Когда в 1994 году писатель вернулся в Россию, на Ярославском вокзале в толпе встречающих мне запомнились две фигуры. Колдун Кулебякин, который вскарабкался поближе к Солженицыну по отвесной стене и попал во все объективы, и маленькая сгорбленная фигурка с плакатиком: "Солженицыну спасибо! Наши муки описал и ГУЛАГ фашистский красный всему миру показал". Этим все сказано.
Слово ГУЛАГ стало нарицательным благодаря Солженицыну. Из неуклюжей советской аббревиатуры - Главное управление исправительно-трудовых лагерей - писатель создал эмблему и припечатал ею, как каиновой печатью, самую гигантскую машину уничтожения за всю историю человечества.
Сознавал ли он свою миссию, когда во фронтовом письме из действующей армии к другу позволил себе критические высказывания о Сталине? Ведь Солженицын прекрасно знал, что все письма просматриваются и цензурируются. Так или иначе, но будущий лауреат Нобелевской премии - в отличие от Достоевского - стал узником раньше, чем писателем.
Сравнивая условия содержания преступников в "Мертвом доме" с тем, что было в сталинском концлагере, Солженицын горько заметил, что каторга Достоевского показалась бы курортом любому советскому зеку. Он иронизировал над паточными рассказами о Ленине, который лепил в тюрьме чернильницу из хлебного мякиша и писал молоком, чтобы текст не увидели: узники советских тюрем проглотили бы эту "чернильницу", не успев разжевать, а уж о молоке даже и мечтать не приходилось. Вспомним, как Иван Денисович долго рассасывал хлебную корочку, держал ее за щекой, чтобы как можно дольше сохранить хлебный привкус. Да одной этой детали было достаточно, чтобы понять - в русской литературе появился писатель масштаба Достоевского.
Советская власть уже в 30-х годах поставила себе цель - вырастить новых Толстых и Достоевских. Не получилось. А когда таковой появился, он вышел из недр сталинских тюрем, лагерей и шарашек. Первой реакцией была растерянность, а второй - горячее желание снова засадить туда "непрошенного Достоевского".
Условия, в которых Солженицын создавал "Архипелаг ГУЛАГ" и "Один день Ивана Денисовича", не снились никакому графу Монте-Кристо, никакому аббату Фариа. По свидетельству Александра Исаевича, ему приходилось держать в голове целые главы, потому что не было ни хлебных чернильниц, ни молока, чтобы все это записать втайне от надзирателей.
Солженицын считал себя свидетелем, одним из многих, которые бесследно исчезли в чудовищной человекомешалке и костоломке, которую и сегодня многие склонны считать великими стройками коммунизма. Но на самом деле невозможно представить себе тысячи, сотни или десятки равновеликих ему по силе обличительного таланта. Не говоря уже о виртуозной изобретательности, которая понадобилась писателю, чтобы обмануть советскую цензуру и редактуру периода хрущевской холодной оттепели. "Матренин двор" замаскирован под очерк. "Один день..." внешне сработан по законам соцреализма: есть "сознательный", дымящийся от работы кавторанг, есть "несознательный" Иван Денисович, который перевоспитывается трудом. Но это, конечно, только маскировка. Пусть позднее Шаламов скажет, что он в таких лагерях не сидел. Лагерь действительно не самый лютый, но суть от этого не меняется. Иван Денисович познал только верхушку кровавого айсберга.
Может, мир так бы и не прочел "Архипелаг ГУЛАГ", сочтя его сугубо внутренним, русским делом, если бы власти не обрушили на уже запрещенного и непечатаемого Солженицына всю мощь своей пропаганды.
В свое время Лев Толстой призывал: "Не надо бояться!" Его услышала тогда вся Россия. Солженицын призвал нас "жить не по лжи", и его опять все услышали.
А дальше начались разногласия. Как только писателя выкинули из страны, как только он нашел приют у гостеприимного Генриха Белля, выяснилось, что жить не по лжи для Белля - совсем не то же, что для Солженицына. Аналогичные разногласия возникли между Солженицыным и Сахаровым. Александр Исаевич верил в свою утопию. В города с одноэтажными домиками и палисадниками, о которых он писал в "Письме к вождям Советского Союза", призывая их отказаться от грандиозных строек и многоэтажек. Верил Солженицын в возрождение земства, в Казахстан, который называл "подбрюшьем России". У любого писателя есть свой Город Солнца. Так, Толстой призывал к опрощению - к простоте сельской жизни. И верил, что это возможно.
Конфликт с цивилизацией для русских классиков вещь привычная. По сути дела, Толстой и Достоевский так и не признали европейский путь развития. Оказалось, что и Солженицын мог сказать вслед за Пушкиным: "Не дорого ценю я громкие права, от коих не одна кружится голова". Он и сказал. Сначала на Западе, до смерти напугав прогрессивную общественность, а по возвращении тысячи раз повторил это всем нам. Россия, едва-едва вступившая на путь свободы, услышала, к несказанной радости коммунистов, что свобода слова - это всего лишь "разнузданность" и "власть олигархов". Когда Александр Исаевич в любимовском Театре на Таганке торжественно и публично отказался принять государственную награду в знак протеста против того, что происходило, политическая поляризация достигла предела. Но, конечно, ни о каких гонениях, как при прежней власти, речь идти не могла. Чего-чего, а критики власти со всех сторон в России 90-х хватало.
Каноническая православная воцерковленность Александра Исаевича для многих его читателей и почитателей стала новостью. В самых известных вещах Солженицына обретение веры и религиозность не были главной темой. Был гонимый баптист в концлагере, который тайно читал Нагорную проповедь - "ударят по правой щеке - подставь левую", за что, по словам писателя, его били и по правой, и по левой...
Тяжелым бревном из-под глыб всплыл вдруг и национальный вопрос. Когда читаешь "Двести лет вместе", появляется ощущение, что у писателя возникла иллюзия окончательного решения еврейского вопроса. И опять же одних это радовало, других раздражало. Неужели Сим Симыч, угаданный Войновичем, окончательно вытеснил самого Солженицына? Этого, конечно, не произошло и не произойдет никогда, хотя бы потому, что есть "Архипелаг ГУЛАГ". В советские времена запрещенная книга стала новым фольклором. Брежнев приезжает за границу, ему гневно кричат из толпы: "Архипелаг ГУЛАГ!" "ГУЛАГ архипелаг", - отвечает генсек, сложив ладони лодочкой.
В последние годы мы увидели Солженицына в гармонии с властью, что несколько неожиданно для русского писателя, особенно такого, как Солженицын.