АНКЕТА
(вынужденная исповедь)
В ОВИР УВД г. Киева___________________________________
Если выключить звук – толпа становится мирной.
Следов не видно.
Грязное зданьице странно напоминает снаружи внутренности вендиспансера.
Я видел вендиспансер.
На Куренёвке когда-то.
Вошёл по надобности, а ушёл со страху.
Там не лечить, там заражать было впору!
Если выключить звук, станет легче смотреть на себя.
Следов не видно.........................
Интересно, знает ли человечество, что такое ОВИР?
Возможно, по слухам... как о суде Линча.
Одна шестая часть суши, на которой не видно следов..............
Снег периодически тает............ мы идем по ступеням.
Следы наших ладоней не сохраняются на масляных панелях.
Регулярное мытье.
Регулярная надежда.
Регулярные отказы.
План регулярных вскрытий.
Платки у губ............................
....у глаз.
видно.
Вольноотпущенники советского ОВИРа.
.........выдать разрешение....... визы........ билеты...... сволочи........ ......предатели...... жиды......... Борисполь........ таможня.........
...последние
........................ .......... .................. .................
............................. покинуть страну!
* * *
Место для фотокарточки _________________
_______________
Лицо крупное, длинное.
Большой нос c широкими крыльями.
Подбородок такой... раздвоенный... (женщины такой любят).
Уши большие, торчащие, левое оттопырено... (женщины такие не любят).
На левом крыле носа шрам от упавшего осколка стеклянного плафона.........
(........ мне было......ну.... очень маленький, когда это случилось.
Зевака я был и отрешенник, – вот и упало на меня.
Крови.............!
.......и дурно........ и маму вызывали...............)
Лыс, хотя не окончательно, сед почти, растительность на лице –
не успеваю брить.
Губы правильно очерченные, (ж.т.л.)
Зубы корявые, и в основном уже чужие, (ж.т.н.л.).
Лоб высокий за счет раннего облысения, прорезан складками.
Брови черные и дуговатые, как у клоуна.
Глаза очень большие, оттенка невнятно грязного, (ж.т.л).
Выражение лица отсутствующее, но легко принимается за надменное.
На улице заметен, хотя непривлекателен, (ж.т.н.л.)
На фотографии был бы в пиджаке и галстуке при хорошо подобранной рубашке (впрочем, фото на документы у нас черно-белые).
* * *
от гр. СССР___________________________________________________
(фамилия, имя, отчество,
заполнить печатными буквами)
(указать адрес)
тел.__________________ дом.
________________ служ.
Да всё у меня имеется!
И печатными – тоже могу.
Я задумываюсь об имени и понимаю, что мог бы быть и не самим собой.
Не повредило бы... у нас не повредило бы.
Имя ничего не говорит обо мне, потому что все равны мы.......
... всё равно мы......
...... и только в ОВИРе требуют печатными, чтобы не рыться в личных почерках.
А прожив. в трущобе, и всегда прожив. в трущобе.
Они называют это квартирами.
Тридцать метров коммунального жилья на нас четверых + ещё четыре семьи на те же «удобства», полутемный коридор, ставший пугалом детства, грязная кухня с чугунным рукомойником и коричневыми тараканами.
А потом – с эмалированным и колонкой.
Тараканы того же цвета.
Колонка была счастьем.
Она давала теплую воду и возможность не обжигать руки в ледяной струе наших мирных зим.
Была, правда, и роскошь: старый умывальник в «передней» (прихожие у нас так называются), где можно было вымыть руки (и ноги), не выходя на кухню. Правда, воду в него надо было носить кувшином, а потом выносить из под него ведро с помоями, зато в черный репродуктор поочередно говорили вожди, сменившие Сталина на его непросохшем боевом посту.
Папа, лысый молодой еврей коммунистического бреда, тянул пролетарскую лямку заводчанина и погонял марксизм.
Видимо, мучительно хотелось что-то понять.
А по вечерам он мыл ноги в умывальнике в «передней», и это, собственно говоря, и была та супружеская гигиена, которую раз в неделю лихо дополняла общественная баня, ставшая со временем и моей еженедельной повинностью.
Мы мирно жили в соседстве с туберкулёзной полькой, Станиславой Ивановной, шившей для моей матери, грязной соплеменницей, одиноко растившей дебильного сына, и старухой-антисемиткой, шипевшей и призывавшей на наши коммунистические еврейские головы немцев, с которыми мило пережила оккупацию Киева.
Немцы не вернулись, нас не «забрали» и старуха померла с тоски.
А вожди говорили уже в “Ригонду”, купленную на бабушкины деньги и содержавшую в себе проигрыватель – бесценное сокровище моего отрочества.
Папа перешел к марксистско-ленинской эстетике, сделав вывод, что экономия не выведет душу на свет. Он слушал музыку, я подслушивал, постепенно завладевая их фонотекой.
Мать покупала пластинки и учила детей фортепьянным приемам.
Мы были бедны, но не знали этого, потому что вожди говорили.
Они сменяли друг друга... вскрывали друг друга, их груди гулко звякали орденами Ленина под напористой клятвой не повторять ошибок прошлого.
Все до единого точно знали, как надо... и поэтому мы были бедны и счастливы, и школа была тоже советской, т.е. отдельной
от церкви,
от духа,
от милосердия,
от нежности к детям,
от забот о душе................
Весьма неопрятно (а временами просто антисанитарно) из нас готовили кирпич будущих стен.
Первый в моей жизни телефон был железным и настенным.
Он имел два глаза – один белый слепой с номером, написанным от руки прямо на бельме, и другой – с черным зрачком, который автоматически слеп, когда снимали трубку.
Нелепости конструкции намекали на истину – молчи!
Я еще несколько лет молчал, прежде чем научился дотягиваться до трубки и впадать в досужую словесность.
...... да, я гражданин СССР, хотя и не очень-то знаю, что такое –
гражданин..... а вы?
Но телефон есть.
Мне повезло на телефон в жизни.
На домашний, потому что служебного никогда не имел.
Сколько же я прожил?
* * *
ЗАЯВЛЕНИЕ – АНКЕТА
(о выезде за границу)
Заявление.
Заявление?
Заявление!
Заявление-анкета.
Заявление облагается анкетой.
Налог на заявление – признание без утайки.
Хочешь попросить – раздевайся.
Сколько тебя.........?
Где у тебя..............?
Кого у тебя.............?
За что у тебя..........?
С кем ты.................?
.......................дальше, дальше, дальше.........до трусов, до резинки, до цвета глаз, до безглазости.
Разделся?
Теперь проси.
* * *
Прошу разрешить мне выезд из СССР_____________________
(указать страну, вид транспорта
__________________________________________________________
указать на какой срок или на постоянное жительство)
....указать, укажи...... на какой, на каком.......
Да я вообще мог бы ограничиться неполной формулировкой: прошу разрешить мне... и даже короче – прошу разрешить...
...... а, пожалуй, просто – прошу!
Просьбы – важные акции.
Где-то, мерещится, уже видел, как люди обоего пола раздеваются перед важной и организованной акцией.
Смутно, но навязчиво........
* * *
Сообщите о себе следующие данные:
1. Число, месяц, год и место рождения
8 августа, 1?49 года, г. Киев
Большеротого хныкливого младенца принесли и положили на бабушкино покрывало.
Первой изъявительницей чувств стала любимая кошка Марфа.
Бросилась она на соперника без всяких шуток и была тут же вышвырнута навсегда.
Говорят – был солнечный день.
А может и не говорят, просто хочется так думать, и желание приписывает неправду чьему-то доброму анонимному рту.
В этот нервозный и внутренне ликующий день они, по счастью, ещё не знали, что будут неприятности: осколок плафона, чудом миновавший глаз, проглоченный стальной шарик, наотрез отказавшийся сдаваться по слабительной команде “Выходи! ” и извлеченный из мальчика (из меня, то есть) путем нежелательной резекции.
А что они чувствовали?
Я сжимаю в руках своего двухлетнего сына.
Можно ли пережить реальность испытаний, если агонизируешь при каждой воображаемой травме этого тельца?
Нет, не выживет оно, не может..... не сможет....... слишком хрупко....
...а они?
Да, так город Киев, ул.Белогвардейская.... этаж..... квартира...... в которой и прошла вся жизнь, все 40 лет.
Квартира, видевшая рассвет и сумерки семьи моих родителей, а потом и моей собственной.
Квартира, в которую сто лет назад входил еще владелец дома, итальянец и мраморщик Рицалатти, из которой ушел в безвестность Бабьего Яра мой прадед.
А мой дед, военврач, ушел из неё в совершенную определенность заведомого расстрела. Командир его части – наверняка, коммунист, – «сдал» их всех в полном составе немцам, а уж те деда расстреляли за двоих, как большевика и как еврея.
Вот я только не знаю, кто его больше ненавидел, – немцы в черных мундирах, или русские с красными книжечками.
Так что оставил дедка мою бабку на сорок пять лет репкой.
...........ну, то есть... неумирающей вдовой.
2. Меняли ли свою фамилию, имя, отчество?
Перечислите все фамилии, имена, отчества, которыми пользовались и укажите причины изменения.
Да какие у меня могут быть причины?
Вот странно........
А если б и менял..... так всё одно, живу-то под последней.
Что вам от меня ..... ну ладно, раздеваемся.................
Фамилия дурацкая, двойная, а в детстве так вообще умудрялись тройную уцепить.
Перечисляю: Кевид-Бодун-Гайс.
Бабка моя (по отцовой прожилке) с дедом не заладила и дала отцу наперед свою фамилию, но и дедову пристегнула, (чтоб видно было, что не заладила), а мать мне еще и свою.............
Только с паспортом и отцепил, оставил двойную.
(Из скромности. От нас и так уже дышать нечем).
Отчество же моё особо интересно.
Аврорович я.
(Хорошо ещё - не ААврорович!).
Бабка моя (всё та же мать отцова) родом была от еврейской шпаны. Прадед, говорят, вообще, был урка. Так что по хулиганскому нраву, она в революцию вписалась естественно, пристегнула партбилет, влезла в кожанку с фуражкой и......
Потом, правда, ее за этот самый партбилет cослали из Москвы на “партработу” в заводской городок, (этот вид добровольной ссылки назывался «парттысячники») где она и подохла успешно от обострившегося в цеху туберкулеза. Но до этого она успела дать моему отцу путёвку в коммунизм, пролетарскую закваску и имя Аврор, чтоб империалисты всего шара не сомневались: вырастет – выстрелит!
Только имя у меня сравнительно нормальное – Анис.
Анис Аврорович Кевид-Бодун.
Те, которые считают меня старым (а таких большинство), зовут меня ласково «Аврорыч».
Именно этими именами и отчествами совокупно с довольно-таки одиозными фамилиями, я и пользовался пожизненно, честно и с переменным неуспехом.
До поступления в школу, я вообще не очень-то знал, какая же у меня фамилия.
Наведение на резкость было долгим, но постепенно я уловил, что, по сути дела, я – Кевид, Анис Кевид.
Второстепенное отшелушивалось, и под картофельным ножиком лет я все отчетливее проступал, как бабкина нумерованная яйцеклетка. Дедовские гены подразумевались, разве что, через тире. Несчастный влюбленный в коммунистическую психопатку виолончелист не смог педагогически возглавить род Бодунов.
Его просто устранили от активной родительской судьбы, а в паспорте передвинули по ту сторону пренебрежительной чёрточки.
Что касается причин переименования, то в условиях государства, слишком периодически повторяющего, что в его пределах не существует еврейской проблемы.........
...... еще в дошкольном – я услыхал над курчавой моей головой ласковый тихий совет: “Уходи отсюда, не спорь с ними...... ты еврейский мальчик, поэтому.....”
...... еще в школе я постиг неудобную разницу между фамилиями. Гончаров и Рожевец – звучало как-то....... чем-то лучше, чем Немировский, Кевид, Офенгенден.
Особенно неудобны бывали ситуации явного превосходства, когда «интернационализму» приходилось снимать перчатки.
Несколько драк на вечную тему: “Ах ты, жидовская морда!” – могли бы исчерпать мой ученический опыт... но вышло гаже.
С первых классов я обречен был таскать за собой по всей школе развесистую пальму первенства по части иностранных языков.
Тому виной были и способности и настойчивость матери, уже со второго класса учившей меня языку у хороших частных педагогов.
Школа была специальной английской, но и она знала: Кевид – это сила даже в условиях программ повышенной трудности.
На выпускной экзамен по химии («царице хрущей») к нам пришел представитель факультета международных отношений Киевского университета в поисках мальчиков, хорошо успевавших в иностранных языках.
Тут я сделал, один за другим, два вывода:
1) – когда ребята вытолкали меня вперёд, вопреки моему пониманию спрятаться (напоминаю... был скромен!). Я познал тогда, что их наивное и не очень последовательное “Ах ты, жидовская.....!” было скорее последней попыткой восстановить равенство с неумолимо превосходящим противником, чем проявлением сознательного расизма (хотя, где она, эта грань между импульсом ревности и запрограммированностью на антисемитизм?).
2) – когда «представитель», вдруг, остекленел, и глядя сквозь меня глазами мумифицированной цапли, спросил после недолгого точно рассчитанного молчания: “Что, так-таки никого?”, – и добавил с явным сочувствием к нашей неодаренности: “Ну, что ж так слабо-то?”.
Я ясно понял, – мои способности не понадобятся не потому, что их не замечают, а именно потому, что замечают..... очень замечают, ооооочень замечают......... и болеют нестерпимо глазными болезнями.
И еще я понял, – ситуаций явного превосходства следует избегать.
Понял, но не сделал никаких практических выводов из понимания, отчего и имел в дальнейшем тот переменный неуспех, о котором уже упоминал в связи с честным носительством собственной фамилии.
3. Национальность
Потом скажу!
4. Семейное положение (состоите ли в браке, разведены, вдовы)
У меня нет семейного положения.
Не чувствую к нему призвания, и поэтому могу лишь описать внешние последствия того процесса, который приводит к приобретению семейного положения, и причиной которого, как я слышал, становится любовь.
Состою в браке, но не живу с женщиной, которая проходит по документам, как моя жена. Я не разведен с ней, но я разорван с ней........
Мой мальчик, (ее и мой сын) вызывает во мне безотчетную и жгучую страсть – но это не мирит мой эгоизм с эгоизмом его матери.
Не состою в браке с женщиной, с которой живу. По документам она – жена совсем другого человека, с которым разорвана всем тем, чем слита со мной.
Может, браки и заключаются на небесах?...............
А вообще-то, я соломенный вдовец и двоеженец одновременно.
5. Партийность, год вступления. № партбилета, кандидатской карточки.
До того, как сообщить о себе, что я никогда не был в партии, не имел партбилета, не имел номера (это, по-моему, что-то из лагерной атрибутики), не имел кандидатской карточки, хочу заметить, что интерес к партийности в связи с просьбой о разрешении на выезд из страны трудно объясним. Если всё же понатужиться, то возникает два разумных, хотя и не в равной степени убедительных объяснения.
1) партийный больше соответствует разрешению на выезд, и, стало быть, беспартийный, натурально, – уже второго сорта. Тогда этот вопрос (да и вся анкета) отбраковывает несортовые помидоры от сортовых, которые и могут быть предложены продвинутому потребителю, т.е. загранице.
2) совсем наоборот. Самый факт пребывания человека в партии делает его принципиально невыездным по причинам, о которых можно только догадываться. (Предположительно это: либо чистота и обнаженность идеи, которую нельзя подвергать искушению обществом продвинутого потребления, т.е. заграницей, чтоб не разрушить иммунитет, либо, напротив, такая степень привитости, при которой вдыхание заграничных миазмов невыносимо для человека с партбилетом и небезопасно для продвинутых....).
Справедливости ради, – второе объяснение сугубо условно и приведено для сохранения преимуществ симметрии логической, поскольку “от Москвы до самых до окраин” членство в КПСС не урезает возможности, а расширяет их столь же неограниченно, сколь и неоправданно.
.........не был я членом.............
6. Состояли ли раньше в КПСС, когда и по какой причине выбыли?
Да разве хоть один нормальный человек рискнет (если уж вступил) выйти добровольно из этой партии? Ведь КПСС (и все мы это знаем!) можно покинуть только по гнусным, корыстным мотивам, граничащим с предательством, и последствия этого шага могут быть (мы все это знаем) сколь угодно непредсказуемы!
Даже сегодня.
Вчера они были неминуемо трагическими.
Мне памятны инфаркты и параличи недавних времен, когда старые идио.... т.е. члены партии претерпевали «публичное сожжение» за желание их детей получить разрешение на выезд из СССР.
........никогда не выбывал из КПСС ни по каким причинам.
7. Состоите ли членом ВЛКСМ, с какого времени, № билета?
...... помню, как я плакал, когда мне не разрешили писать заявление в комсомол.
Сидел за партой и плакал......
Всем разрешили, а мне – нет.
Так у нас поощряли и наказывали.
Потом мне позволили, когда в охотку насладились моими слезами, своим учительским авторитетом и полученной с меня клятвой учиться и вести себя так, чтобы соответствовать.
А потом мы бежали в райком.
Табунок подростков, радостно-возбужденных от предстоящей процедуры.
В райкоме калили тавра и спрашивали перед нанесением увечия, знаем ли мы своих героев, отаврованных ранее и павших за чистоту тавра.
Мы волновались, сбивчиво отвечали до абракадабры зазубренных «олекошевых» и «ульгромовых», скандировали имена и регалии вождей.
Мы зарабатывали право на клеймо, а потом носили его, а нас попирали и стыдили этим самым клеймом при каждом нашем самостоятельном шаге.
Самостоятельно – значит не в ногу, а... стадо не терпит сбоя в беге.
..... в комсомол вступил в 1964 г.
Вытек из него естественно и жидко в растворе накопившихся лет.......
8. Образование и специальность по образованию. Когда, и какое уч. заведение кончили?
Тут широко раскрываются “шлюзы чудес”, и в толпе призраков, сманивших меня к моей цели, мелькают Ороско и Рембрант, Мурильо, Греко, Сурбаран. Тихо улыбается Вермейер, а Хальс хитро щурится, и хранят позу неприступности Веласкес и кафедральные соборы.
Я одновременно получал и знания и образование, хотя знания вливались в меня могучей и непрерывной рекой, а образование совершалось короткими замыканиями, где в мгновенном мраке оскорбления всё отчетливее с каждым разом прорисовывался кварцевый силуэт смысла.
На вступительном экзамене по специальности иссссссскуссссссссссссствоведческого отделения, при истфаке МГУ, меня встретил осторожный и добрый взгляд чернявого экзаменатора.
Бледная дама слева не запомнилась.
Еще до подхода к столу комиссии, я совершил «подвиг» юношеского сумасбродства, написав трясущейся от ужаса перед тайнами Владимиро-Суздальской культуры абитуриенточке ответы на её сакраментальные вопросы.
Я шел к столу сильный, волнующийся и утренний.
Мальчик, в которого еще не стреляли.
Я шел говорить о Леонардо.
В мозгу уже пылали костры блестящих ассоциаций:..... “Рокотов!”.......
Я дышал винчевым сфумато и рокотовой дымкой, этрусские улыбки женщин итальянца и русского дрожали..........
Разговор был приятным.
Чернявый экзаменатор тихо улыбался, посылая мне кроткого голубя одобрения, дама слева испарялась в бледном немом согласии.........
Человек высокого роста с красивым лицом русского фашиста вошел неожиданно и свободно, как «хозяин необъятной Родины своей». Сев левее дамы, он стал изучать мой экзаменационный лист, потом прислушался к беседе и сделал мину неожиданной досады, слегка тронувшую меня тревогой.
А беседа шла к финалу.
– Свободны! – обстоятельно произнес «хозяин» – подождите в коридоре!
В сочетании с невозвращенным экзаменационным листом это было и странно и беспокойно.
Пять минут натянулись коридорным ожиданием, гудевшим сдержанной мукой еще не вошедших в чистилище.
– Зайдите, пожалста! – сказала голова «хозяина», появившись в приоткрытой двери.
Снова ударил свет аудитории, портрет классика на стене и тонкий смог несчастья, повисший над столом комиссии.
Лицо чернявого экзаменатора отвердело от отчаяния.
И «хозяин» стал лично допрашивать меня, пояснив, что предыдущие мои ответы не вызвали у комиссии единодушного благорасположения.
Он поинтересовался, что я люблю, кого из художников считаю близким и знаю лучше.
Я назвал Рембрандта, и это была правда.
И любил и знал по Эрмитажу, хранящему его сердце – «Блудного сына», да и другие жизненно важные его органы: «Данаю», «Давида и Урию», «Снятие с креста», лучшие портреты.
В моей речи о ван Рейне, не было и не могло быть сбоев.
Моими устами глаголели знание и любовь.
Любовь была юношески безмерна, а знание далеко опережало абитурстандарты.
Но лицо «хозяина необъятной Родины», – слушавшего меня, опустив глаза и уперев ладонь в славянский квадрат подбородка, – неудержимо мрачнело. Легким отрицательным покачиванием головы, он тонко показывал грустное неудовлетворение, тот род глубокой педагогической грусти, который мог означать только одно: Рембрандт никогда не был трагическим художником, ничего не смыслил в человеческой душе, писал вяло и жухло, а я отвечаю по невежественной подсказке. Порой мои речи были, очевидно, столь «несуразны» что лицо его изображало муку (здесь, думаю, он маленько переигрывал!)
Чернявый экзаменатор всё пристальнее изучал экзаменационную ведомость, дама слева быстро конденсировалась, потом она кристаллизовалась, потом окаменела, так и не изменив первоначальной позы.
Через десять минут истязания «хозяин» сломался под тяжестью моих заблуждений и, обреченно вздохнув, отправил меня за дверь снова без листа. А еще через пять минут мои уши услышали то, что уже 5 минут торопило чувство. Чернявый экзаменатор, – когда вышел ко мне в коридор, – был, кажется, меньше себя. Он протянул мне сложенный паспортом экздокумент, побледнел глазами и произнес сиплой гортанью (бедная девочка!): “После долгих споров мы вам все-таки поставили не «отлично», а «хорошо»”.
В МГУ это означало провал.
При конкурсе в 36 человек даже «отлично» ничего не гарантировало.
Потемнело........
Мгновенной спичечной неправдой полыхнул смысл.
Понимая, что потерял зрение, я слепо обозначил улыбку и сказал: «Хорошо!».
А потом сошел вниз по ступеням, преувеличенной небрежностью походки стараясь скрыть, что ничего не вижу перед собой.
Кипящий страхом абитур не заметил моего медленного бегства.
Кто-то из них – может быть, та, которой я написал ответы, – уже давно получила мой диплом и всё равно осталась дрожащей от страха соискательницей.
А я получил урок образовательный, не забывшийся и не последний.
................................................. бывшийся......................................
............................... следний.....................................
Московское лето безрассудно добивалось осени, минуя мои невзгоды.
Да и сам я, почти анестезированный созревшим телом, не ранился шипами экзаменационных позоров.
Я разглаживал свою скомканность на грудях моей московской возлюбленной. После казённо-слепых университетских окон, зрячая штора с прикрытыми веками была миротворной бездной.
..............и тихие нелепости первой любви, открывавшие мне законы перетекания женского тела, сердитая ворсистость ковра, от которой чуть саднило локти........
– Нет, не надо... не.... ну.... слишком светло!
............................а халат отступал, невозвратимо украденный моими пальцами, петли набухали в моих губах и пуговицы выскальзывали из них, предавая несчастный живот. Она сгибалась, уходила от поцелуев, как обреченный борец – за край татами, пыталась столкнуть меня с дивана, падала сама, и поднявшись, уже окончательно увязала в алчной вездесущности моего рта, так и не задёрнув штору.
Даже Воробьевы горы (называющиеся по воле партии Ленинскими) подарили нам зачарованную скамеечку, мелькавшую сквозь зелень кустов, и белизну ее расстегнутой блузки под ливнем бесстыдно извергающегося заката.
Лужники тупо пялились на нас из-за реки, а сталинский шпиль МГУ вообще не желал на это смотреть и сосредоточенно разглядывал новодевичьи луковицы.
Она жаловалась, что у нее “уже вон вся одежда мокрая”, а я забывал трескучую сухость обжига в печах образовательных уроков.
Лето сверлило облака.
И под этими облаками мне везло, как везло всегда и под любыми облаками.
Я знакомился со смыслом, не страдая от боли, потому что язык влюбленности залижет рану любого смысла.
Какие-то слова говорились, что-то сожалелось вокруг, но счастливая глухота оставляла лишь зрению несложные проблемы ориентировки.
Я тихо падал в осень моего первого неуспеха.
Используя заслуги перед украинской культурой (во всяком случае, перед ее славным министерством, где тогда в позе министра сидел милый простой человек, бывший зоотехник, по имени Расстегнув Владиперович), папа тайно готовил почву для нового моего неуспеха, которому, с неизбежными казусами удач, суждено было продлиться шесть лет и сделаться тем, что, собственно, и составляет ответ на вопрос анкеты: образование, специальность... когда и какое????????????
Зимой этого же года я был принят по дополнительному набору в Киевский Государственный Художественный институт на факультет теории и истории искусств (заочное отделение).
Предъявленного листа экзаменационных оценок МГУ и неофициального распоряжения министра культуры УССР оказалось достаточно для решения моей судьбы.
Я стал студентом, а мои родители – счастливыми.
Это так понятно..... и так грустно.
В обществе продрогшего равнодушия и скотского неумения начальствующей свиньи отличить плохое от хорошего.... в мире, разучившемся понимать, что такое – культура, серьезность, качество, талант..... на корабле дураков, надежда на диплом – единственная.
Скотина не знает, хорош ли корм в яслях, но она знает, что корм – в яслях.
Чтоб тебя употребили в этой стране, надо попасть в ясли, то есть зарекомендовать себя кормом, а для этого нужна резолюция зоотехника – диплом.
Эта простая и порочная схема добилась чудовищного несварения желудка, жуткой икоты и постоянной отрыжки, трясущей одну шестую часть суши болезненно красного цвета.
Итак, я был обласкан украинской культурой и стал заочно развертываться в культуре подлинной – европейской, русской, которые были мне вменены во изучение. Уже на втором курсе пришли дисциплины захватывающие воображение, удивительные.... Они томили душу, распаляли фантазию: всеобщая история архитектуры... Возрождение......
Замаячили невиданные горизонты Востока.... а там и новое время......
Всё слилось в восторженную бурю: Италия, Греция, Египет, Япония, Вавилон.......постренессансная Европа сначала вспухла необузданностью барокко, потом застыла в строгости классицизма..........
позднее и уже подробно – к святой Руси и дальше, дальше......
......как невозможный сон, непозволительная интимность с заветным.
Но образование шло иными путями.
Четырнадцать человек обоего пола, – группа заочников первого курса искусствоведов, – с трепетом переступили порог кабинета техники живописи.
Все четырнадцать знали, – царствует тут вампир.
Агессандру Ромуловичу Прыщенко не сдавали зачеты, а приносили кровавые жертвы, которые он сжигал на алтаре хронической язвы желудка.
(То была наша первая сессия)
..........такой маленький и худой, что вошёл в аудиторию почти незаметно.
Большеголовый, в прищуренных очках, лукавящих веселостью зубодера, которому предстоит удалять без наркоза.
– Добрый дэнь! – весело проукраинил он и отворил курсовой журнал. Озорство слетело с него мгновенно, – моя двойная фамилия нахально рвалась к экзаменационному призу, обходя по своей дорожке все остальные, приличные по количеству букв и не заступавшие, как моя, на целое тире.
Его очки вскинулись несколько раз слепо, как у ребенка, который потерял равновесие.
Потом он увидел меня.
Потом снова ткнулся рыльцем в курсовой журнал.
Он не знал, как с этим быть, он не мог понять.....принять... он... не мог..... не мог совладать с абсурдной очевидностью....
Животное мычит, потому что не в силах осознать загон.
И он промычал:
– А ви як попалы в институт?
Понимаю его растерянность.
Несколько позже я узнал, как просто решил КГХИ проблему защиты «храма художеств» от жидовской нечисти. Ежегодно и бессменно на вступительных по истории искусств председательствовал А.Р. Прыщенко, что было равносильно бетонному дзоту с кровавой надписью – «no passaran!»
И действительно, в этот институт мы не проходили.
.............................а ви як попалы в институт?..........................
Этот утробный выкрик ошпаренного должен был означать:....НЕТ ......НЕ МОЖЕТ ЭТОГО БЫТЬ...... НЕ МОГ Я ПРОЗЕВАТЬ.... НЕ.... МОГ.... Я....КАК...........КАК ЖЕ......... КАКЖЕЯ..........КТО................. КТОЕГО.... ПРИНЯЛ......... кто его пустил?
Я, конечно, встал и рассказал о дополнительном наборе, об оценках из МГУ, но могло ли это согласить его с нестерпимым!
Здесь образование глохнет на годы, уступая лужайку знанию, в которое я был влюблен и которое любило меня ответной любовью женщины за неутихающее сладострастие. Почти сразу стало ясно, что я – любимец муз, что у меня всё можно спросить и на мне лучше всего испытывать строгость любого экзаменатора. В день каждого следующего испытания группа стояла, как затравленная стая газелей, у рокового порога, но переступить его первым мог только я. Помню, какой физический ужас обуял несчастных моих сокурсников, когда я вышел с экзамена по русскому искусству первой половины Х!Х века с четверкой в зачетке (первой и едва ли не единственной моей четверкой за отчубученные шесть лет).
– Ну всё, мы пропали... – пригнувшимся шепотом цедили дрожащие, – если тебе четыре.... нам ни за что не сдать!
Сдавали, конечно, хоть и не всегда бескровно.
А я плыл, одуревший от переизбытка красоты в крови, плыл через не слишком бурные сессии, через сладостный труд курсовых, плыл, сверкая стройными мачтами превосходства, – белый фрегат в окружении подобострастных баркасов, – плыл к тому урочному дню, когда образование резко возобновилось и подвело меня почти вплотную к кварцевому силуэту смысла.
Тогда диплом мой уже лежал на столе у руководителя, а «госы» подступили вплотную.
Время последнего студенчества исчислялось неделями, а то и днями.
В воскресный день с женой моей
мы вышли со двора,
Я поведу тебя в музей..............
А надобность была простая, – освежить в памяти оригиналы перед экзаменом по украинскому советскому искусству.
Погожий день... с женой моей, то есть...... ну да.....
Итак, мы с женой пошли на прогулку в украинский музей.
Мы любили тогда и всюду ходили вместе.
Лестница была длинная, серый дорический портик очень супился, каменным львам нетерпелось на постаментах.
Ход по музею был недолгим и скучным.
Всё привычное, неинтересное, часто мученные холсты, корки красок, инвалидность зрения, особенно в советском отделе.
Мурашко хоть грамотен, блестяще профессионален.
Костанди... ну, бог с ним, лиричен... а так! (Я плохо тогда понимал тихую прелесть Костанди)
Остановились только у Петрицкого.
Всё-таки, – мастер.
Да и зал удобный, с лавочкой посредь.
Сели у «Инвалидов», что-то говорили, я вдыхал запах ее молодости, обнимал ее полные плечи и шутил ей на ушко.
– Если вам не интересно, можете уйти! А ничего смешного я, по-моему, не сказала!
Из расколовшегося горшка нелепицы на меня уставилась ужиная головка глупости в очках музейной экскурсоводихи. Молодая и смущенная собственней наглостью, она была мне, как будто, знакома, и я, завсегдатай музея, тоже был, видимо, ей знаком. Может быть, (я теперь предполагаю) она даже знала, что я студент-искусствовед КГХИ.
– Что вы хотите?
– Вы мне мешаете работать!
– Помилуйте, мы - о своём. Я и не слышал, и не слушал, о чем вы.......
Но группа уже волновалась.
Инстинкт противостояния работает неумолимо, когда стадо встречает неприбившегося.
Они не хотели знать, что нам нет до них никакого дела, что мы счастливы и отъединены.
А может, как раз это......?
Может, двое молодых и счастливых – это слишком для толпы поклонников украинского искусства.
А может, для любой толпы?
Когда прямо на глазах – то вроде бы уже и слишком.
И толпа подняла своё говяжье мычание в защиту попранной знатокини.
.... уходите!!!!!!!!
.........не мешать!!!!!!!
..........отсюда!!!!!!!
............вон!!!!!!!!!
В грохоте обрушившегося мрака коротнуло белым, и я увидел прямо перед собой кварцевый силуэт. Он был похож на огромный флакон духов “Красная Москва”.
Очнулся я уже в другом зале под ее уговоры не обращать внимания.
Еще мы шли какое-то время сквозь строй «украiнських радянських митцiв», но я мало что различал перед собой.
Когда я сел за столик у книги отзывов, она, дрожа всем телом, встала рядом и долго, пока я писал (а писал я долго), умоляла меня не делать «этого».
Бледный флакон еще раз нарисовался в прохладном вестибюле музея и пропал.
Две девочки-искусствоведочки из института, уже работавшие к тому времени “нугучными зодрудныцямы” КГМУИ (Киев. Гос. Муз. Укр. иск.), сидели на угловом диванчике и, стесняя сучьи интересы, поглядывали на знакомого.
Как выяснилось, именно они и доложили мою фамилию директору музея, пока того реанимировали после ознакомления с анонимной записью в благодарственной книге, которая в наших музеях условно именуется книгой отзывов.
“В экспозиции музея, несомненно, есть талантливые работы. Это, однако, с еще большей очевидностью демонстрирует общий провинциальный дух украинского искусства, его, так сказать, принципиальную вторичность. Что так сложилась историческая судьба украинского народа, - это не вина украинцев, это их беда. Но зачем, не понимаю, глумиться над бедой, демонстрируя уродства? Мне кажется, что истинной своей роли не понимали ни те, кто писал эти картины, ни те, кто открывал этот музей”.
......................а раздавленная гадюка жалит без промаха...............
...........................................................и без подписи (тоже еще, герой!).
Экзамен по украинскому искусству я сдал на отлично, а там и остальные “госы” отгремели.
Всё пронеслось и стихло лишь дальним эхом недоброго предчувствия.
В один премилый вечер, воротившись со свадьбы (которые уже год играл в целях наживы), я застал жену под одеялом и с дрожью в лице.
– Что? – я сразу испугался за ее здоровье.
– Помнишь, как мы с тобой погуляли перед экзаменом по украинскому искусству?
– Ну? – я еще не понял, потому что мы тогда действительно отлично прогулялись после музея.
– Помнишь свою запись?
– Ну? – ..........но я уже понял... понял, что погиб, хотя и не соображал ещё, как именно. Я только чувством постиг, что шесть лет – под хвост, что диплома не будет, что ничего не будет из того, что должно было – ....а будет что-то неведомое и страшное.
Точно не помню, что я говорил.
Помню, что утешал ее и храбрился.
Помню еще, что в тот момент молодости и близости к ней мне было действительно всё равно, тем более, что еще за полтора года до славного этого вечерочка меня впервые посетило подозрение, что искусствоведы – это импотенты, пыхтением и потением над собственным вялым пенисом симулирующие причастность к щедрой поллюции истинного творчества.
А она плакала со страху и, смоченная слезами, становилась еще ароматней.
Появилась мать, стиснутая отчаянием, и сказала, что звонком из института я вызываюсь на завтра на расширенное партбюро.... (что-то всё у меня в жизни происходит, как ни погляжу, звонком! Может, не случайно повезло с телефоном?).
Спал я спокойно.
Да и кто не спал бы спокойно в двадцать три после лона любимой!
А следующее утро было солнечным и жутким.
Мы ехали в институт втроем – я, мать и жена. Мать почему-то всё уговаривала меня “быть выдержанным”. Теперь понимаю, – боялась, не попал бы под суд.
Смешно, право...
Милые рефлексы у советской мамы и живописные представления о правах.
За длинным столом сидело человека четыре.
Я запомнил троих.
Симпатичный колобок и очаровательный лизоблюд – профессор Агеев, (когда-то, на втором курсе, в связи с моей работой по генезису готических архитектурных форм, он ласково и сбивчиво объяснял мне, что студенческие контрольные работы не пишутся цветистым, ярким языком: “Суше – увещевал он – строже надо!”); молодой и очень перспективный «иуда» из недавних студентов, Глеб ***мец, защитивший диплом по чьей-то там “лениниане”, увлекавшийся роком в институтской “самоделке” и ставший в последствии деканом факультета путем многообразных предательств и полной потери сухости лица; Блудников, исполнявший обязанности ректора, – человек с лицом посредственности, уставшей завидовать (его связи с гитлеровскими властями в период оккупации Киева приятно будоражили здоровый климат института).
Кто-то еще сидел... моя память, кастрированная ужасом, отказалась регистрировать........
Мне подали для ознакомления фотокопию моей записи с вырванного из книги отзывов листа, спросили, я ли это писал, и после моего утвердительного ответа предложили подписать эту копию и проставить дату записи.
Я теперь иногда думаю...... а что, если б я отказался подписывать? Имели ли они право рассматривать подобный документ в уголовном плане, признали ли бы они это политическим демаршем (да они, так ведь и сделали!).
Я подписал и поставил дату.
Было еще несколько формальных вариаций и качаний головами на тему, «да как же я мог ? да что ж я такое содеял?..»
Моя робкая попытка прикрыться аффектом вызвала резкое ожесточение у «иуды». Не припомню точно, что он говорил, но думаю, правильно было бы так:
“Нет-с, млсдарь, это никак не аффект-с!
В аффекте-с оно совсем не так-с получается.
В аффекте-с... оно нестройно-с, нервно-с... в аффекте не одна ручка... душка дрожит-с.... аффект есть безумие преходящее-с!
А тут речь сознательная, да-с... тут спокойно и в самое сердце нацелено ..... слишком.... слишком разумно-с..... тут логика... а логика, извиняюсь – никак не аффект-с!”
Тьфу, достоевщина какая-то!
Не мог он так говорить, конечно, а было всё-таки что-то.........
.....что-то........смердяковое.....
Я им вонзил в печень хлеборезный нож и понимал это.
Чего уж тут оправдываться.
Человек с лицом посредственности и рейховским прошлым смотрел глазами кузнечика и очень бытов; говорил, что с такими взглядами я не могу пропагандировать украинское искусство.
Я сказал: “Да, не могу, потому что оно мне не нравится!”
В ответ мне было сообщено, что готовится приказ о моем отчислении из КГХИ, после чего я был свободен.
Они гуляли у входа, и в их лицах не было покоя.
Две женщины, любившие меня по-разному – каждая в меру способностей души – смотрели на меня вопросно, хотя знали ответ.
Сердца, вообще, узнают всё на номер раньше.
.......... образование высшее, неоконченное, специальность не присвоена. Исключен из Киевского Государственного Художественного института после сдачи государственных экзаменов и за две недели до официальной защиты диплома по теме «Портретное творчество Н.Н.Ге» приказом №___ от “__ ” мая 1973 г. с формулировкой столь запутанной и длинной, что я запомнил из нее только «... за оскорбление украинского народа и украинского искусства».
(продолжение следует)