень близкий человек, которого ты знаешь во всех его тонкостях и подробностях. Я хочу, чтобы ты вошел в меня всем своим существом и узнал меня и сказал: «Это ты!» Моя интуиция подсказывает мне, что это единственный верный путь, и даже, если, не дай Бог, я не понравлюсь тебе, как женщина, то ты легко примешь меня как друга и собеседника (ведь так может быть! Так бывает!).
Я не хочу подвергать твою мужественность никаким испытаниям и насилиям. Да, я хочу взаимности! Да, хочу быть желанной! Но я не хочу фальши и неискренности! Так вот, мой драгоценный рыцарь! Так устроена моя душа, — душа женщины поэта. Как сладко это сознавать, а особенно слышать.
Должна тебе сознаться, что мне тоже хочется что-нибудь «удумать», что можно было бы «знать» и, что обещало бы продление жизни в этом мире. Ведь в этом мире – ты, единственная моя любовь. Ты, с твоим изумительным лицом, в котором соединились вдохновение, ум и чувственность. Особенно на портрете, который ты использовал в «HOMO EROTIKUS» и в первом сборнике стихов!
Глядя на это лицо, можно воскликнуть — Да он поэт! Это же так ясно, как простая гамма!
Я плачу над твоим стихом! «Ни одного скупого звука!» Люблю тебя!
...«Мой ангел,… видишь ли меня?»...
Знаю! О, как хорошо я знаю подлинное значение этих слов!
Как странно и восхитительно перекликаются наши души! Ты пишешь в своем письме: «Горсть пены — это счастье на минуту…» а я, еще не получив твоего письма, уже коснулась этого стиха в Ялте. Хороший знак! Знак близости и надежды. Ею только и жива.
Благодарю тебя, мой рыцарь, и целую твои глубокие глаза и окутываюсь твоей нежностью, которая исходит от строк твоего письма. Какое блаженство быть с тобой!…
Твоя Таня
* * *
После дня рождения Алеши у Тани осталось чувство вины и страх. Страх состоял в том, что Алеша разгадал ее пляшущих человечков и всё понял. Он понял, и...он видел как она целовалась с этим выпуклоглазым юношей — и как он мог это истолковать?!
Она хотела его видеть и страшилась этого. Ей хотелось, наконец, объясниться с ним, и чтобы весь этот кошмар неведения был в прошлом.
А тут еще Света, которая, как взрослая, выговорила ей за поведение:
— Молодые девушки не должны позволять себе такого поведения! Это неприлично! Что мальчики о тебе думать будут?!
Таня разозлилась и язвительно ответила:
— Они меня любить будут, Mone cheri!
Света с досадой возразила:
— Они презирать и пользоваться тобой будут. А ты, дурочка, будешь думать, что они тебя любят. Мужчины не любят то, что само в руки идет. Они любят добиваться того, что хотят получить! А твой этот «дон жуанчик» еще от меня и от Алеши получит! Ты ему и телефон дала, конечно?
Таня вдруг вся напряглась и испуганно спросила:
— А при чем здесь Алеша?
Света внимательно взглянула на Таню и, уже мягко, ответила:
— Мы с Алешей обсуждали поведение этого хлыща. Это Алешин соученик по школе. И Алеша и я считаем, что так вести себя с молодыми девушками скверно. Это просто возмутительно! Ведь он сооблазнял тебя! И Алеша сказал, что с ним будет говорить и, что не позволит негодяям развращать своих близких, да еще в своем доме!
Таня слушала, остолбенев от ужаса. Значит он всё видел, и теперь презирает её за легкомыслие. И это уже нельзя исправить! Она побрела в бабушкину комнату и там расплакалась. А, расплакавшись, вспомнила разговор с бабушкой на террасе — о любви и об Алеше. Уже тогда бабушка всё знала. Что же теперь делать? Ведь не идти же с извинениями к Алеше? И вдруг она почувствовала раздражение и злость.
Какие он имеет права на нее? И почему он должен вмешиваться в ее личную жизнь? И Светка здесь ни при чём. Поучает, как взрослая! Я сама могу за себя постоять и решать с кем целоваться! Я им не позволю собой управлять!
Так, разжигая в себе оскорбленное чувство, Таня вышла из комнаты и направилась к телефону.
— Алеша! Привет, это Таня!
Голос Алеши прозвучал несколько растерянно.
— Привет, Танюша! Как у тебя дела?
— У меня теперь нет моих дел! Теперь ты и Света решаете как мне поступать. И мне это не нравится. Вы не имеете на это никакого права. Ни решать за меня, ни обсуждать меня.
Таня истерически всхлипнула, а пауза на другом конце была довольно длинной.
– Я, честно говоря, растерялся. Танюша, я не осуждаю тебя! Я возмущен поведением своего друга по отношению к тебе. Он старше и должен понимать, что ты еще маленькая, и с тобой нельзя себя вести, как со взрослой женщиной…
— Ревновать, — так не маленькая! А как себя со мной вести — я сама решу!
и с размаху бросила трубку.
Света стояла посреди комнаты с широко открытыми глазами и ртом.
— Ну что уставилась? Не лезь в мою жизнь понятно!? – и Таня,
рыдая, бросилась в бабушкину комнату.
Рыдания через некоторое время затихли, остались только слабые всхлипывания, а потом пришел сон, в котором Таня увидела бабушку. В длинном светлом платье и очень молодую. Бабушка смотрела на нее единственным в мире и таким знакомым взглядом, полным любви и сострадания. И этот взгляд проникал в глубину души и там начинали играть солнечные зайчики…
Таня открыла глаза и сказала: что я наделала! Надо что-то исправить. Ведь я нагрубила Алеше, да и Свете. Я безобразно поступила.
Гранбуленька, прости меня, я сейчас же позвоню с извинениями Алеше. И у Светы тоже попрошу прощения, сейчас же…»
* * *
_______________________________________
Ну, стало быть, всё в порядке!
Это новое письмо «прилетело» через несколько дней, как будто специально, чтобы его успокоить.
Голос Татьяны был всё таким же сильным и страстным. В ее интонации он не расслышал страха или тревоги.
Да и не станет человек так упрямо продолжать повесть о детских своих «страстях», если над жизнью его нависла угроза.
Ему это было совершенно ясно.
Откуда?
Из собственного опыта.
А чем еще руководствоваться, если хочешь смоделировать ситуацию?
Как сам бы ты поступил, если бы здоровье твое вдруг устрашающе зашаталось? Он давно знал, что вечный людской гул: «главное, — здоровье!», – есть ни что иное как выражение преобладающей в человечестве животности, но стоило ему занемочь, как он свёртывался в клубок почти беспросветной депрессии, которую усугубляло еще и отчетливое понимание собственного постыдного маловерия.
Животная воля к жизни, — вещь страстная и страшная.
Почти непреоборимая.
Даже для верующих.
А может быть, только для маловеров?
Ему всегда было мучительно стыдно трусить в болезни.
Он не поклонялся здоровью тела, не трепетал о его благосостоянии, но… но трусил, когда что-то начинало болеть.
А болеть уже начинало.
Потому что — без малого пятьдесят.
Потому что доска, в которую рано или поздно упирается всякий смертный лоб, уже не за горами.
Правда... есть мнение, что «каким бы ни было здоровье – его хватит до конца жизни». Только чем наступить на хвост этому самому «концу», чтобы он приближался не так стремительно?
Одно было и очевидно и стыдно: если только «в здоровом теле – здоровый дух», значит дух этот немощен, значит он унизительно меньше обещанного ему бессмертия.
А всё-таки трусил.
____________________________________
24 июля 1999, Верона
«Здравствуй, милая! Здравствуй среди яростного лета!
Твое большое письмо согрело меня и обласкало. Но оно не вернуло мне покоя! Жестокость жизни как и прежде стоит передо мной во весь свой устрашающий рост. И пугает, пугает…
Что же с тобой?
Я надеюсь узнать это из следующего твоего послания, а пока…
Нет покоя!
Ты так настойчиво называешь меня рыцарем!? Неужели я могу видеться рыцарем? Сам себя я так не вижу, и мне странны и смутительны речи твои. Я не хочу считать их лестью, но не могу, увы, принять и всерьёз. Какой из меня рыцарь? Рыцарь — это ведь тот, что «без страха и упрека», а меня окружают страхи и мнительность, самоукоры и раздвоения. Поэт не рыцарь. Рыцарь тверд, поэт хрупок. Ты пристрастилась к моему портрету на «HOMO EROTIKUS», но вспомни, милая, что там я двадцати трех лет. Ныне же мне полных 49, то есть в два раза больше. Я грузен и немолод. Не обольщай себя напрасно тем лицом, которому теперь уж только, может быть, в вечной жизни суждено воскреснуть. Если б ты встретила меня теперь, то перед тобой возник бы существенно иной образ.
Жаль, искренне жаль, что твой папа не может отважиться на прямой разговор. Впрочем, этого следовало ожидать.
Что касается его вопрошаний, то они, увы! типичны для людей, Бога христианского не знающих, но зато всегда гораздых обвинить Его в собственных грехах. Виновно в этом и официальное богословие, упрямо твердящее, что Бог есть владыка мира, и тем неизбежно порождающее в людях протест, ибо владыка, бросающий владение своё в такие страдания, через какие идёт человеческая история, есть действительно бессердечный и бесчеловечный тиран. Я не могу вновь пускаться в пути уже пройденные. Еще куда ни шло — в разговоре, но снова расписывать то, над чем уже думалось, и что отлилось в более или менее законченные формы, прости меня, мне не по нутру. Скажу только то, что уже раз сказал (в книге): «Евангелие бесполезно листать перед глазами сладко спящего». Чтобы помочь тебе ухватить ниточку размышлений, даю страницы моей книги, где обсуждается вопрос об ответственности Бога за трагизм истории. Стр. 247 от слов «Так Вы полагаете…»; стр. 250 до пункта 65; стр. 275 от слов «Идем дальше…»; стр. 279 – до слов «кармического „оптимизма“ теософов…».
Когда ты встаешь перед неразрешимой проблемой жестокости жизни, помни — не было Божией Воли на грехопадение человеческое, но была и есть Божия Воля на человеческую свободу. Бог не желает управлять человеком, как марионеткой. Он не желал и не желает оскорблять человека насилием. Он ждет свободного движения навстречу Себе человеческого сердца. Мир же, в котором мы живём, есть мир человеческого самопокарания, но и мир восстановления человеческого достоинства, ибо — умел согрешить, имей мужество принять последствия своей свободы. Бог открывается человеку через душу и сердце его, Бог говорит с человеком через его совесть. Бог явился в мир не царем, чтобы править и «крутыми» мерами навести порядок среди разбредшихся овечек. Бог явился в мир нищим праведником, чтобы взойти на крест и принять на себя муку за все грехи человеческие. Воскресение Иисуса Христа есть знак того, что человеческая природа вновь благословлена после страшной трагедии богоотпадения. Воскресение есть истинно Радостная Весть, ибо дает человеку уверение в том, что смерть и страдания в богоотпадшем мире не напрасны, что царство смерти не окончательно и не вечно, что сам мир этот, который достался в поживу сатане, (сатана же и терзает его тысячеобразно), имеет своей целью Конец и светлое Преображение. Человек, говорящий, что Бог жесток, — такой человек жесток к Богу, ибо Бог христианский, Бог-Троица, есть сама Любовь и само Прощение, само Сострадание. Но Бог не «директор», именно поэтому Он не вмешался «миллиард раз». Довольно было бы и одного прямого насильственного вмешательства, чтобы навсегда отнять у человека драгоценнейший дар, — СВОБОДУ, который Бог дал человеку в час сотворения, как единственному сыну своему, как возлюбленному другому. Вмешиваться «миллиард раз» с целью «обеспечить людям счастье на земле», — это дело фашистов и коммунистов, это дело бесов. Всякий раз, когда человеку насильственным вмешательством сулят даже самое очевидное благо, он восстает, ибо он свободен… понимаешь, свободен. И никогда никому не отдаст он своей свободы ни за какие посулы и облегчения. Человек должен свободно пройти свой путь восхождения, свободно открыть свое сердце и свободно признать, что в сердце его — Бог. Если он не в силах этого сделать, тогда путь зла есть его единственная дорога, и ею он будет идти, искупая в муках грехи свои, до тех пор, пока не выйдет из под власти князя мира сего на Свет Божий. Тема свободы духа человеческого, свободы выбора пути, — одна из глубочайших человеческих тем. Когда твой папа поспешно выносит Богу приговор в бессердечии, он слишком мало думает об этой важнейшей человеческой теме… быть может, вообще не задумывается, хотя сам, как и все мы, пострадал от утеснения свободы, от принудительных вмешательств «миллиард раз» с целью урезонить и рационализировать жизнь, сделать ее более справедливой и упорядоченной, менее стихийной и жестокой. Из этих попыток облегчения и «у-добрения» жизни в России вышел архипелаг ГУЛАГ. Напомни об этом твоему папе. Пусть он задумается над тем, что если Бог не желает насильственно «вмешиваться» в дела человеческой свободы, то может быть, на то есть Премудрость Его, забота о неприкосновенности существеннейшего человеческого качества, качества духовной свободы. Увы, человек предъявляет чаще право на рабство, чем на свободу. Он нередко любит рабство и желает быть рабом. Страшный мировой парадокс – человек не может пережить неволи, и он же боится жить в свободе. Помнишь: «Мы обыватели, вы обувайте нас и мы всегда за вашу власть!» Ну правильно… «мы ж только мошки, мы ждем кормежки»…
О рабстве и свободе человека Бердяев написал гениальную книгу. Теперь ты понимаешь, почему я так настаиваю, чтоб ты нашла и прочитала ее!!!
Бенджамин Франклин сказал: «Тот, кто готов отдать свою свободу за малую толику временной безопасности, недостоин ни безопасности, ни свободы». Сказал он это, кажется, в связи с американской конституцией, но в сущности это была религиозная, христианская интуиция.
Да, милая моя, нельзя примириться с жестокостью жизни. И зверств человеческих нельзя вынести. Но перестать зверствовать — это духовное долженствование самого человека. Если Бог «вмешается» и обеззубит человека, то тем самым и обессвободит, обезличит его, превратит в кастрированное домашнее животное. Человек не будет больше хищным зверем, но он прекратит свое существование и как свободный сын божий, в которого Бог верит куда больше и непреклонней, чем человек — в Отца своего небесного.
Страдания и болезни – не наказание и не испытание свыше. Это искупительная судьба, уготовленнаая себе самим человеком. Он пал, и по его вине пало всё мироздание… всё Творение Господне. Не Бог человека наказывает и не Бог человека испытывает. Это человек выкарабкивается из пропасти богоотпадения, разрывая себя в кровь, но возвращаясь к Отцу. А дьявол, – князь мира сего, – стаскивает человека обратно вниз, ввергает в состояния зверские, потрошит его соблазнами, чтобы никогда не совершилось ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА К ОТЦУ, чтобы царство смерти, крови, страданий, само-и-взаимопожирания утвердилось навечно.
Увы, твой папа, сам того не сознавая, предъявляет право на рабство, когда требует от Бога вмешательства или сетует на Бога, что тот не вмешался. Он не верит в Бога, а потому не верит и в человека. Он не верит, что человек сам способен осознать свое зверство, что он сам найдет в себе силы изойти из мрака на свет. Все атеисты — упадочники. Они беспросветные «реалисты», только видят-то они перед собой лишь низшую реальность падшего мира. Недавно я прочитал у Бердяева такие слова: «От того, как думает человеке об Иисусе Христе зависит, как будет он думать о человеке». Бердяева не понимают и не знают, что с ним делать, даже философы именно потому, что идея его о человеке есть идея христианская... «головокружительно высокая». Моя книга потому и имеет этот важный подзаголовок: «О ТРУДНОСТЯХ ВЕРЫ И ЛЕГКОСТИ БЕЗВЕРИЯ».
Я не знаю, милая, могу ли дать тебе подлинно просветляющее знание, ибо подлинно просветляет человека высшим знанием лишь вера. Я хотел бы помочь тебе… я хотел бы помочь и твоему отцу.
Но порой меня охватывает ярость.
Человек согласен быть распятым на кресте безверия, но не хочет сделать и малого усилия в направлении веры. Человек труслив и слободушен. Таких большинство. Вот почему я не люблю большинство. Вот почему большинство не любит меня.
Ты, я верю… очень хочу верить, — не относишься к большинству. В тебе есть дерзость пойти навстречу зовам Духа, иначе ты бежала бы от меня так же, как бегут все остальные, кого поначалу привлекает мой облысевший череп и торчащее ухо.
Ярость плохой советчик. Гнев есть грех. Он есть соблазн. Я должен бороться с гневом в себе. И потому я бесконечно повторяю заповедь апостола Павла: подступи с увещанием к неверующему раз, подступи другой, а на третий – отступи от него, ибо он будет соблазнять тебя своим неверием, или ввергать во грех гнева.
Твой отец сетует на Бога, «поразмышляв» об истории человечества. Человек-раб, человек-обыватель всегда ищет виновного в своих несчастьях. Достоинство признать свою вину, смелость принять ответственность и, несмотря ни на что верить, — это удел сильных и свободных. Обыватель хочет найти разгадку бытия в обыденной жизни, не в напряг «пофилософствовав» за обеденным столом. Потому и «мудрость» таких людей носит название житейской (сиречь, «обеденной»!).
Вот взял бы твой отец да и заглянул в книгу Бердяева «Смысл истории». Но это ж долго и трудно. Зато куда как просто вынести наскоро Господу Богу приговорчик.
Да, видишь… не удержался я, сорвался-таки на гнев.
Но не на тебя этот гнев. Я верю, что ты распознаешь духовную нищету «возмущений» твоего отца против Бога и не разделишь их, отринешь. Где-то в моей книге есть такие слова: «Дух сеет свои семена лишь в приготовленную почву души!» Если когда-то мой голос поманил тебя героической серьёзностью, то значит душа твоя жаждала чего-то иного, «необеденного», нежитейского, непошлого. Я ведь не плейбой. Я не могу соблазнить женщину стройной фигурой и масляными глазками, слегка закисшими от гнусных намеков. Все мои «гнусные намеки» я скрыл глубоко в недрах. Почему? Может быть, потому что звало ИНОЕ?
Видишь... ты как чувствовала, когда написала:… «нет, не бери это в голову!»
Но мне трудно не брать в голову… трудно. Размер головы большой. В неё легко угодить проблемой. Проблема диалектических отношений рабства и свободы в человеке очень насущна. Когда я говорю, что человек ни за что не отдаст своей свободы, я подразумеваю, что всегда находятся люди, готовые отстаивать свободу. Они есть мученики, но они же и воспламенители духа. Однако, массовый человек, «человек обеда», человек обыватель и обедователь, есть органический раб. Он-то и предъявляет право на рабство, он-то и боится свободы, вечно ждет «вмешательства» сверху, он всегда готов отдаться подавляющей власти, лишь бы она «навела порядок». И он, этот человек-раб, всегда видит виновного в своих бедах где-то наверху, во «властных структурах», как выражаются ныне русские. Но Бог не есть власть, Бог есть Любовь, а Любовь никогда не утесняет свободы, никого не насилует. Не зря сказано в Священном Писании — «Господь никого не принуждает». Духовная диалектика свободы в том, что человек желает свободы, но одновременно боится и ненавидит её. Духовная диалектика рабства в том, что человек отвергает и презирает рабство, бунтует против него, но в тяжкие моменты судьбы не только соглашается, порой, на рабство, но ищет порабощения, хочет власти над собою, спасительного насилия сверху, избавления от ответственности и трудности свободы.
Бедная моя, ты растеряна. Я понимаю… чувствую твою растерянность. Тебе бы, может быть, хотелось, чтобы я всё знал, всегда оказывался прав… чтобы мог решить любую проблему, дать ответ на любой вопрос. Но милая, не связывай со мной надежд на всеведение.
«Я не всеведущ, я лишь искушен!» – так говорит о себе Мефистофель. А ведь я даже не Мефистофель. Помни это!
Сердце подсказывает тебе, что слаще и лучше говорить о любви. Так… так… всё верно. Только в любви узнаёшь правду другого, только в любви перестаёт он быть другим, становится тобой… наилучшим, наисокровеннейшим в тебе. И твоя любовь стала для меня уже потребностью, ибо яд ее сладок, слова ее благоуханны. Я испытал и продолжаю испытывать неподдельный страх перед твоими недугами. Я чувствую в этом угрозу своей душе. И душа моя еще яростнее протестует против мира, где тебе так хочется обещания «вечной весны».Но обещание «вечной весны» – не от мира сего! Нет обещаний в этом мире. Только случайности. Мир пал, он смертельно болен, и, восхищаясь и страдая его красотой, его песнями и светом, я всё-таки протестую против него и желаю мира иного. Того мира, который обетован в конце времен, приближение которого неизбежно и так желанно, так чаемо всякой верующей душой.
В этом мире мы – заложники слепого фатума и бесчеловечной дьявольской игры. Нас соединяют хрупкие узы времени, мы болезненно ощущаем всякое натяжение этих уз. И ничто – слышишь – ничто не спасет нас, ничто не даст нам отдохновения и утешения, кроме веры. Не Бог жесток и бессердечен. Жесток и бессердечен падший человек, безжалостен и обречен мир человека, по воле своей преступившего Божий Завет. Но в Боге, во Господе Иисусе, находим мы единственное утешение, единственную надежду, последнюю… сладчайшую, ибо Христос Воскрес! А значит и нам предобещано Воскресение. В том, что мир этот обречен концу и Преображению, и заключается смысл истории, жестокость которой так сокрушает наивное сознание и доброе сердце твоего отца. Спасение не во «вмешательстве», не в латании этого мира, а в изживании его самим собой до последнего и неизбежного конца! «Вмешательство» было бы отъятием свободы, той самой свободы, волею которой человек творит величайшие зверства, но и величайшие ценности красоты и добра. Это было бы крахом человеческой богосыновности, гибелью Образа и Подобия, которые Бог даровал человеку, единственному в тварном мире. Бог есть Любовь и Бог есть Красота совершенная. Но – Любовь свободная, но – Красота свободная. Ничто Божественное не может даваться насилием, вмешательством и принуждением. Если и могло когда-то, в библейские времена человеческого младенчества, то после свободной Жертвы Христа-Богочеловека уже не может. Мысль о желательности вмешательства есть мысль человеческая и мысль трусливая, мысль безверная… рабья мысль! Даже когда в порыве веры произносит человек: «Господи, помоги рабу твоему!»… даже тогда Бог глядит на человека глазами Отца, а не рабовладельца, и помощь дает Он человеку, как взрослому сыну – через совесть и сердце во имя Любви и Свободы, а не как рабу – через плеть и колодки во имя своевластия и принуждения. Нет и не может быть принуждения к добру, принуждения к любви, принуждения к милосердию, ибо тогда уж это никакое не добро, никакая не любовь, никакое не милосердие. Тогда это вынужденность.
Ничто не могло принудить тебя произнести: «Я вас люблю…» Ничто не могло вынудить твою любовь. Но в свободе души и духа, в божьей свободе, ты могла зачать в себе и исповедать передо мною этот чудесный дар. Хочешь ли ты вмешательства, желаешь ли принуждения к добру ценой отнятия у тебя этой свободы, свободы любить и желать, свободы жить любовью и надеждой? А иное вмешательство невозможно. Нельзя отнять часть свободы. Только всю до конца.
Свобода есть великая трудность избрания пути, трудность совести и самооценки, трудность выбора между сознательным отстаиванием или сознательным попиранием духовных ценностей. Одним словом – ТРУДНОСТЬ.
Так зачем же Бог столь «жестокосердо» наделил человека этим злополучным даром свободы? Затем, что Бог есть Любовь и желает Он Любви, а Любовь невозможна без свободы. Не бывает вынужденной Любви!!! Есть вмешательство, которое именуется насилием! Помни, помни всегда: «Кто согласен отдать свободу за малую толику временной безопасности, тот недостоин ни безопасности, ни свободы!»
Свобода рискованна, но и само Творение содержит в себе элемент риска, ибо зиждется на Любви и вере Бога в человека. Отнятие свободы у человека есть величайшее и непоправимое изуродование богосотворенной человеческой природы, и потому миру этому показано не насаждение добра сверху путем «высочайшего вмешательства», а свободное наше избрание добра и свободное отвержение зла мира.
«Лучше говорить о любви» — пишешь ты, моя хорошая. Но говорить о любви – это значит говорить о свободе, это значит прославлять свободу, это значит изъявлять человеческое мужество войти в свободу и свободно быть самим собой, свободно жить своим сердечным избранием, свободно дарить свет!
Жалобы на «невмешательство сверху» означают рабство человеческое, ничтожество и ощущение своего ничтожества, желание отдать себя во власть внешней диктующей силы, неверие в свою способность слышать Бога и поступать по-божески, капитуляция перед необоримой силой зла в себе, отказ от человеческой зрелости, согласие на нравственный идиотизм вечного младенчества. Да чтоб еще и не раз-другой, а «миллиард раз» вмешались, то есть, чтобы не просто урезали и урезонили, а чтоб каждый шаг помочами направляли да окорачивали, чтобы всякое решение за тебя принимали, как за малолетнего или идиота. Постыдно уже и само желание быть урезанным и урезоненным извне. Уже это есть согласие на рабство. Миллиарднократное же вмешательство было бы полным и последним поражением человека, и воззвание к такому вмешательству, упрёки Богу за невмешательство, есть победа психологии пасынка-раба над Духом свободного сына.
Русские люди еще до сих пор духовно очень незрелые люди. Они тяжко искалечены десятилетиями тирании бесов. Они так теплично беспомощны перед свободой, что обжегшись ее чистым, но морозным воздухом, снова желают гниленького тепла рабьей землянки. Те, что попроще, те призывают вновь на царство бесов, а те, что посложней, (немного, да посложней!)… те, что «долго думают об истории человечества», не потрудившись подлинно углубиться и добросовестно разобраться, — что ж… те непрочь и Бога упрекнуть. Стыдно это, Таня… стыдно и жалко. И мне горько, что ты должна жить и оставаться в кругу людей, бредущих столь низкими путями, щиплющими траву столь расхожих послеобеденных банальностей.
Зови… зови их вверх, но не опускайся в их тепленькую трясину. Тебе, женщине поэта, такое нисхождение не по рангу. Пусть уж лучше они станут видеть в тебе удаляющийся светлый парус, непонятный и непонятно каких бурь ищущий. Парус приемлет в себя солнечный свет и излучает его. Пусть пойдут за парусом на свет! Пусть те, что «галькой шевелят на берегу и путаются с мелочью пузатой», узрят, наконец, своим подслеповатым оком «трагические радости заката». Вспомни душераздирающего Чайковского, вспомни щемящую боль сладостного Рахманинова, вспомни грешного Вагнера! Они не просили вмешательства, они свободно творили и боролись, утверждали красоту сотворенную и рыдали о мировой трагедии, каялись в грехах.
Однако... что ж это я так разошелся-то?
Обещал не повторяться, а вот повторяюсь. Но у нас ведь с тобой разговор. Да, милая?! Пусть обойдёт тебя судьба своей безжалостностью. Я прошу ее об этом, я молю Бога об этом. Пусть не будет жизнь ко мне жестока, а значит, пусть сохранит тебя. Мне страшно думать, что это моя алчность до жизни навлекла на тебя недуг. Пусть же развеется кошмар, пусть отступит от тебя демон.
Посылаю тебе свою фотографию, чтоб ты не слишком обольщалась моими былыми «совершенствами». Изображение немножко нерезкое, но сделать различие между мною тогдашним и нынешним вполне можно. Пусть это будет чем-то вроде отрезвления. А еще обнимаю тебя и целую, и благодарю Бога, что ты есть!
Твой Б.»
________________________________
Всё невыполотое ёрничество и скепсис, — все эти сорные травы жизни, – буйно всходили в нём побегами самоиронии, заочного подтрунивания над самим собой и своими проповедями.
В ничтожестве он был заочен самому себе.
Зачем… зачем ты пишешь всё это?
Кому?
На кой, извините за выражение... «святой»?
Ты же знаешь, что женщин интересуют только факты!
Эту отвратительную науку Уильям Фолкнер преподал тебе еще в юности.
А потом были долгие курсы повышения квалификации, — первый брак и вся твоя жизнь... все эти «крашенки с сюрпризом» вплоть до никчёмной прекрасной лебеди, (какой же никчёмной, когда — прекрасной?!)…
Истина проста и вопросительна: кому нужно всё, что ты можешь дать, если не можешь взять?!
Но неистребимая его наивность была сильнее его.
Неистребимая наивность, помноженная на 1.
На ненормальную жену.
Он верил… и даже против воли исполнял тяжкую заповедь «сталкера», упрямо пытался увести с собой хоть одну душу. Увлечь из зон невозможности и бесполезности в Зону, — настоящую Зону, — ту, где возможны чудеса. Где на залитые водой руины какой-то заурядной «комнаты» может сойти Свет горний. Где изувеченная от рождения девочка может не только взглядом двигать стаканы по мраморной столешнице, но даже пожелать «минуты страстного лобзанья» сквозь «опущенных ресниц».
Где слово «если бы» может… может-таки означать «Да».
Но только сокровенное..............
...............в Зоне исполняются не просто желания, а только сокровенные желания.
Он верил в это и потому позволял себе роскошь идти путями сокровенных желаний.
Это был нелепый зверь, бродивший человечьими тропами и таскавший за собой нерастраченную тигриность, – целый ад неутолённого плотоядия + жестокую ношу раскаяния и весь мусор скепсиса, всю жидкую гниль самоиронии.
А Татьяна поощряла его иллюзии.
Она так искренне и истово отвечала его воззваниям, так знающе почесывала его тигриные уши, что в самый раз было разнежиться, задрать кверху лапы, подставить брюхо и идти… тьфу ты!...куда идти?
Куда пойдёшь с задранными кверху лапами и подставленным брюхом?
Плыть, разве что...
..........плыть на мягком облаке воображения, которое само знает, куда тебе надо.
Тебе надо в Зону?
Вон она — Зона.
Та, настоящая, — где возможны чудеса.
_______________________________
(продолжение следует)