Моя Туркмения

               

Две вещи тяжелы для описания: природа (если ты не Пришвин), и секс (если ты не врун).
Меня за враньё исключили из октябрят; талант мой - умение складно трепаться про секс вместо того, чтоб ему предаваться, - проклюнулся в ранние школьные годы, точнее в один прекрасный день, когда с груди моей сорвали колючее и  шипастое фото кудрявого мальчика. 

В третьем классе моя училка, женщина с партизанским прошлым и напряженным  настоящим, почуяла, что моё детское враньё - лишь первый клейкий росточек страшного ядовитого куста развесистой клюквы, где каждая ягода будет как арбуз, и влажная мякоть этих арбузов мясиста, губаста, изранена, кусача и сосуча…
 
- Гарбер, - нервно сказала Ида Александровна, - ты говоришь, что у тебя это есть, а у тебя этого нету. Гарбер, ты не просто врёшь, ты врёшь странно.

Речь шла об одной книге, которую я обещала принести в школу. Дело было вот в чём: нашему звену поручили Туркмению, и о ней надо было делать стенгазету. Остальные 14 республик поручили другим звеньям и другим классам. Я немного завидовала 3-ему звену 4-ого «Б», у них был Узбекистан, я его тоже хотела, потому что 25 косичек - это красиво. Ну и ещё Украину хотела, потому что цветные венки с лентами. Но потом я пришла домой, рассказала маме про Туркмению, а мама говорит:
- Иди к тёте Тамаре, она жила в Туркмении, у неё есть и журналы, и книги, и даже кукла в национальном костюме. Ты ж в неё играешь, когда ходишь к ней в гости.
Тётя Тамара живёт этажом выше. Она и сейчас там живёт, моя дорогая тётя Тамара. И кукла стоит за стеклом, пыльная, будто затуманенная временем; ярким в ней остался только прямой,  как розовый луч восточной звезды, пробор меж иссиня-черными полусферами волос. На голове её - серебряная корона, две косы её - как ночные потоки полноводной Аму-Дарьи, а глаза её - как у Быстрицкой в «Неоконченной повести». Я называла её Розой. Я вообще всех красивых женщин называла Розами, потому что Розой была соседская цыганка-красавица, шуршащая  люрексовым дождём, что струится с краёв её шали и мешается  с потоками волос. Я надеялась, что к 16-ти годам похудею везде, кроме груди, в которой сильно поправлюсь, и стану достойна нового имени в паспорте - Роза Львовна Гарбер. Как только получу имя и паспорт - куплю шаль.
У куклы шали не было, но я была уверена, что она умеет гадать и танцевать.
- Кукла Роза - туркменка?! - заорала я.
- Ну какая ж она Роза… она, небось, Джамиля, - предположила мать.
Я маму не слушала, я была потрясена. Передо мной открылись новые земли; они были прекрасны, и прекрасны были женщины этих земель; их короны, их косы, их юбки и кольца, их платья и узоры полны великой тайны. Пройдут десятилетия, и моя настоящая первая  учительница, поэтесса Ольга Чугай, умнейшая и мудрейшая из женщин, расскажет мне о мифах и знаках, что начертаны на платьях и серьгах, нанизаны на бусы и косы, вплетены в танцы и сны туркменских племён. Когда я буду слушать свою настоящую первую учительницу, мне будет ровно тридцать лет. Благодаря этим знаниям я поступлю на искусствоведческий факультет и стану счастлива. Поверьте мне на слово: сравнительный анализ произведений искусства  - это так интересно, так вкусно, ну, как секс.
Но до сравнительного анализа мне ещё жить 20 лет и 2 года и 2 брошеных института.
Пока же я бросилась к тёте Тамаре. Тётя Тамара нашла для меня журналы и открытки, а книги я читать не стала, потому что без картинок. Я смотрела на кувшины и юрты, минареты и верблюдов, свадьбы и ткани, и медленная, вкрадчивая, будто змея, Средняя Азия, ссыпала в мою хрупкую грудную клетку золотой свой песок, который так и будет всю жизнь перетекать туда-обратно в моём тельце, будто в песочных часиках: вот сердце купается в золоте, а как отляжет от сердца, погружается в золотые грёзы   живот, и тогда снятся принцы в чалмах, а чужеродная Роза теперь носит серебряную корону с сердоликами, которую подарил ей тот, в чалме, и вот он же, когда наступает ночь, сам  снимает с неё все украшения…
Я впала в транс, из которого меня не могла достать ни мама, ни подружка Лариска, ни треклятая школа. Но когда на следующий день училка спросила, у кого есть материал про Туркмению, я проснулась.
- У меня всё есть! - закричала я, ведь слово «Туркмения» теперь горело в моей груди и исподволь плавило маленький значок.
- Что есть? - подозрительно спросила училка.
- Всё! И книги есть, и я видела украшения, настоящие, и шёлк такой, он называется «икат»! Я сделаю красиво, я сделаю стенгазету, и картинки приклею, я принесу! -  задыхаясь, говорила я о замках в синих узорах, и училка уже догадывалась, что я вру.
Через пару дней она позвонила моей маме и спросила, есть ли у нас книжки про Туркмению, из которых можно вырезать картинки для стенгазеты. Мама, занятая бигудём, запутанным в её белых кудрях, ничего не поняла.
- Мы строго-настрого запрещаем детям резать книжки! - это была правда, - и какая-такая Туркмения? - это тоже была правда, ибо мамина голова, измученная заботами и бигудями, легко освобождалась от всего, что я тараторила…
Короче, на следующий день меня, ослабленную грёзами, поставили перед классом и сказали:
- У тебя ничего нет. Ты снова соврала. Нет у тебя Туркмении.
А ещё Ида Александровна сказала:
- С тобой такое часто, Гарбер. Я принимаю решение о временном исключении тебя из октябрят.
Я очень хорошо помню, как кололась, цеплялась за меня живая алая звезда, как она хотела остаться со мной. Мне нравились эти кровеносные лучи, мне нравилась как в них пульсирует геройская смерть, и я точно нравилась кудрявому мертвому мальчику… Я помню боль и стыд, я помню наступившую вдруг немоту. Но самым ужасным было то, что когда значок сняли, я почувствовала себя абсолютно голой.
Я стояла голая перед всем классом, совсем одна, и мой тайный голый друг покинул меня...
А вот теперь вернёмся к трудностям описания секса.
Я сейчас вам страшное скажу, об этом я ещё никому не рассказывала: первый эротический сон мне приснился в детском саду, и в  этом сне был голый Ленин. Как сейчас вижу его бледное безволосое тело с совершенно детскими причиндалами. Во сне он стоял, лысоватый, беспомощный, среди наших эмалированных белых горшков, на которых намалёвано загадочное кроваво-красное «II гр.». О нет, это не группа крови, и не 2 грамма, это ж просто наши горшки, а мы все - вторая группа.
- Девочкам - левые горшки, мальчикам - правые, нельзя путать!- орала нянечка, как подорванная. Она и не подозревала, что её воплями полнятся мои сны. Когда я один раз села на «мальчишеский» горшок, то испугалась страшно, до бреда; потом мне приснился сон с голым Лениным, который грозит мне пальцем и указывает на девчачьи горшки. И ещё в этом сне была цыганка Роза в блестящей шали и больше ни в чём...
Сами видите, моё октябрятское начало было настоящим, страстным, искренним. Возможно, мои сны предвосхитили всю немецкую порнуху с русскими красавицами, банями, и даже со всякими извращениями типа ночных горшков…
Главное, -  я не вру! Не вру я, Ида Александровна.
Сами понимаете, что такое придумать невозможно.
Я не вру про секс, и, чтоб помнить, что я не вру, мне приходится этим сексом заниматься в реальности. Ленин, может, и помер, но я-то живее всех живых!
Ну, а теперь про природу.
Я бы хотела заняться сексом на золотистом песке, за городом, в котором небо, раненное минаретами, истекает лазурью. Пусть город буде далеко, а река близко.  Пусть река шумит. Пусть её потоки, будто непослушные косы, что расплетается в нервных пальцах торопливых женщин, путаются в пенных завитках…  и когда я зажмурюсь, чтобы не видеть любимое лицо так близко, пусть красные точки, эти сердоликовые блики,  плывут под  моими дрожащими, как крылья пустынных мотыльков,  веками, почти прозрачными, беспощадно пронизанными светом мужского лица, будто мотыльки эти, уже пойманные, давно приколотые, лишь видят сон про реку и небо, истекающее лазурью…
и пусть я буду ждать этого сна всю жизнь…
Пусть мужчина будет лысоват, это не страшно, ведь лысину можно прикрыть чалмой.