Владик

 
          — Скажи, Владик,  ты покушал? Как нет? Ну, надо же поесть, милый, ты поешь, а потом позвони мне, дорогой,  и скажешь, что ты покушал. Ты меня понял, Владик?
 
       С  настойчивостью, или больше с нажимом в голосе говорил мужчина в летах в микрофон мобильного телефона, сидя за рулём автомобиля, и  остановившись для этой цели на обочине автострады, по которой он только что нёсся на всех скоростях, обдуваемый встречным ветерком, залетающим   из окошка,  направляясь  к  месту  проживания своей старшей сестры.
 
Но эти постоянные заботы о старшем сыне, потому,  что был ещё и младший, Виталик, вечно заставляли его сбиваться не только с маршрута следования куда-нибудь по важным делам, но и с пути истинного.
 
И поэтому, снова, остановившись, теперь вблизи автозаправочной станции,  Егор Владимирович, и сам уже сбившийся со счёту, по какому разу он набирает номер сына,  всё вопрошал:
 
              — Владик, ну, ты там, раз покушал, пойди с мамой погуляй… ну, не знаю, куда, куда мама захочет, куда вы обычно ходите. А что ты хочешь, милый?  Гулять не хочешь, а что тогда хочет мой мальчик?

Всё не уставал проявлять интерес мужчина к своему отпрыску, и что напоминало  проявление  заботы, как   в старом советском фильме:
 
               —  А,  чего хочет  Масик?  Масик хочет водочки? Будет тебе водочка.
 
  А следом ласковое:
 
                —   Масик, ты болвасик, потому что...
 
Потому что,  тут можно было продолжать до бесконечности, почему  и Владик не в фильме, а в жизни, тоже  оказался  болвасиком  в глазах  собственного отца, а больше оболтусом, чего  сам Егор Владимирович не хотел признавать,  он же,  и только он,  знал, как его старшему сыну досталось в жизни, начиная с самых пелёнок, потому что мальчик появился на свет с врождённой астмой, и потому с ним  следовало носиться,  как с  писанной  торбой, ограждая от всего, не только от холодного ветра, который мог подло проникнуть под одежды сына и навести порядок в его и  так поражённом недугом  организме, и потому Владик всегда оставался для своего отца не только болвасиком,  а и просто бедным Владиком.

А следом родившийся второй сын, тоже не смог порадовать  не молодого уже мужчину. у Виталика обнаружился ещё худший недуг, чем у старшего, потребовавший хирургического вмешательства и  тоже в раннем возрасте.
 
В общем, тянуть на себе заботу сразу о двух детях с такими пороками по здоровью, было весьма тяжко для Егора Владимировича и потому он сумел как-то пристроить младшего, чтобы всю свою отцовскую любовь обрушить на того, у кого,  по его мнению, всё было очень и очень плохо, и потому вопрос, почти не из фильма:
 
                —  Масик, ты сегодня поболеешь или на работу пойдёшь?
 
       И такой же ответ:
 
                —   Я, Кусенька,  поболею сегодня…
 
                —    Правильно, поболей Масик, немножко поболей, всё равно не
              оценят.
 
Был полностью оправдан тем, что отец собирался всю свою жизнь только и делать, что не пускать Владика в лужу, там тот ножки может промочить и ему сразу станет хуже, с температурой под сорок и не меньше,  не открывать форточку в автомобиле, и при этом самому обливаться потом от жары на улице и почти  такой же  духоты в салоне, не то его сыну снова станет плохо, он закашляется, а аппарат для астматиков, почему-то врачи ему не прописали, почему, Егор Владимирович никогда таким вопросом не задавался, ему было важно оберегать бедного сына от  всего абсолютно, без каких-либо исключений.
 
        И потому совершенно логично, что к сорока годам старший сын так и не был устроен, ни в личном  плане, и  не  на работе, просто он вообще почти нигде и никогда не работал, только, если при отце и при его фирме, и,  как говаривал сам глава, финансистом, был его сын. А на самом деле, Владик просто вёл бухгалтерские  сводки, то есть сводил дебит с кредитом. И так однажды насводился, а правильнее,  проворовался, что  теперь уже действительно   бедному отцу, а не сыну,  пришлось проявить такую заботу, о которой он сам даже не мечтал, сходив в местное УВД и воспользовавшись своими прежними  связями, когда он и сам  работал  в органах, и,  поугражав молодому капитану, надавить на него так, что тот вынужден был отступить,  закрыв дело.  После чего старший сын уже точно,   больше никогда и нигде  не работал, а только был бедным  сыном при своих родителях, родившийся  с астмой, но которому не требовался даже аппарат для астматиков,  и всё равно, те не могли даже чуть-чуть  ослабить такое своеобразное   опекунство над ним, и больше всего старался, конечно же,  сам глава семейства,  Егор Владимирович, который всё  спрашивал,  уже в какой  раз, давно  забывший, что ехал проведать старшую сестру:
 
              — Ты, как  покушал, Владик? Нет?  А чего хочет Масик?
 
         А Масик-Владик и сам уже не знал, чего ему хочется.  За него давно всё хотели и даже перехотели его папа с мамой, то есть хотелка Владика, если бы и пожелала вспомнить, что она у него есть, могла спокойно не волноваться и  дальше, потому что любые его  желания ещё  в зародыше предупреждал Егор Владимирович, стойко стоящий на своём, что его старший сын - бедный, а бедным принято помогать. И он помогал, помогал, как мог, делая из своего взрослого отпрыска реального инвалида, хоть и без назначенной медиками  группы, потому что аппарат для астматиков ему так и не понадобился в его несчастной жизни, наполненной только бесконечной  заботой отца.
 
      Тем временем Егор Владимирович, поглощённый думами о судьбе своего старшего сына, уже мысленно катя  его,  чихающего и кашляющего, сгибающегося при этом в три погибели от потери сил, в инвалидной коляске по дорожкам любимого в детстве Владиком  парка, иногда вспоминал, что в его возрасте, у него самого была уже жена и два сына и даже несколько любовниц оставил мужчина за плечами своей не короткой  жизни, которой почему-то решил лишить своего старшенького, и тогда он, потирая в сомнениях и в раздумье подбородок с седой щетиной   рукой, оторванной  в этот момент от руля, опять, сидя в салоне своего автомобиля,     спрашивал сам себя:
 
             —  А где же будет жить Владик?
 
    Имея в виду ту  ситуацию, которая позволила ему так не хорошо подумать о своём сыне.
 
И потому, чтобы исправить допущенную неожиданную оплошность, Егор Владимирович поспешил купить  в солнечном  Крыму квартиру, чтобы загладить вину  и заодно устроить всё так, чтобы всё же не катать Владика в инвалидной  коляске, а наоборот, тот мог бы  без конца греть свои бронхи вместе с лёгкими в тёплом сухом климате, будто специально созданном для него природой.
 
                ***
 
           И он отправил сына вместе  с мамой, под присмотром которой тот должен был,  конечно  же,  находиться,  в новую южную  обитель,  чтобы,  как и прежде не слезать с трубки мобильного телефона и  снова задавать свои бесконечные  вопросы, уже знакомые до боли в лёгких Владика:
 
                —  Ну, ты как там, Масик, водочки ещё хочешь?  Я тебе посылочкой вышлю,  или нет, постой, кажется,  мой старый сослуживец собирался в ваши края, вот, я с ним, как с нарочным,  и передам.
А ты, Масик-Владик, поболей всё же,  всё равно на работу ты не ходишь, тебя там не оценили по достоинству, вон, чуть не загремел ты, милый,  под фанфары,  если бы опять не мой очередной сослуживец, сидел бы, ты сынуля, мой бедненький,  на нарах сейчас, а   не грелся бы  на солнце.

Так что, работа,  это всё ж не для тебя. Потому, держись крепко за мамину ручку, и вперёд, Владик, а я порадуюсь, за себя,  что не качу в этот момент тебя, взрослого балбесика, впереди себя в инвалидном кресле,  а мог бы,  это ведь  я сам уготовил такую судьбу не только тебе, а и себе. Ну, прости, сын, что вовремя не подумал о том, что ты однажды вырастешь,  и наверное, мог бы сейчас помогать мне, пожилому и даже старому человеку,  каким я давно стал. Но у тебя же астма. И потому:
 
                —  Ты, как там, покушал, Владик?  Нет? Ну, как же так, обязательно покушай, а  я тебе потом перезвоню и проверю,  всё ли ты скушал, мой маленький  бедненький Масик-Оболдусик, ну, хоть водку ты  не стал   пить,  а то от такой жизни и спиться-то  можно было, потому что тебе было всё  вредно  с самого  детства, как  и дышать и просто жить.  Я сам за тебя поживу, сын,  а ты прости, меня, дурака  старого, ладно? А?  Владик? 
 
      Но сорокалетний мужчина, уже не слышал, что ему только что  сказал   его отец, он медленно и очень важно, а, главное,  покорно, держа  за руку свою маму, тоже уже совсем не молодую, женщину, направлялся к берегу моря, принимать солнечные ванны, как хотелось того всю жизнь  его заботливым родителям.