Шла вторая половина апреля, но запоздалая весна не принесла ожидаемого тепла.
Резкий ветер постоянно поставлял северный холод, забывая о сезоне.
Кое-где еще видны корки снежного наста, трудно тающие при такой погоде. От них веяло зимней стужей.
Холодно было и на душе.
Сегодня для меня был особенно тяжелый день. Радоница. Первый Родительский день после светлой Пасхи – день поминовения.
После зимних снегов почти очистилось городское кладбище, и десятки машин поспешили туда, запрудив обочины его размытых грунтовых дорог. Вереницей двигались пешеходы…
Люди обновляли и очищали памятные места, тихо поминали родных и близких, нашедших последний приют в этой земле. И только вороны, предвкушая трапезу, громким карканьем нарушали печальный покой этих мест.
;
Отдав дань памяти ушедшим в мир иной, люди медленно расходились и разъезжались.
Покидала место скорби и я, пытаясь выйти из глубины нахлынувших чувств горя и безвозвратности жизни, держа путь домой.
…Незаметно наступил вечер, быстро темнело.
Дома было тихо, еле слышно работал телевизор. Показывали что-то бессодержательное, грубое, кровавое, которое перемежалось выкриками рекламных пауз. Зрелище не увлекало и не успокаивало.
Урывками поглядывая на экран, пыталась просмотреть новую книгу, отвлечься от своих дум.
Позже – вскипятила и заварила чай. Налила себе в любимую граненую кружку, машинально отрезала ломтик лимона. Он был совсем небольшой, этот кусочек. Теперь и сама не могу объяснить, почему так сделала: ведь лимоны не люблю и редко употребляю даже, как сейчас – в чай. Немного подождала, пока остынет.
Попробовала чуть-чуть, потом еще и выпила до дна. Почему-то достала из кружки маленький кусочек фрукта и надкусила его. Конечно, кисло. Но вместе с тем меня остро пронзило чувство очень давнего, почти забытого, отодвинутого в неисчерпаемые глубины памяти уже испытанного когда-то ощущения терпкости, вкуса и запаха подобной силы. И оно было связано с реальными событиями.
«Так срабатывает ассоциативная память от цвета, вкуса, аромата съеденного, увиденного…», – пронеслась у меня мысль.
Какие причудливые превратности ощущений.
Лимон как лимон, куплен для приготовления лекарства без особенного выбора. Да и сколько их было в течение жизни испробовано и нарезано для чая, кофе, салатов и прочего. Но такого вкуса и запаха я не встречала на протяжении… сорока двух лет.
Если даже учесть, что в природе существует множество сортов этого представителя южного солнца, как получилось, что за такое длительное время я никогда не встречала повторения того давнего, запомнившегося мне до конца моей жизни, единственного аромата и вкуса?
В это невозможно было поверить. Но это – факт.
Я принялась рассматривать нетронутую часть лимона, пытаясь сравнить его пористую грубоватую желтую кожу с тем неистертым в моей памяти видом его собратьев из нетленных воспоминаний.
– Нет, пожалуй, те были ярче, желтей, крупней и сочно-пористей, глянцевитей. Но вкус такой же, как будто они сняты с одного дерева! – размышляла я.
Найдя совпадения, мне стало понятно, чуть ли не десятым чувством, к каким неожиданным и глубоким воспоминаниям ведет меня сейчас вкус заморского фрукта.
Но в этот момент со мной вдруг стало происходить что-то странное. Кажется, моей памятью завладел кто-то другой…
Охватив разом внезапно осветившиеся события из далекого прошлого, я не имела возможности вникнуть в их подробности. Так коротка была вспышка вдруг возникшего видения.
Незримая рука, как бы, снимала пласты прожитых мною десятилетий, листая их, то прозрачно-хрупкие, то непроницаемо-матовые «страницы» драгоценных и редко доставаемых из тайников хранилища фолиантов… Но я, странным образом, не ощутила их давности, а, как бы становилась участницей тех событий, почти физически войдя в свое прошлое, не видя его подробностей.
Было явное ощущение, что кто-то незримый, нежно оберегая меня, не решился разом сдернуть пелену вуали или увеличить оптическую резкость тех событий, давая мне возможность постепенно войти в их суть.
И, наконец…
Все стало тонко-призрачным, без грубых рельефов красок и звуков. Давнее прошлое предстало почти безмолвным и бесшумным, в тонах черно-белого изображения основных участников.
И только лимоны, как главные действующие лица, имели яркий, фосфоресцирующий образ, а видом и появлением представляли собой существующую одушевленную реальность.
Теперь я видела все детали происходящего...
Нежно-трепетные годы юности и грубая полоса действительности соприкоснулись и слились в едином времени и в едином пространстве.
Этим пространством оказался для меня, городской родильный дом, где пришлось пробыть весь декретный отпуск. Попав в эту изолированность с еще почти по-зимнему свежими ветрами мартовской хрустящей оттепелью, я осталась там до устойчивого майского тепла, и вернулась домой только тогда, когда сын уже появился на свет.
Одиночный бокс, как называли мою больничную палату, выходил окнами на север. Сюда по законам природы никогда не заглядывало солнце, и серость, кажется, туманом окружала единственную кровать и тумбочку. Но днем, в тихий час, разрешали держать открытой дверь в коридор, где солнечным лучам было просторно, и они могли смело раскрасить пол под моими ногами своим ярким светом.
Находиться в больнице не было никакого желания, очень хотелось на свободу, к любимым людям: мужу, маме, отцу. В голове вынашивались даже планы побега…
Врачебный режим был педантично суров, здесь не было места лирике и живому участию. А манящее весеннее тепло можно было наблюдать только из окна. Но вскоре и это занятие оказалось непозволительным времяпрепровождением: от принятых гипотензивных средств мне только и оставалось, что лежать в ненавистной постели в состоянии полудремы.
Я сильно изменилась внешне и чувствовала себя опустошенной и одинокой. Все лечение казалось абсурдным и глупым до тупости – ведь у меня практически ничего не болело, а нахождение в моих восемнадцать лет в полном одиночестве, как в заточении, невозможным. Ко мне во благо моего здоровья никого из близких и родных не пускали, все передачи мне были вредны, телефон почему-то отсутствовал, а чтение было запрещено. Я была совершенно бесправна.
Иногда моим, также измученным ожиданием и неизвестностью прогнозов родственникам, удавалось передать через сговорчивых санитарок записочку, в которой было несколько слов о своем здоровье и беспокойстве о моем состоянии.
Мир для меня катастрофически сузился до больничных пространств и дел, а мысли, кажется, покинули голову окончательно.
Так прошло около двух месяцев.
И вдруг однажды, перед самым ужином, мне сказали, что ко мне пришли.
Это произошло так неожиданно – просто просунулась в полуоткрытую дверь бокса голова медсестры и произнесла:
– К тебе пришли. Спустись на первый этаж.
Была суббота, за стенами шла пасмурная и зеленеющая весна. Я бессмысленно смотрела некоторое время в окно. Мое состояние удивления граничило с шоком. Невероятное событие: мне разрешили встретиться с кем-то из близких.
В таком состоянии, ощущая только свои слабые ноги, я спускалась по принявшей почему-то другие размеры лестнице на первый этаж, не задаваясь вопросом, с кем встречусь.
Байковый больничный халат, который я была обязана носить, мне стал тесен в талии. Он плотно облегал большой живот, который я непроизвольно обнимала рукой, придерживая расходившиеся при ходьбе полы. Сейчас для меня все было неважно: как я выгляжу, кто ко мне пришел. Главное – ко мне пришли, и я могу изменить ненавистный распорядок жизни, хоть ненадолго, но это был все-таки выход из заточения.
Я вошла в нужную комнату и остановилась в проеме распахнутой двери. Там увидела своих родителей. Отец и мама стояли около небольшого стола на фоне высокого окна. Вокруг – светлые стены…
Они, не двигаясь, молча смотрели на меня.
Наверное, бедные родители были потрясены моим видом. Вместо их жизнерадостной девочки, всегда красивой и цветущей, перед ними стояла худая, изможденная женщина, отдаленно напоминающая их дочь.
Молчали. Затем они кинулись ко мне.
Голос отца неожиданно прозвучал так сердечно и участливо, что я чуть не расплакалась:
– Доченька моя, Лидочка, как ты себя чувствуешь?
Они засуетились около меня, взяли за руки, подвели к одинокому столу, и мы все разместились около него, не зная, с чего начать разговор.
На столе лежал невероятно большой кулек из грубой серой бумаги типа «Крафт». Похоже, он совсем недавно был свернут в магазине и гордо топорщился всеми своими изгибами.
Родители, видя мою заинтересованность кульком и нарушая неожиданную скованность от встречи, начали его дружно раскручивать, раскрывать с двух сторон. Бумага гулко шуршала и не сразу поддалась. Наконец, удалось размотать и надорвать эту крепкую упаковку, и опрокинуть на стол ее содержимое.
Это были лимоны…
Они мясисто и весомо стукались о стол и, толкаясь, блестя боками, весело рассыпались по его маленькой поверхности. Пустой кулек убрали на подоконник, ему здесь не было места. И важные от своей неповторимости фрукты ярко и дружно зажелтели, засияли, брызгая от радости своим кисловато-горьким ароматом.
Лимоны были отборно-крупными, одного размера, овальной формы, еще более удлиненными за счет своих пористых кончиков. Это были, как сейчас понимаю, любовно отобранные фрукты. Специально для единственной дочери.
Но… я никогда, как и все в нашей семье, не была любителем этого цитруса и о его существовании редко вспоминала. Так, иногда, по очень торжественному случаю. А здесь, это количество, наверное, килограмма три-четыре не просто ошеломило и вызвало удивление, но, учитывая мое обостренное за период вынужденного поста восприятие вкуса, цвета, запаха, показалось явлением чуть ли не сверхъестественным.
Я заворожено рассматривала лимоны. Мама поспешила объяснить:
– Лидочка, врачи сказали, что тебе дают кефир, вареную говядину и что больше ничего нельзя. Нужны только витамины. Вот мы и принесли лимоны.
Да, я поняла. Мои дорогие родители не знали, чем можно угодить мне, докторам и всему миру…
Ведь мы без тени сомнения верили тогда медицине, врачам, были порой глупыми и наивными невеждами, полагаясь на знания других, имеющих авторитетные дипломы и должности. Были воспитаны в окружении догм, идеализировали действительность и радостно уповали на будущее. Это было время выполнения всех предписаний и указаний, веры в гуманные лозунги.
Мы молча, втроем, почти вчетвером, собирали лимоны обратно в кулек. Теперь их надолго хватит на все больное и здоровое население стационара.
Свежее дыхание лимонов заглушало, кажется, все остальные запахи в комнате нашего свидания.
Лимонно-горько пахло и от отца. Мое нахождение в этой больнице он воспринимал трагически. Не понимая по сути болезни беременных женщин и возведя меру опасности здоровью дочери до предельного состояния, он переживал нелегкое время. У него почему-то в период моего лечения разболелись зубы. Это его-то великолепные зубы, которые были гордостью по белизне и крепости!
На мое удивление обычно немногословный отец начал рассказывать, как он недавно удалил несколько зубов:
– Без наркоза, без укола. Только ватку с нашатырем дали понюхать, крепкие были корни… Скоро снова пойду к зубному.
Тогда мне были непонятны зубные страдания от недостатка в организме кальция или от пережитых стрессов. Да и отец – всегда здоровый, казался бесконечной опорой вне времени. И вот зубы… Мой счастливо-несчастный период жизни оказался для него кризисным, болезнь захватывала его.
Но я не задумывалась об этом. Просто в тот момент он оказался душевно ближе, чем мама. Он страдал так же, как и я. Мама же была спокойнее, она воспринимала мою болезнь чисто по-женски как временное состояние.
Интуитивно я чувствовала эту разницу в их оценках моего здоровья. Возможно, поэтому мамин облик в памяти обозначился только знакомым женским голосом и виделся слабым размытым контуром в сероватой тени отца. Фигура же отца четко чернела на фоне навсегда отпечатанных в моем сознании зрелых лимонов в белом квадрате стола.
Мы успокаивались, радуясь друг другу. Им было интересно знать, "здоровею" ли я. Мы так долго не виделись, что мне уже казалось, все забыли про меня. Но оказалось, они знают о моем состоянии от лечащего врача, который и не разрешал ни мужу, ни родителям встречаться со мной, опять же во благо моему здоровью.
Какие необычные методы лечения по сегодняшним понятиям – отказать в общении с любимыми людьми! Сколько огорчений пережила я в тот отрезок времени, лишенная внимания родных и даже информации об их жизни, состоянии, то есть того, в чем больше всего нуждалась.
Конечно, я была не одна, а с сыном. Он давал о себе знать постоянно, но интересовал, кажется, только одну меня. Радостное ожидание быть матерью того находившегося во мне человечка, уже наделенного душой и ощущениями добра и зла, не культивировалось в этом роддоме.
Во имя милосердия жестокость, с которой я столкнулась впервые, породила обреченность заколдованного круга, выход из которого оказался один – ждать. Остро переживая изоляцию, лишенная воздуха обновляющейся природы, под прессом непонятых проблем со здоровьем, я совершенно была лишена радости жизни, веселых импульсов движения и не могла их дать в полной мере своему ребенку.
Конечно, по своей молодости я не высказывала подобные мысли врачу, медсестрам – чуждым мне людям. Пришлось смолчать и родителям, понимая, что это их только расстроит.
Не могла я им рассказать и о многом другом, порождавшем во мне разнообразные мысли и чувства, например, о больничном быте, ограниченном и охраняемом стенами стационара.
И снова мне, как бы увлекаемой чужой волей, странно сжато, вспышкой выбрасывают из недр хранилища информации тему происходившего давнего, не давая осмыслить его до конца, не договаривая… Затем, заботясь и как бы жалея меня, не успевшую увидеть что-то важное, выдвигают сюжет за сюжетом в подробностях.
Размеренность принятия таблеток, строгой бессолевой диеты в виде кефира и волокнистой вареной говядины да бесконечность всевозможных анализов – эту больничную жизнь нарушали иногда рассказы женщин в коридоре, которые доносились до меня…
Они удивляли не только своей откровенностью, но и знанием многого неизвестного не только мне, но и, как выяснилось, другим, более умудренным жизненным опытом женщинам. Рассказанные с юмором, они развлекали, а то и учили смотреть на жизнь не сквозь розовые очки.
Все эти обсуждения и случаи были специфичны для нашего медицинского учреждения и, прежде всего, для первого этажа, где размещался абортарий. Здесь пациентки обычно долго не залеживались, были здоровей, веселей и не обременены тяготами деторождения. Кроме того, многим из них приходилось часто наведываться сюда, это был особенный контингент больных, которых не многим удивишь.
Как правило, их проблема решалась врачами по утрам, когда двери операционных не закрывались до обеда, пропуская вереницы чаще безмолвных, внутренне сжавшихся от предполагаемой боли, женщин. А так как подобные операции делали в то далекое время без анестезии, то и послеоперационный период протекал у всех по-разному, в зависимости от общего состояния здоровья.
Заполненные молчаливым страданием, палаты абортария несколько часов безмолвствовали. Но уже к полднику, если все обходилось без последствий, появлялись первые веселые нотки: из палат начинали доноситься шепотки подшучиваний над нелегкой женской долей и счастливой мужской. А после ужина из-за плотно закрытых дверей уже звучал дружный смех над уместным анекдотом или удачно сказанным словцом, потихоньку наполняя первый этаж оптимизмом. Боль постепенно отступала, вместе с нею уходили страхи. Жизнь входила в свою колею.
Иногда к пациенткам вторгались непрошенные гости. В основном, один – странная особь мужского пола определенного типа поведения. Время от времени он ярко возникал в темнеющих вечерних окнах и, кажется, держась только за воздух, своим полуобнаженным видом вульгарно поражал целомудренную жизнь женского общества.
Страдальчески гримасничая и воровато оглядываясь, он что-то лепетал, ища взглядом и часто находя, самую догадливую и не стыдливую из пациенток. И тогда в ответ на эти призывы с громким хохотом и отчаянно весело задиралась пола халата, и обнажалось зрелое тело с темно выступающей гривкой под округлым белым животом. Тому только это и надо было: остолбенев на минуту, он юрко исчезал в темноте, оставив след своего посещения на стекле.
Его знали в лицо, сестры и санитарки пытались выловить, подстерегая, как хищного зверька, но это никогда не удавалось, настолько быстро и ловко, как ночной мотылек, он растворялся в пространстве.
После подобного внезапного появления окна стационара наглухо закрывались шторами, затем выключался свет, и взбудораженное отделение медленно засыпало.
Почти физически ловлю движение мысли, следя за собой как бы со стороны. Ощущаю легкую, но уверенно двигающую меня силу провидения.
И снова в них нет законченности, только растворенность…
Родители смотрели на меня, ожидая услышать какие-то подробности больничной жизни, но я молчала. Я думала о том, что им можно рассказать.
Конечно, про абортарий сразу было исключено. Больше ничего в голову не приходило. Какие у меня могли быть новости? Мне приятнее было слушать их.
Нарушила молчание мама: заговорила о доме, о моем муже, о работе – будничном, простом и человечном, таком дорогом для меня, от чего я уже начинала отвыкать. Даже подрастеряла счёт дням. Оказалось, что в прошлое воскресенье, в праздник 1 Мая, была Пасха, а тепла, что обычно приходило в это время, нет, весна запоздала. И что скоро – Родительский день поминовения, и мы, хоть и не религиозная семья, но отмечаем такие дни. Мама все говорила и говорила, вводя меня в курс обыденной жизни и отвлекая от моих мыслей.
Мне же так много хотелось им сказать!
Но оказалось, что кроме как о своем тягостном состоянии, когда уже все так плохо, что планов на будущее никаких нет, кажется, рассказывать больше не о чем. А об этом я не могла вымолвить ни слова, понимая, что жаловаться не должна – это окончательно расстроит их.
Не могла я рассказать им и о том, что скрашивали мое время только три-четыре страницы старых, кем-то оставленных журналов Мод, да еще «картинки» из резких перепадов настроений лечащего врача, которые терпеливо сносились всем населением второго этажа.
Те знаменитые несколько страниц журнала! Как они будили воображение и уводили в красивую послеродовую жизнь! А стройность и загадочность манекенщиц в элегантных нарядах были тогда для меня непостижимо прекрасны и оказались не просто пределом мечтаний, но и спасительным кругом. С ними я не расставалась ни на час, находя в них все новые и новые подробности, которые остались в памяти на всю жизнь.
Но особое, не сравнимое с другими впечатлениями, оставило свой след воспоминание о лечащем враче, в то время исполняющем обязанности заведующей отделением. Она была, как я сейчас понимаю, еще молода, лет тридцати. Стройная, высокая брюнетка, с лицом пиковой дамы.
Однажды утром, шумно войдя ко мне в палату, в дверях заканчивая какой-то, начатый в коридоре неспокойный разговор, не измерив, как обычно, давление и близко присев ко мне на кровать, она задала странный вопрос:
– Как мы сегодня провели ночь? – Варвара Федоровна коротко, испытующе-проницательно взглянула мне в глаза и, видимо, не получив желаемой реакции, немного сбавила тон. – Смотрите, вы все тут зависите от меня… Ни на что не посмотрю, отправлю домой, если что замечу…
Так как ответа не последовало, она резко встала и через секунду нервно вылетела за дверь. Ее обычно низкий голос, кажется, не прерываясь и доходя до визгливых нот, уже через секунду, распекал кого-то из медсестер.
Мое заторможенное после сна и лекарств состояние не позволило сразу последовать за ней, но властные и угрожающие интонации ее тона встревожили и неприятно кольнули меня.
Некоторое время спустя, я вышла из своего бокса в широкий больничный коридор и увидела все наше «светское» общество в полном составе.
Женщины прогуливались парами, стояли группками и сдержанно-оживленно, с улыбочками неожиданного постижения тайны, тихо и заинтересованно обсуждали новость.
Я нашла свою соседку через стену, также из бокса, Галечку, и мы, набирая общую скорость, пузатенькими дирижаблями, поплыли в общем потоке гуляющих рожениц по коридору. Она уже была в курсе произошедшего глобального события в нашем отделении и тихо рассказала мне все, что знала сама.
Утром, когда еще только рассвело, санитарочка, решив спуститься на первый этаж за баночками для анализов, вдруг обнаружила наш выход на лестницу открытым. А, выйдя, услышала звук быстрых шагов по лестнице. Перегнувшись через перила, она увидела убегающего мужчину, который через мгновение скрылся в коридоре первого этажа.
На лестнице почему-то был выключен свет, и стоял полумрак. Испугавшись, ведь на ночь дверь закрывалась на замок, а посторонних здесь быть не должно, санитарка своим криком разбудила медсестру, и они бросились к кабинету дежурного врача, где отдыхала в эту ночь Варвара Федоровна.
А затем уже втроем они включили свет и исследовали все двери и коридор первого этажа. Никого там не обнаружив и не найдя следов взлома, они поднялись на второй, где дверь была так же открыта мирным путем.
Варвара Федоровна решила обследовать еще и лестницу, ведущую на чердак. И вот здесь они остолбенели, увидев на небольшой площадке, чье-то пристанище. На полу была раскинута постель, состоящая из матраса, нечистых простыней, подушки и одеяла. Молча постояв около ложа, возмущенно то краснея, то бледнея, Варвара Федоровна, не вступая в обсуждение, повела всех в отделение. А после вспыхнула инквизиторская проверка работающих и больных.
Весь медицинский персонал второго этажа был подвергнут жестким расспросам Варвары Федоровны. Она вызывала к себе «на ковер» всех дежуривших в эту ночь медсестер и санитарок, не взирая на их возраст и семейное положение.
Расследование не подтвердило подозрений – весь коллектив был морально устойчив и идейно выдержан. Но упрямые факты говорили о том, что ночной гость был не одинок в своей постели. И тогда Варвара Федоровна принципиально продолжила начатое дело.
Вскоре к ней в кабинет потихоньку потянулись, вызываемые медсестрой из палат по одной, грузные, лежащие с угрозой выкидыша, пациентки нашего отделения.
Совершенно уверенная в своих притязаниях и, видимо, зная «тайные желания» женского пола в период патологий беременности, Варвара Федоровна откровенно примеряла ночное свидание к каждой больной.
Она сидела за своим двухтумбовым совершенно пустым столом, выпрямив спину, положив беспокойные руки перед собой и упираясь на них, по военному кратко выясняла:
– Была там…– не была?..
При ответе выискивала нотки неуверенности и беспокойность взгляда, зорко и подозрительно вглядывалась в женское лицо, казалось, подавляя великое желание крикнуть:
– Смотреть в глаза!
Но все было напрасно.
Вскоре исследуемый контингент, не вписавшись в состав преступления, обиженно молча дожидался ужина по палатам. Многим было понятно, что завладеть ключом от выхода на лестницу, иметь лишние постельные принадлежности, договариваться о свиданиях – это было не по силам даже для самой горячей любви пациентки второго этажа.
Видимо, к этой мысли позже пришла и Варвара Федоровна. Но это понимание не исключало в ней невысказанное мнение о всех женщинах, она глубоко уверовала в их пороки и общее падение нравственности.
Еще долго после этого случая Варвара Федоровна четко давала понять коллегам и роженицам свое отношение к ним пренебрежительным высокомерием и сухостью общения…
Эту историю я, конечно, не смогла рассказать родителям, стоя с ними в больничной комнате. Не нашла слов по своей юности. Но незаслуженное оскорбление запомнилось и тогда остро «полоснуло» по сердцу. Наверное, этот случай окончательно завершил мое неприязненное отношение к больницам и к медицинскому персоналу вообще.
Впоследствии мы с сыном так и не смогли избавиться от этого чувства и изменить свое отношение к определенному типу людей из медицинской среды, интуитивно предполагая их роковую роль в нашей жизни. Видимо, отношение это у нас сложилось еще тогда до его появления на свет.
Рука провидения ощутимо ослабила свою силу…
Оглядываясь на цепочку своих воспоминаний, я увидела, как последовательно ткали её нить и вели меня по ней, заканчивая историю, которая предопределила источник горестных событий в нашей семье в дальнейшем.
Запахом лимона и еще чем-то неуловимым память возвращала меня именно в тот далекий год, протягивая живую незримость из прошлого.
И я поняла, уловила эту таинственную связь.
Ровно сорок два года назад, считая по Православному церковному календарю, в канун Радоницы, смешиваясь с нежным запахом весны, вторгся в мою жизнь единственный и неповторимый, поразительный аромат желтого лимона. Он стал предвестником дня рождения моего сына!
Ведь именно тогда, в первую Пасхальную неделю, накануне Родительского дня, после встречи с родителями в больнице я почувствовала приближение родов.
Сын родился ранним свежим майским утром, когда солнце своим первым розовым лучом осветило голубое чистое небо, а затем зеленеющую землю.
…Мысленно я сегодня встретилась со всеми, к кому привела незримая рука провидения, осветив ещё раз главные в моей жизни имена и лица.
Уже давно на земле нет отца. Мама и сын ушли почти вместе.
А лимоны пахнут, как ни в чем не бывало и все так же оглушающе.