Идёт гражданская война. Юг России. 1919 год. Дмитрий Кирсанов, уже второй год служит в Красной армии. Казачий хутор из полутора сотен дворов после короткого боя заняли красные. Их около роты пехоты, усиленной конным взводом. На одной телеге посреди села, красноармеец возится с пулемётом «максим». Рядом дымит полевая кухня.Бойцы расходятся по дворам на постой. Хутор невеликий и не богатый. В основном в нём хаты-мазанки, с выбеленными известью стенами, маленькими оконцами, огороженные плетнями, крытые камышом или с соломенными крышами. Есть несколько домов и побогаче – крытых железом и с деревянными высокими воротами. За плетнями видны тёмные головы созревших подсолнухов в жёлто–золотистых венцах, на деревьях краснеют яблоки и абрикосы.
В полуверсте от плетней, на задворках села, группа красноармейцев в пять человек. Очевидно, что это «в секрет» выставлено боевое охранение. Вся команда собранная наспех, направлена в боевой наряд из разных подразделений полка.
Солдаты разных возрастов, одеты в выцветшую почти до белого цвета форму. Кто в обмотках, кто в сапогах, кто в фуражке, кто солдатской папахе, кто в будёновке. Они лежат, сидят, иные курят.
У Дмитрия Кирсанова из– под фуражки виден волнистый тёмный чуб, он отпустил небольшие усы. Он смотрит в бинокль вдаль степи, в сторону пологого холма, за которым виднеется курган.
Бородач, лежит, подложив под голову скатку шинели, и, покуривая самокрутку, спрашивает, слегка обернувшись:
– Митяй, что там видно?
– Тихо всё, Евдокимыч.
– Ты смотри повнимательней, беляков не проворонь.
– Хочешь, поменяемся? – с вызовом повернулся к нему Митяй
– Молод ешшо мне указывать. Я в германскую службу ломал. Ты, с моё, сначала послужи, а уж потом будешь поперёд старших рот открывать.
– Это тебе не старый режим, забыл, что сейчас свобода?
– Чего ж ты тогда в секрете, а не в прохладной избе на койке?
– Аль ты забыл, Евдокимыч, что нас ротный сюда определил?
– Вот ты бы ему про свободу и напомнил.
– Ему напомнишь! На прошлой неделе двое из мобилизованных в наряд отказались пойти. «Мы,– говорят, – свободные граждане Свободной России», так ротный их так по паре раз каждого, нагайкой огрел, что у одного гимнастёрка лопнула. «Вы,- говорит,- сукины дети или Свободную Россию будете защищать и нести службу как положено, или я вас свободно в расход сей же час отправлю, а анархию не потерплю. Так они в карауле сначала отстояли, а потом ещё часа три окопы рыли.
– Ета шо це таке, за «анарха»? - вмешивается в разговор вислоусый хохол, со звездой на потёртой шапке.
– Это партия есть такая - анархисты.
– И какая же у них линия?
– Да тебе-то зачем?
– Чуяв я мову, шо есть таки. Я поняты хочу, шо им трэба.
– А чтоб никакой власти не было. Каждый сам себе начальник.
– Помнишь, Грицько, под Ростовом рота черноморских морячков к нашему полку примкнула. Так они почти сплошь анархисты были.
– А, ето те, шо на гармонях играли и баб с собой на телегах возили?
– Те самые.
– Весёлая у них партия. Я бы с ими пийшов. Балакали ти хлопци, шо на Украйне есть такий Батько Махно, так вин усим, кто з им иде, коня даёть и надел земли и не где-то там, а биля родного твоёго хутора. И етот Батько у анархистов самый главный.
– Беспутный народ, – отмахнулся рукой Евдокимыч, – в шесть утра, в самом начале мая, как сейчас помню, беляки пошли в наступление на город Ростов, отборные роты Дроздовского полка генерала Май-Маевского. Мы южную окраину Ростова держали, а морячков этих, «анархов», мотает от самогона как в хорошую качку. Старшой их орёт «Огонь! Смерть мировому капиталу. Умрём за революцию», а пулемётчик ленту заправить не может. Юнкера их штыками всех перекололи. Так что, про Батьку Махно не скажу, врать не буду, а тех, что я видел - ненадёжный народ.
– Ну, не скажи,- перебил его Митяй. - Один у них точно мужик был правильный.
– Это который?
– Боцман. Савельевич звали, а фамилия ему Куревин была. Он мне английский бокс показывал. Ему и в Англии, и в Америке бывать доводилось. Он в Бостоне даже за деньги дрался, так что поучил меня уму – разуму. Будет время, расскажу как-нибудь.
– Нет у тех «анархов» внутри стержня. Ну, их к бису, – подтвердил, сидящий в обнимку с винтовкой и прислушивавшийся к разговору пожилой красноармеец, вытирая рукавом гимнастёрки лоб с глубокими залысинами.
– А ты, дядя Кондрат, как думаешь, у кого стержень этот внутри есть? - обернулся к нему Митяй.
– У ротного нашего, у комиссара, у рабочих наших, что на маслозаводе работали.
– А вот у беляков стержень такой есть?
– У некоторых есть. Помнишь, когда беляки в штыковую атаку на наш полк пошли под Екатеринославом? А были это, я тебе скажу, не мобилизованные по деревням крестьяне или гимназисты недоученные, а две роты кадровых офицеров. Сколько тогда наших положили? Если бы не комдив Маслак со своей кавалерией, что на подмогу подоспел, да если бы не артиллеристы, которые по ним шрапнелью вовремя врезали, я так думаю, что взяли бы они город с одного удара.
– Конечно, взяли бы, – встрял Евдокимыч, – хотя они через три дня и так его взяли. Я, вот что скажу. В шестнадцатом году я у Брусилова в армии, в Галиции воевал. Повидал я ихнего брата, тех, что из офицерских училищ. Что-что, а умеют драться. Капитан Балаковский тогда у нас батальоном командовал.
С виду – хлыщ. Благородством от него так и пёрло. Хотя Юрий Сергеевич, замечу, не князь был и не барон. В мундире, сапоги сверкают, в ремни затянутый, выбритый с одеколоном. Мы из окопов не вылезаем и он с нами, а начищенный весь, его хоть сейчас на доклад к Верховному отправляй.
Так этот, Балаковский, обожал в штыковую атаку ходить. Дадут сигнал в атаку – он первый вставал, а ведь мог бы и не торопиться под пули, при его то должности. Как только трубач сигнал в атаку проиграет, он, бывало, только шашку отстегнёт и, чтоб не мешала, ординарцу кинет, а сам схватит его трёхлинейку со штыком и в общую цепь. Что он штыком делал – нам страшно смотреть было. Забрызганный кровью приходил всегда. Глаза дикие, улыбочка на лице. Кажется, как будто он не на тебя, а сквозь тебя смотрит, словно и не человек ты для него вовсе, а так себе - тень. Мундир чистить ординарцу Сашке кинет, ледяной водой обмоется до пояса, а потом водку пьёт, и песни под гитару поёт. Романсы, все больше любил он, душевные.
– Где он сейчас?
– Наверное, голову сложил где-нибудь, отчаянной храбрости был человек.
Сослуживцы помолчали, каждый думал о своём.
– Гля-кось, – прервал его рассказ Федя Литвин, – молодой, конопатый, парень в шинели с оторванным хлястиком, который стоял на коленях и показывал пальцем под гору, – никак гуси до дому подались.