Невесты выходного дня

Александр Вяземка
Рассказ из цикла "Из грязи в... грязь"

У каждого из нас своя история любви, но не каждому она по душе.
Самые сложные и неоднозначные отношения у меня, разумеется, с женщинами. Классе в восьмом я осознал, что некрасив. Я подозревал об этом и раньше. Особенно остро – когда далеко не все девочки соглашались со мною танцевать. В восьмом классе пришла и уверенность.
В десятом мне открылось, что все далеко не беспросветно и в распоряжении не слишком красивых мальчиков имеется такая штука, как шарм. То есть скромная степень привлекательности, способная тем не менее «выстрелить» при отсутствии конкурентов. Работает это следующим образом. Однажды красивой девочке надоедает ее красивый мальчик. И если в этот момент рядом не оказывается другого красивого мальчика, появляется шанс у ребят вроде меня.
Как раз на днях я пытался подобным шансом воспользоваться. Мне очень нравится одна девушка, Мария, из секретариата. И до меня дошли слухи, что она рассталась со своим ухажером. Очень удачно, думаю. И перед окончанием рабочего дня – бегом в секретариат.
Захожу, приглядываюсь: точно, рассталась – на лице скука. Не теряюсь:
– Мария, прекрасного вам вечера!..
– Да что мне ваш прекрасный вечер?! – уныло цедит она. – Пожелайте мне прекрасного принца…
Казалось бы, что еще тебе, девица, надо? Прекрасных принцев нет. Зато есть шарм. И он сам идет тебе в руки. Но нет, воротит носик…
После подобного отвода я сначала, конечно, повздыхал – так, чисто рефлекторно.
– У тебя что, одышка? – участливо поинтересовался Аркаша, с которым я пересекся на проходной.
В целом страдал я недолго. Спустя несколько минут я вздохи усилием воли прекратил.
«Зачем мне эти красавицы? – рассудил я. – Была в моей жизни одна, Надин. И что? Был ли мне от этого хоть какой-нибудь прок? Какое-никакое счастье?»
Рядом с Надин ухажеры не задерживались. Думаю, именно по этой причине она и допустила к себе меня: сказался дефицит поклонников. Умные люди говорили мне: «Избегай красавиц, у которых было множество любовников. Прекрасные чувства для них не новы и даже в тягость». Парадокс умных людей: они говорят правильные вещи, но никто их не слышит.
Итак, Надин была красавицей. Еще одним ее свойством была, как бы помягче выразиться… глупость. Не слабоумие, а именно глупость. Одно из проявлений слабоумия – приземленность и простота. Надин же стремилась к новым вершинам. Она была полна амбиций и нетривиальных идей. Но во всем этом сквозила отчаявшаяся недалекость. Поэтому позвольте мне утверждать, что она была столь же глупа, что и красива. Такое случается.
Музой мне она служить не могла. И не желала. Для нее было лишним вдохновлять своего мужчину на нечто возвышенное. То ли дело – подарки или ужины в кафе. Это ей было интересно.
Гога пытался наставлять меня:
– Ты неправильно себя ведешь. Ты изначально поставил себя в проигрышную позицию. Знаешь, в чем мой секрет? В моем лозунге. Мой лозунг? «Ни подарков, ни внимания!»
– Не понимаю.
– Это девки должны бегать за тобой, а не ты за ними.
– Думаешь, Надин стала бы за мной бегать?
Аркаша неизменно вмешивался:
– Гога, ты – сердцеед только на словах. А так тебя даже уличные собаки обходят стороной. Не пудри Сане мозги. Хотя определенная логика в этом, конечно, есть.
– Почему? – интересовался я.
– Потому. Наше самое громкое желание – заполучить всё. Наше второе по важности желание – ничего не делать, чтобы заполучить всё. В этом ты, я и Гога близнецы.
Гога не унимался:
– Аркаша, дай мне закончить. Я вот что еще хотел Сане сказать: если нашел свое, дальше не ищи!
Я поддакнул:
– Точно. Помню, мне дали хороший совет: «Найди свою Нюшу в жизни, и будешь счастлив».
– По-моему, в виду имелась ниша.
– Не исключено.
Сложившееся положение вещей меня, однако, не тяготило. Надин была мне нужна не для сердца, а для тщеславия. Такое случается еще чаще.
Настоящий поэт ни на что не променяет музу, вдохновение – назовите, как угодно. Человек же, который только считает себя поэтом, но по сути им не является, легко обойдется атрибутом. К примеру, ручкой с золотым пером. Именно ее, а не гениальные стихи, он и будет демонстрировать как доказательство принадлежности к когорте поэтов. Надин была для меня такой ручкой. Я делал вид, что я поэт. И делал вид, что люблю ее.
Вдохновение меня страшит – наверное, потому что ни разу по-настоящему не обладало мною. И я делаю выбор в пользу атрибутов. Я готов даже пасть до того, чтобы отречься от своей причастности к сонму служителей Эвтерпы.
Здесь показателен такой случай. На одном из дружеских застолий напротив меня утвердилась дама феноменальной конституции. Судя по этой самой конституции, она была потомком Гаргантюа и Пантагрюэля. К ее чести следует сказать, что от своих знаменитых предков она унаследовала не только комплекцию, но и аппетит. Съев все яства, до которых смогли дотянуться руки, она принялась пожирать глазами меня. Я никак не реагировал. Тогда, устав ждать, она игриво представилась:
– Знойная женщина, мечта поэта!
– Извините, я – прозаик… – трусливо пискнул я не своим голосом и повалился под стол.
Свое настоящее имя Надин наверняка скрывала. Ну откуда в Красноярске взяться девушке с французским именем? А свое, должно быть, находила чересчур простым, а то и вовсе плебейским. Она самым тщательным образом следила за тем, как получалась на фотографиях. А поскольку сегодня мы фотографируемся до неприличия часто, Надин вжилась в образ модели с обложки, и позерство стало главной чертой ее характера.
Вообще, Надин – из тех людей, общаться с которыми можно только, если тебе за это приплачивают. Мне же льстило, что у меня подруга – красавица. Иного объяснения временному затмению рассудка я не нахожу. Это участь любого стайного поклонника.
Как и всякий ограниченный человек, говорила она шаблонами:
– Я хочу, чтобы мир стал прекраснее!
– А ты что-нибудь для этого делаешь? – интересовался я.
– Хожу в салоны красоты!
Я и сам довольно часто изъясняюсь шаблонами, особенно при составлении статей. Тем не менее разница между мною и Надин есть: я при этом испытываю немалую неловкость.
Человек, разговаривающий шаблонами, не слишком озабочен тем, чтобы произносимые им слова соответствовали его действиям. Разговаривая чужими словами, он как бы переадресует ответственность за действия если не самим авторам фраз, ставших шаблонами, то по крайней мере – другим людям. От действий он абстрагируется. Его интересует слово. Вернее, то, как оно сочетается с его собственным напыщенным видом. Слово вполне заменяет ему дело. Дела, как уже было сказано, он оставляет другим.
Надин, как и многие пустые люди, мнила себя недооцененной жемчужиной, о чем не преминула сообщить мне в первые же дни нашего знакомства.
– Чтобы найти жемчужину, требуется открыть множество раковин, – сказала она многозначительно.
– Каждая раковина полагает, что жемчужина именно в ней… – не менее многозначительно заметил я.
Мой ответ заставил Надин призадуматься. На какие именно мысли он ее навел, осталось неизвестным, но к сравнениям себя с жемчужиной она больше не возвращалась. Что вовсе не означало, что она подвергла ревизии центральность своего положения во Вселенной.
– Мне нужен мужик, чтобы любовался мною, как любуюсь собою я, – поясняла она, вертясь у одного из многочисленных зеркал своей квартиры.
Говорила она искренне. Ей действительно был нужен мужчина, который бы ее не столько любил, сколько любовался ею. Любовь – это в определенной степени бремя. В том числе и для того, кто лишь позволяет себя любить. Любование – субстанция легкая, приятная.
Мы все больше внимания уделяем своей внешней красоте, и все меньше – внутренней. «Зачем? – рассуждают многие из нас. – Я и так красивый». И чем ничтожнее человек, тем большей он находит свою внешнюю красоту.
По мне – так человек-звездочка теплее и светлее человека-звезды. Я, конечно, циник. И даже немного мизантроп. Но выгоду свою понимаю. А выгодно мне, чтобы было больше людей-звездочек. Так мне самому легче среди них быть звездой.
Долгое время я отказывался верить в наличие у меня цинизма и прочих пороков. Отмахивался от расхожего «Познай своих внутренних демонов» – у меня-то их быть не может! А оказалось, таких «демонов» у меня целая банда. Созвездие. Начать хотя бы с комплексов. Комплекс превосходства прекрасно уживается во мне с комплексом неполноценности, а оруженосцами им служат, соответственно, презрение и зависть.
Но вернемся к Надин. Человеком управляет либо разум, либо капризы. Надин управляли последние. Как-то она поведала мне следующую историю. У нее был жених. Самый что ни на есть настоящий – дело шло к свадьбе. Жених был престижный: хорошая должность, зарубежные командировки, гарантии сытой, безбедной жизни. Про таких говорят: барсук при деле. Как-то он съездил в сами Штаты. Привез оттуда изумительные ковбойские сапоги. Их кожа нежного персикового цвета источала аромат весеннего леса. И дернуло же нашего барсука повести Надин в ресторан, облачившись в эти сапоги!
Следует уточнить, что одними сапогами этот бессовестный человек не ограничился. Он напялил на себя прикупленные в тех же Штатах джинсы, джинсовую рубашку и широкополый стетсон. Про такие мелочи, как повязанная вокруг шеи косынка и техасский ремень, я уже и не говорю. Фурор, произведенный им в ресторане, могло бы повторить только нашествие инопланетян.
Слух об американском чуде моментально разнесся по залам ресторана. Это была сенсация. Люди поднимались из-за дальних столиков и косяками валили полюбоваться необычным зрелищем. Через полчаса перед заведением образовалась гигантская очередь. Всем хотелось взглянуть на настоящего ковбоя, который, по слухам, ужинал со своей лошадью.
Жених был приятно смущен всеобщим вниманием. Но для Надин то был удар в сердце. Все любовались не ею, а сапогами ее спутника! Этого она ему простить не могла. Свадьба не состоялась.
Несмотря на свою недалекость, Надин чувствовала, что в какой-то момент я начал отстраняться от нее и вот-вот оторвусь окончательно. Она сделалась раздражительной. Особенно ее раздражала моя сравнительная «правильность», хотя эта правильность и была ложной. Правильностью ее можно было назвать лишь применительно к ее собственной «неправильности».
– Может, ты такой правильный, что и в носу не ковыряешь? – могла бросить она.
– Ковыряю – как еще нос чистить?
То, что меня иногда относят к категории «правильных» людей, удивляет. Не потому, что мне так уж не хотелось бы быть правильным, а потому что я, как мне кажется, не даю для этого повода. Разве не возмутительно, что люди не только не могут, но и не желают разобраться в нашей природе и соответственным образом классифицировать нас? Если я скунс, я все-таки хочу быть отнесенным к скунсам, а не к пандам, как бы панды ни были милы, а скунсы – вонючи.
В начале моего знакомства с Надин я, разумеется, и слышать не хотел окружающих, твердивших мне:
– Ну, что внешность-то, что? Внешность – еще не весь человек. Одной внешностью сыт не будешь.
– Внешность – все! – отвечал я им самодовольно, любуясь своей Надин.
Самодовольство вполне заменяло мне разум. Только я не знал, что у первой влюбленности всегда есть продолжение. После того как вы добились тела человека, в которого влюблены, вы вступаете с ним же в борьбу за его душу. И эту борьбу за душу я проиграл. А кто бы не проиграл? Надин – соперник серьезный. Думаю, непобедимый.
Расстались мы после ссоры из-за уличного котенка. Надин театрально подхватила его на руки и принялась тискать и целовать. Нанянчившись с котенком, она протянула его мне:
– Возьми. Приюти на зиму.
– Почему я?!
– Я не могу. У меня аллергия на животный мех, – пояснила она, зябко кутаясь в песца.
Возразить мне было нечего. Я презираю себя за то, что часто попадаю в ситуации, в которых не могу отстоять собственное мнение. Котенка я взял, хотя и отвез при первой же возможности родителям. А с Надин решил расстаться.
Любовь живет три года? Не знаю… Во мне она живет до второй крупной размолвки. После первой я еще пытаюсь спасти отношения.
– Ты – краковяк! – сказала мне на прощание Надин.
– Краковяк? Это еще почему?
– Потому.
– Да почему именно краковяк?
– Не знаю. Я даже не в курсе, что это такое. Но звучит так, что сразу видно: ты – кра-ко-вяк!
Если представить суть моих отношений с особями данного типа в виде краткого поэтического диалога, он вполне мог бы выглядеть так:
– Я – звезда!
– А я – комета. Извини меня за это…
Занавес. Я ухожу.
– Иди, иди! – кричат мне вслед. – Неудачник!
Кричат громко. Надрывно. Становится ясно, что кричат не столько для того, чтобы унизить меня, сколько подчеркнуть, что сами кричащие неудач не испытывают. И все же они понимают, что большинство их удач – результат содействия со стороны таких неудачников, как я. Да-да, именно содействия. И именно со стороны неудачников. Без неудачников у них не было бы удачи. Ведь бремя неудачи взваливаем на себя мы.
Я настолько незадачлив, что даже в отношениях мучаюсь одиночеством. Сходиться-то с девушками схожусь, но личного счастья нет. За неимением счастья обхожусь его суррогатом – сладкой обидой на весь мир. А в том, что я обижен на мир, сомнений нет. Иначе зачем мне мстить ему через неуважение к другим людям? Они платят мне тем же. Круг замыкается. Проблему я вижу – значит, не дурак. Решением пренебрегаю – выходит, остолоп.

На свидание с Диной я прибыл загодя: часы на привокзальной площади показывали двадцать минут первого. У меня в запасе было более получаса. Я выторговал себе скидку на букет слегка пожухлых роз и огляделся.
На привокзальной площади и внутри вокзала нервозность и беспокойство уживаются с неспешностью. Метущиеся ручейки отбывающих омывают застывшие группы ожидающих. Если до отхода поезда остаются часы, пассажир ждет стоически, с обреченностью. Но вот он поднимает с чемоданов домочадцев. Они потягиваются, разминают ноги, прохаживаясь вокруг сложенных в груду вещей. Проходят минута-две – чемоданы взваливаются на плечи, и семейство отправляется в путь в поисках своей платформы. Табло злорадно молчит, поэтому семейство грустно обходит платформу за платформой, не зная, где же приткнуться наверняка.
Наконец до отхода поезда остаются считанные минуты, а информации на табло по-прежнему нет. И вот здесь даже невозмутимые по жизни люди теряют голову и начинают проклинать жену, детей, тещу и прочих, совершенно непричастных к происходящему лиц. Как правило, истинные виновники избегают проклятий. Это – чудо и еще одно доказательство того, что чудесам свойственна нелогичность. Именно поэтому я в них не верю. Не в их существование, разумеется, а в их объективность. В то, что они явятся и спасут.
Пока я расхаживал под часами, ко мне бочком приблизился низкорослый субъект в грязных ботинках и мятой двойке. В руке у него была объемная хозяйственная сумка.
– Мужчина, купите Салтыкова-Щедрина, – с мольбой обратился он. – Десять томов.
Я представил себя на свидании: в одной руке у меня Дина, в другой – десять томов Салтыкова-Щедрина.
– Да кому он нужен, этот ваш Щедрин? – отмахнулся я. – В школе натерпелись. Хватит!
Незнакомец часто-часто замигал. Мне показалось, он сейчас расплачется. Пришлось на ходу придумывать благовидное объяснение:
– Зачем нужна литература, когда есть жизнь? В ней есть своя поэзия и проза. И даже свой документальный жанр.
Не знаю, удовлетворился ли продавец классики моим объяснением, только он развернулся и без дальнейших слов проследовал прочь.
У стоянки такси стояла девушка лет двадцати. Я обратил на нее внимание еще полчаса назад. Брать такси она не собиралась. На ее лице читались задумчивость и нерешительность.
Я полюбовался ею, зайдя с разных сторон. В глаза бросалось: деревенская. Одета скромно. Ноги коротковаты. Угловата. Зато кряжистая: тело – станина от ЗИЛа. Ей износу в хозяйстве не будет. И на лицо мила чрезвычайно…
Словом, ладная такая девушка. А раз деревенская, значит, еще и хозяйственная. Понимаю, что непременно надо брать: это как в универсаме – пока есть в наличии, хватай!
В последнее время я знакомлюсь исключительно «нахрапом». Мне Аркаша, большой авторитет по части женского пола, давно все в этом вопросе разъяснил.
– Понимаешь, – открылся я как-то ему, – я совершенно не умею знакомиться с девушками. Все выходит как-то по-идиотски. То есть не выходит ничего путного. Животным проще: у них все по стандартной модели. Взять голубя: гарцует, воркует, предлагает корочку хлеба – всё! А я не знаю, что сказать, с чего начать…
– Заруби себе, Саня, на носу и почаще на зарубки поглядывай: c девушками теряться – себе дороже. Они хитры и коварны. Есть в их распоряжении один подленький трюк, который помогает им легко уходить от знакомства с нами. Понравилась тебе, скажем, барышня из соседнего подъезда. И вот ты решил познакомиться. Ищешь случая, готовишься… Готовишься, готовишься… Собираешься, собираешься… Вот уже завтра точно подойдешь и познакомишься – ты решился окончательно и бесповоротно, так как маешься не первый месяц и понимаешь, что дальнейших треволнений не вынесешь. А на следующей день она бесстыже демонстрирует тебе какое-то подозрительное кольцо на руке и толкает перед собой коляску с малышом. Я понятия не имею, откуда девушки узнают о моменте, когда я точно решился и знакомства со мной не избежать. Но они угадывают его всегда. Всегда! Так что бери нахрапом. Видишь, что твоя – гарцуй как голубь.
Я спрятал букет за спину и развязной походкой приблизился к своей крестьянке.
– Барышня, откуда вы прибыли в наш чудесный город? – спросил я, выглядывая у нее из-за плеча.
Девушка ойкнула и пролепетала:
– Из… из Усть-Каначуля…
– Я почему-то так и подумал.
– А вы… вы у нас бывали?
– Нет, но наслышан, наслышан… – сказал я уклончиво.
Девушка сплюнула на асфальт и озарила меня своей удивительной улыбкой: рот ее был не только щербат, но и наполнен железными коронками. Тем не менее это зрелище не смогло поколебать того исключительно благоприятного впечатления, которое произвел на меня ее превосходный стан.
– Девушка, у меня есть чудесный огород. Почти десять соток.
Мне почему-то показалась, что барышня легко соблазнится именно обещанием близости к земле. Та тотчас изменилась в лице и заголосила:
– Да что же это, а? Переедешь в столицу, думаешь: все – деревня позади, больше;е ее в твоей жизни не будет. Ан нет – и здесь в рабство на грядку загнать хотют!
Я отскочил в сторону и с независимым видом уставился на привокзальные часы.
Дина на свидание так и не пришла. Я очень злился, прождав два часа, пока не вспомнил, что с Диной я встречаюсь завтра, а сегодня – с Катей. Злиться я не перестал. Просто теперь я злился не на Дину, а на себя. И почему-то – на Катю.
Ехать надо было на окраину города, в Новую Базаиху. Я поспешил на остановку, выбросив нелюбимые Катей розы и купив букетик гвоздичек.
С тремя пересадками я добрался за сорок минут. В переполненных автобусах на меня ложились потные пассажиры, толкали в ребра и поясницу. Я отвечал как можно более по-хамски.
Катя все еще ждала в условленном месте. Думаю – чисто из любопытства: посмотреть, заявлюсь ли я вообще. Гвоздики она метнула в урну, как я немногим ранее – розы.
– Больше не звони! – крикнула она на прощанье и засеменила прочь.
Ее длинная юбка шелестела проклятьями. Я вытащил из урны гвоздики и принялся терпеливо ждать обратный автобус.
В жизни я исповедую предельно простую, расхожую философию: если боишься что-то потерять, отпусти – и пусть теряется ко всем чертям. Подход этот, надо признать, оказался необычайно эффективным: все, что я теряю, я теряю безвозвратно.
Этот внезапный разрыв я воспринял спокойно. Каких-либо особых чувств я к Кате не испытывал. Она была для меня своеобразным «запасным вариантом». Благодаря ей я не особо переживал, что с личной жизнью у меня не складывается: ведь у меня есть «запасной вариант». Если что – запросто женюсь. Она у меня вот здесь, в кармане. Подумаешь, девушки на меня не смотрят!
Для нее я, наверное, тоже был своеобразным «запасным вариантом». Возможно, она особо уже и не надеялась на замужество, но по какой-то причине, как и я, избегала серьезного разговора. Меня это устраивало, но я никак не мог взять в толк, почему она его избегает? Разве я недостаточно хорош для нее? Но как я могу быть недостаточно хорош, если я – не просто запасной, но единственный ее вариант? Других мужчин у нее не водилось.
Женщины тяготеют к стабильности. Эта тяга заложена в них природой. Мужчинам легче. Некоторые мужчины и вовсе расцветают именно в условиях нестабильности. Не скажу, что нестабильность – это моя стихия. Зачем мне врать самому себе? Нет, я нестабильности чураюсь. У меня для нее слишком тонкая душевная организация: любой хаос выводит меня из равновесия. И все же женщине, повторюсь, тяжелее. Тяга к стабильности дана ей природой вместе с грудью и прочими женскими атрибутами.
Моей крестьянки на привокзальной площади уже не было. Я извлек из мусорного бака розы, которыми никто не соблазнился, и поплелся к продавцам цветов. Те меня уже узнают – постоянный клиент, – поэтому мне удалось вернуть гвоздики за полцены. Розы же товарный вид утратили окончательно.
Вечером я позвонил Дине, чтобы удостовериться, что ничего не путаю и в воскресенье мы точно увидимся.
– Завтра встречаемся у нас, – сказала она. – Познакомишься с родителями и сестрой. Что? Так надо. Ну все – жду.

Дине я завидую. Как-то выходит, что все в ней идеально. От пухлых губ и безупречно лежащих волос до самого дома, где она живет. Это десятиэтажка. Такая же высокая, стройная и нарядная, что и сама Дина. Когда, проводив Дину, я возвращаюсь к себе, то не могу без упрека смотреть на низкорослую десятиэтажку с серыми стенами, в которой живу последние два года. В такие вечера она и сама осознает свое несовершенство и лишь виновато подсвечивает мне неярким светом окон.
Дина настолько идеальна, что это пугает меня.
Мужчина ищет идеальную женщину. Разумеется, идеальную на свой вкус – а для кого-то идеальна и недалекого ума замарашка. При этом важно, чтобы его идеальная женщина имела и изъяны – допустимые изъяны, – иначе ему в своей самооценке до нее не подняться.
В Дине такой изъян есть. Это ее девушковость – наивность, которую раньше я встречал только в совсем уж юных созданиях, в момент их превращения из ребенка в подростка. В этом возрасте они уже активно общаются с представителями мужского племени, но еще доверяют им. Возлагают на них немалые надежды, вскормленные розовыми мечтами незрелой личности. Дина дожила в таком неестественном состоянии до двадцати с лишним лет.
– Идеальных женщин не бывает, – режет по живому Аркаша. – Бери первую попавшуюся и живи с ней.
– Как же не бывает, – возражаю я, – если я их то и дело встречаю?
На улице – косяки красавиц, а красота – мой главный идеал. Я засматриваюсь на встречных красавиц с тоской и никак не могу разобрать, то ли мне женского тела так хочется, то ли все-таки любви…
Возможно, это и не должно меня беспокоить. Я – здоровый молодой человек. Поэтому нет ничего удивительного в том, что при виде любой симпатичной девушки выброс эндорфинов в моем организме производится в объемах, соответствующих уровню «влюблен». Женщинам стоило бы благословлять спермотоксикоз, а не попрекать нас им. Именно благодаря спермотоксикозу многие мужчины и решаются на серьезные отношения и создание семьи. Только благодаря ему и лишь ему!
– Так это они тебе на глаз идеальны, – поясняет Аркаша. – А что дальше?
Действительно – что?
В час дня я на пороге Дининой квартиры, в Академгородке. С букетом неведомых мне рыжих ромашек для мамы и с удачно приобретенной неделей ранее бутылкой «Спотыкача» для остальной компании.
Нарядная и напомаженная мама натужно улыбается. Судя по всему, она ожидала от моего внешнего вида большего. Папа в отглаженном фартуке вяло пожимает руку и исчезает в кухне. Дина ведет меня в гостиную и представляет скучающему там мужчине лет тридцати с острыми усиками, которые носили, наверное, в позапрошлом веке.
– Петр, – представляется он и энергично стискивает мне ладонь.
Муж Изольды, сестры Дины, – догадываюсь я.
Дина исчезает в направлении кухни. Я принимаюсь разглядывать детские фотографии, которыми уставлено пианино. Дину узнаю сразу. Лицо Изольды представляется смутно знакомым.
– Чем занимаешься по жизни? – обращаюсь ко вновь заскучавшему Петру.
– Я – Изольдин муж.
– Это я понял. Работаешь-то кем?
– Говорю же: Изольдин муж. Работа такая…
Тут он преображается. Вскакивает, хватает меня за локоть и доверительно шепчет:
– Думаешь, мне легко? Как только в твоей жизни появляется женщина, жди драмы. Изольда мне сразу сказала: «Тебя во мне ничто не должно удивлять. Тебя во мне все должно вос-хи-щать!» Вот и восхищаюсь. Не знаю, насколько меня хватит.
После этого он умолкает и, сникнув, опускается на стул.
«Выговорился», – понимаю я.
Решаю дальнейшими расспросами Петра не донимать – мало ли как у кого в семье складывается.
Наконец мы усаживаемся за стол. Нет лишь Изольды. Из намеков, которыми переговаривается семейство, я заключаю, что она прихорашивается в комнате Дины. Отец наполняет рюмки и фужеры.
– Дина, сходи за сестрой, – устало просит мама.
Необходимости в этом нет: в гостиной появляется сама Изольда. Я не верю глазам: это Надин!
– Краковяк! – кричит Изольда-Надин, узрев меня.
– Парле ву франсе? – обращаюсь я к ней, пытаясь сбить остальных с толку и замять неловкость.
Присутствующие действительно замирают в задумчивости. Но только не Надин.
– Этот краковяк – твой парень? – восклицает она.
– У тебя фамилия Краковяк? – Дина обескуражена.
– Боже упаси! – открещиваюсь я. – Это у твоей сестры горячечное воображение!
Дина теряется. Несмотря на идеальность своей натуры, начинает посматривать на меня… задумчиво. Я то и дело ловлю ее взгляды, брошенные исподтишка.
Мы принимается за еду и выпивку. Я пью рюмку за рюмку и не пьянею. Это меня злит даже больше, чем та неловкость, которую я вынужден испытывать от присутствия Надин и общей холодности семейства.
Урывочно-подозрительные взгляды Дины меня раздражают.
– Ты не могла бы не смотреть на меня? – полушепотом взрываюсь я.
Дина давится тушкой шпротины. Откашлявшись, переспрашивает:
– Что?
– Мне кажется, я ем некрасиво. Неэстетично. И порчу впечатление. Пожалуйста, не смотри.
Дина пожимает плечами и больше не смотрит.
Между тем я и сам поглядываю исподтишка. Только на Петра. Мне его жаль. Вижу, человек не слишком разбирается в реалиях: Изольдин муж – это не работа. Это крест.
Сама Изольда-Надин посматривает на меня открыто и насмешливо. Ей кажется, что у нее передо мной неоспоримое преимущество: ее семейная жизнь устроена, а моя – нет. В разговор, однако, не втягивает. Должно быть, опасается, что разговор может повернуть не в ее пользу. И правильно опасается. Я готов ринуться в бой – только дайте повод.
Надин настолько нелепа, что смотришь на нее и понимаешь: готовый персонаж, а не человек. Правда, на роль героя для моего фельетона она не годится. Во-первых, кому из читателей нашей многотиражки интересна какая-то Надин, с которой никто из них не знаком? Во-вторых, черты ее характера слишком уникальны. Я же понимаю назначение фельетона так: читатель должен узнать в герое себя и крепко задуматься, а лучше – исправиться. Нет, как бы Надин ни была гротескна, а я – мстителен, придется оставить ее в покое и счетов с ней не сводить.
После обеда присутствующие разбиваются по парам и разбредаются по квартире. Мы с Диной пересаживаемся на софу. Моя спина подрагивает от напряжения – не только потому, что софа необычайно жесткая. Я предвижу неприятный разговор.
– Ты встречался с моей сестрой? – как-то отрешенно интересуется Дина.
– Было дело…
– Да-а… – протягивает она разочарованно.
– Ну а что? Петр вон вообще женился.
– Так то Петр. Они друг друга стоят. От тебя не ожидала.
Как раз от меня-то ожидать стоило, хочу сказать я, но отмалчиваюсь. Чувствую: дело вовсе не в том, что именно от меня ожидали, а в том, как меня приняли. Дину прием, оказанный мне семейством, тяготит.
Я молчу. Мне любопытно, как она будет выкручиваться. Ведь ей теперь нужно как-то оформить со мною разрыв, сохранив лицо.
– Слушай, а почему ты ничем не интересуешься? – спрашивает Дина, задумчиво глядя в окно. – Вот смотри: я и на цигун хожу, и на макраме, и в любительском театре играю. В следующем месяце буду учиться рисованию. В октябре собираюсь…
Я вижу, что не ошибся, что это разрыв, и решаю кольнуть напоследок:
– Воровал художник макраме в театре цигун… Смотрю, у тебя жизнь настолько пустая, что приходится ее хоть чем-то заполнять.
Дина запинается. Говорить что-либо еще необходимости нет. Я облегчил ей задачу. Фактически – сделал за нее всю черную работу. Ее лицо сохранено. И даже припудрено чистой пудрой непорочности.
Я смотрю на спицы ее худых, длинных ног. Мне вспоминаются ноги Светланы. Без тех нелепых ажурных чулок они должны быть прекрасны.
Ни с кем не прощаясь, выхожу в коридор. Сам отпираю и запираю дверь. С тихим звоном срабатывает защелка.
Каждый раз, как мы рвем с кем-то, мы совершаем маленькое самоубийство: мы уничтожаем то, что было частью нашей жизни, связанной с этим человеком.
Можно ли было остаться, что-то исправить? Нет. В таких семьях всегда царит предвзятость к чужакам. Им никогда не сделаться здесь своими. И я упархиваю, как воздушный змей, сорвавшийся с бечевки, – с легкой грустью, но и с немалым облегчением, которое дарит эта нежданно обретенная свобода.