Получил я как-то, будучи корректором в небольшой газете районного города, это письмо от Матрёны Ивановны. Не то чтобы мне оно было адресовано, но прочел его вначале я. Потому что на мою долю ещё приходится работа по приёму корреспонденции. И уж потом, посоветовавшись с редактором нашей газеты, мы решили опубликовать его. А уж вам, читателям, самим решать - верить написанному или нет.
***
Зовут меня Матрёна Ивановна. Мне уже за сто лет перевалило. Вы может подумаете, что такому почтенному возрасту соответствующая внешность подобает, что я ветхая старуха.
Ан нет. Не тут-то было.
Если кто и добирается до хутора, где я живу, завсегда спрашивают у меня: «А не страшно ли вам, девушка, в таком месте жить?»
Если вам интересно будет все же узнать, почему это я в таком возрасте выгляжу столь молодо, да и силушка у меня молодецкая и соответствует моей молодой внешности, то послушайте, что расскажу:
Еще несколько лет назад я жила в деревне. Что сейчас в километрах ста пятидесяти от этого хутора. И стара была под стать своему возрасту. Сил у меня хватало лишь на то, чтобы выйти из избы своей, да на лавке перед ней сидеть. Глазами-то я всю работу делала, а вот руки и ноги ни на что не годились. По-простому можно сказать, что «укатали Сивку крутые горки». Да и как не укатать. Работала с малолетства, да работа вся нелегкая была. То ферма, коровы, то поля, прополка да уборка. А с работы придешь, так по дому крутишься до полночи. Жизнь тяжела была. Но у кого она легка? Муж и дети ушли уже, отбыв свой срок на земле, оставив меня одну на этом свете.
Чувство полного забвения тоже забирало остатки моих сил. Горевала я сильно. Так довлело надо мной отчаяние, что обессилела я почти совсем и уже тоже готовилась в путь дальний.
В то памятное для меня утро я вышла посидеть на скамеечку у дома, встретить рассвет. Сижу себе, молюсь потихонечку, шепчу слова благодарности людям, меня не покидающим. Пусть я и одна осталась на свете этом, без единой родной кровиночки, а все ж добрые люди заботятся обо мне. Фельдшерица наша деревенская почти каждый вечер ко мне наведывается, то словом перемолвимся, то прибаутку какую мне расскажет, давление иногда померяет.
Степа, внук Ольги Семёновны, соседки моей, водицы мне приносит каждый день из колодца, а уж когда автолавка приезжает, то останавливается аккурат возле моего дома.
Так вот, сижу я на лавочке, шепчу молитву. Вдруг слышу - скрипнула калитка. Поднимаю глаза, а по тропинке от калитки ко мне направляется девчушка. Одета по-старинному, хотя вначале я на это и внимания не обратила.
Была она в сарафане длинном синем-синем на лямках тонких, а под сарафаном рубаха белая тонкая, вышита на рукавах и по вороту птицами синими, а на голове платок повязан белый, да сумка холщовая через плечо висит, как у путников дальних.
Сейчас-то уж никто и не одевается так. Всё больше в джинсах или в платьях.
Но тогда мне эта её старинная одежда и ни к чему была. Так хорошо смотрелась девушка в своем сарафане на фоне акации, что будто так и надо.
Подошла девчушка поближе ко мне, да с поклоном обратилась:
- Здоровья вам, Матрёна Ивановна! Доброго утречка вам!
А я все пыталась определить, чья же это внучка или правнучка. Подумала тогда, что к пасечнику может внучка на лето приехала. И говорю ей:
- И тебе девица-красавица, здоровья да дня доброго! Чья же ты будешь? Не Матвея ли пасечника внучка?
- Нет, - отвечает, - не Матвея-пасечника внучка. Я с хутора.
Ой, а про хутор-то я и не сказала.
В паре километров от нашей деревни с незапамятных времен был хутор. Но время изгнало оттуда всех жителей. Кто сам ушел, кто побоялся занять добротный каменный дом из-за худой славы. Хутор стоял пустой, и потихоньку рушился дом. И там уже лет пятьдесят духу человеческого не было. Если только ребятня деревенская заходила туда в поисках подземных ходов, да подземелий и кладов. Но и они надолго там не задерживались. Стоило им лишь приблизиться к дому, а может и в окно залезть, как оттуда появлялся чадный дым, что ребятня от ужаса убегала оттуда подальше, только пятки сверкали.
Но очередное поколение детишек снова и снова шли на хутор пытать своего счастья.
А лет пять назад хутор пропал, будто и не было его никогда там. На месте каменного дома возвышался могучий лес, а перед лесом появилось озеро.
Куда пропал хутор, никто не знал. И не знали даже, бывает ли так, чтобы за ночь бесследно исчез каменный дом, а на этом месте появился лес столетний да озеро. Вначале много говорили о хуторе, а потом о нем просто забыли. А если и вспоминали, то недобрым словом, и слагали о нем байки одна страшней другой.
Так вот, сказала мне девчушка про хутор, а у меня мысль тут же с вопросом вышла:
- С пропавшего что ли хутора?
- Да, Матрёна Ивановна, с него. Зовут меня Алёна, по батюшке я тоже Ивановна. И к вам пришла по делу, - сказала девчушка и спросила разрешения присесть рядом со мной на лавку.
Я уж тут вспомнила, что ведь у дома родного сижу, да и говорю Алёне:
- Пойдем, милая, в избу, я хоть тебя с дороги дальней чаем напою, да кашей накормлю, если голодна ты.
И, кряхтя, переставляя с трудом ноги, направилась в дом. Девчушка следом за мной пошла.
Вошли в горницу, я засуетилась, чайник поставила на плиту, хоть и не остыл он ещё. Спросила, будет ли она есть, но девчушка, поблагодарив меня, отказалась от каши, а вот чаю сказала с удовольствием выпьет. Я заварила свежий чай, поставила в сухарнице печенье овсяное и говорю:
- Ты пей, милая, да печенье пробуй, вчера только в автолавке купила, мягкое, вкусное. Напьемся с тобой чая вволю, а уж потом и поговорим обо всем.
Алёна кивнула, налила чая мне и себе и мы принялись чаевничать.
Девчушка напилась чая, встала из-за стола и поклонилась мне до самого пола:
- Спасибо вам, Матрёна Ивановна, за хлеб за соль, да за слово доброе, да за теплый приём. Ведь и не знали вы даже толком, кто я, а уж только одно упоминание о хуторе кого хочешь в страх загонит.
- Что же ты, милая, в пол мне кланяешься? – спрашиваю. - Думается мне, что это нормально - человека любого напоить, угостить, а уж потом и разговоры вести. То ж и в сказках даже пишется.
- Я к вам с вестями да с делом, но вот не знаю, как лучше подступиться к разговору, – продолжила Алёна. - И не худые вести, но начинать издалека надо.
- Не терзай мою душу, милая, говори, что уж теперь, неспроста же ты с хутора потерянного пришла. И не со злом пришла, и это знаю, чувствую, давай, Алёнушка, поведай, что привело тебя ко мне. Мне-то уж бояться нечего. Отбоялась я своё.
И Алёна начала рассказ:
- Родилась я далеко от ваших краев, давно родилась, счёт уж годам своим потеряла.
Глядя на моё вытянувшееся от изумления лицо, сказала:
- Не удивляйтесь ничему, что буду рассказывать вам. Уж когда закончу рассказ, тогда вам всё и понятно станет. - И продолжила:
- Годам моим и вправду счёт потерян. Может лет четыреста мне, а может и шестьсот. Но дело не в годах.
Хутор, на котором я родилась, блуждающий. Он, когда возникает необходимость, перемещается с места на место. Но хутор хоть и выглядит иногда нежилым и заброшенным, на самом деле обитаем. Вот я на нём последние столетия жила. Но уже пришла пора мне переходить в другое место, но на хуторе всё равно должен кто-то быть. И не просто быть, а быть хранителем сокровищ, но не тех, которые людям покоя не дают. Не злато там, не серебро, а знания и охранные грамоты там лежат, до поры до времени. Но пока не наступило то время, их кто-то должен хранить.
Меня призвал к себе на служение главный хранитель, видно где-то требуется ещё помощь, а вот заменить меня некому было до сей поры. Вот о вас мы с хранителем и говорили вчера. Говорили жарко. Я убедила его, что вы человек надежный. Что светитесь вы.
Тут опять у меня лицо вытянулось. Смотрю на руки свои, перед собой их вытянула. Нет, ничего, никакого свечения не заметила. А Алёна улыбнулась и дальше рассказывает:
Вы думаете, что люди очень разумные, что знают много всего и всякого. Хотя и это верно. Но знают они не обо всем, а о внешнем, а сути человеческой не видят. Ведь любой человек обладает душой. А душа тоже у всех разная. Добр да приветлив человек, зла не держит ни на кого, да обид не имеет, то вот и свечение от него начинает исходить, только глаз человеческий пока еще не приспособлен видеть его. Хотя некоторые люди, особо чувствительные, чувствуют его, видят духовным глазом.
В вашем краю только вы ярче всех сияли, но вот в последние года тускл стал ваш свет, и я знаю, отчего, но так же и знаю, что вы, услышав мою просьбу, да узнав дело, с которым я пришла к вам, засияете с такой силой, что уж точно будете знатным хранителем знаний, которые надо пока ещё хранить.
Выбор наш пал на вас. Только вы, считаем мы с хранителем, достойны этой нелегкой работы.
Объясню, почему работа нелегка. Вам дадут молодость, то есть опять вы вернетесь, испив чая молодости, к юношескому возрасту. Но, обретя юность и силу молодецкую, вы сохраните память всей жизни своей, всех ярких событий. Но, помимо этого, вы, приобретя юность, будете чувствовать всякую боль каждого человека вашего края как свою собственную. А это, могу сказать, задача не из легких.
Поэтому я и пришла к вам, поговорить, рассказать, что вы можете спасти ваши края от бед будущих, сохранить знания для вашего рода людского. Но, приобретая молодость, вы приобретаете такую ответственность за судьбу людей и края, что не по силам эта задача многим.
Ну что, Матрёна Ивановна, надо ли вам время для обдумывания предложения, согласны ли вы по своей воле стать хранителем знаний? Сможете ли вы не уронить честь края и рода людского? Хватит ли у вас сил вынесли боли человеческие и физические, и душевные?
- Подожди, милая моя, минуту.
Я закрыла глаза, и представила всю жизнь края будто с высоты. Увидела холмы лесом покрытые. Детей, стариков болящих, города, коптящие трубами заводов, реки синие, озера гладкие, стада бескрайние. Как бы в душу каждому существу заглянуть пыталась. Ой, и больно мне стало сразу, будто режут по живому. Но долг, который я смогла бы выполнить, неся охрану знаний и охрану краев от бед, перевесил боль мою.
Я открыла глаза, и недрогнувшим голосом сказала Алёне:
- Да! И ещё раз да! Если вы доверяете мне хранить края наши от бед, если вы доверяете мне хранение знаний, то вы можете на меня положиться. И не в возрасте молодом дело, не в юношеском задоре, а в той великой чести, которая выпала мне.
Алёна подошла ко мне. Обняла меня. Сказала:
- Я знала, что вы не откажетесь. У вас сердце чистое, хоть и нелегка была ваша жизнь.
Я написала записку, что, мол, у меня всё хорошо, что уехала к родным с оказией, оставила её на столе под сахарницей, всё-таки люди могут переживать, куда это бабуля потерялась. А мне не хотелось им доставлять лишних печалей.
Ну а потом мы с Алёной оказались на хуторе блуждающем. Там я и обрела свою вечную молодость. Хотя мне она и не важна, но иногда всё же, когда называют меня девушкой, на душе немного теплеет. Но всё же больше боли в работе моей.
Но видно так и должно быть. Хранить людей, край, переживать с каждым его боль - задача не из лёгких. Но эту работу так приятно выполнять. Сам факт того, что ты можешь принести обществу, людям, хоть малую толику пользы, уже поднимает на вершины радости. А это много! Очень много!
Спросите - а для чего рассказываю я вам историю своей жизни, так скажу вам честно, только чтобы вы помнили, что хранят и берегут для вас знания, хранят вас от бед, чувствуют вашу боль рядом живущие. Вы можете и не знать их и не понимать их действий. Но об этом не всегда говорят в открытую.
А вы живите, мои хорошие! А вы любите, мои милые! И будьте счастливы!
Ваша Матрёна Ивановна.