После ужина в нашей палате № 2 терапевтического отделения проходили жаркие споры на политические темы. Иван Порфирьевич Косарев – крепкий старикан 70 лет с постоянно красным лицом – защищал в спорах завоевания социализма в СССР, хвалил Сталина, всячески ругал пришедших к власти «дерьмократов». Политику нынешней власти яростно отстаивал Виктор Бушуев – высокий, худой, сутуловатый мужчина, чиновник нашей местной районной администрации.
Остальные обитатели палаты №2, ( а нас было четверо ), в спорах поддерживали то одного, то другого, в зависимости от приводимых аргументов.
- Вот я получаю пенсию 10 тысяч рублей! – горячился Иван Порфирьевич. – За квартиру три тысячи отдай, на лекарство больше тысячи уходит! А на что месяц-то жить?
Мы поддакивали дяде Ване.
- Да, у нас в 83 году в магазинах при вашей хвалёной советской власти ничего, кроме берёзового сока и зелёных огурцов не было! – напоминал всем Бушуев. – Сейчас хоть купить всё можно!
И мы опять поддакивали. С этими словами тоже трудно было не согласиться. За это нас дядя Ваня Косарев звал «двухорловыми пятаками».
Во вторник после ужина к Бушуеву неожиданно поздновато пришла жена, и они ушли разговаривать в коридор.
Иван Порфирьевич за неимением политического оппонента стал придираться к соседу по койке Вовке Носкову:
- Ну, Вовка, вчера из-за твоего храпа полночи не спал! Не успеешь вперёд тебя уснуть – всё – мучайся всю ночь!
- Ну, дядя Вань, а ты как будто не храпишь! Днём такого храпака задаёшь, графин на столе подпрыгивает! – огрызнулся Вовка.
- Ну, ладно ,ладно! – миролюбиво улыбнулся дядя Ваня. – Чай, все мы не без греха! Я со своей астмой давно по больницам таскаюсь! С какими мужиками только не приходилось лежать! Всякие попадались! Один храпит мощно, другой то и дело пердит, третий, как лунатик, ходит всю ночь! На всяких насмотрелся!
- А кто был самый противный? – ехидно поинтересовался Вовка Носков.
Дядя Ваня призадумался на целую, наверное, минуту, потом сказал:
- Да, был один дедок – сволочуга такая! Его всегда нехорошим словом я вспоминаю, хотя, наверное, он уже умер!
Мы сразу заинтересовались:
- Дядя Вань, расскажи про этого деда!
Лежал я в 1975 году здесь же в терапии, только в пятой палате, - неторопливо начал свой рассказ Иван Порфирьевич, протирая очки носовым платком. – Да, кажется в пятой палате. Лежало нас там тогда семеро. Одна койка свободная была. И вот к нам подселили деда одного. Лет 75, пожалуй, ему было. Дедок такой лысенький, вежливый, глазёнки у него так и бегают! «Здрасте! – говорит. – Больные и здоровые! Много ли вас? Не надо ли нас!» Не знаю, как другим, а мне тот дед сразу не понравился! Какой-то он не по годам услужливый, какой приторный! Кстати, его, как и меня, с астмой положили тогда!
- Ну, - спрашиваем, - дед! Из каких краёв будешь?
- Конюхом, - отвечает, - я работал в совхозе «Земледелец», сейчас уж не работаю! Живу один в деревне Лыкино.
Ну, что ж! Отнеслись мы все к деду с уважением! Объяснили, как смогли, весь распорядок ему: когда какие процедуры… Да, такие дела!
В каждой палате тогда радио было. И говорило оно круглые сутки! В 1975 году страна готовилась 30 – летие Победы отмечать! По радио постоянно песни военные пели. Постановки про войну передавали разные! Фронтовики по радио выступали.
И вот как-то раз мы с этим дедом ( его, кстати, Семёном звали) вдвоём в палате остались. Ребята разошлись – кто на процедуры, кто на уколы, к кому-то родные пришли.
По радио как раз рассказ Шолохова «Судьба человека» читали. Закончили рассказ читать, я сижу, чуть не плачу, а дед Семён сидит на своей кровати улыбается.
- Ты чего, дед, улыбаешься? – спрашиваю.
- А я, - говорит, - тоже ведь в плену был! Больше двух лет! Как попал в окружение в 42 году, так и до 45 года.
- Взаправду что ли? – переспрашиваю. – В концлагерь попал? Ну, наверное, дед Семён, и хлебнул ты – по самое некуда!
А дед ухмыльнулся (никогда его ухмылку не забуду) да и говорит:
- Я в плену вот так жил!
И палец большой кверху поднимает. Я даже как-то оцепенел.
- Как, - говорю, ты жил?
А он говорит:
- Это лучшие годы у меня в жизни были?
Я смотрю на него во все глаза, ушам своим не верю!
- Да, - говорит дед Семён. – В плен-то я весной 1942 года попал. Сразу нас, пленных, куда-то в Германию повезли на работы. Сначала плохо было: били часто, кормили плохо, издевались над нами. Но как-то раз построили нас у вокзала какого-то. С охраной стоит немец пожилой на деревянной ноге, на костыль опирается. Немцы спрашивают: «Конюхи есть?» Вышло нас трое. Хозяин выбрал меня. Вот я к фермеру в батраки, значит, и попал.
Под рассказ деда Семёна ребята в палату возвращались и молча слушали историю конюха вместе со мной.
- Труд был обыкновенный, крестьянский, - продолжал дед Семён. – Только у немцев во всём порядок был. Всё по уму делалось! Хозяин-то мой на хуторе жил отдельно .А деревня немецкая рядом была, версты три до неё было. Дорога в деревне булыжником вымощена, дома все аккуратные, заборчики красивые! Не то, что у нас в деревне – грязь кругом и разруха! Я работал хорошо, хозяин меня похваливать начал. Кормил немец нас, работников ( кроме меня, ещё трое было) хорошо! И мяса давал и молока! А хлеб-то был – ешь, сколько хочешь! Отпускать в деревню меня стал хозяин. После работы мы там с девками баловались – дело-то молодое было, а у них всех женихов на фронт забрали. Плясали на праздники, песни пели! Я несколько песен на немецком выучил!
Хозяйская дочка Эльза на меня глаз положила. Ей было 30 лет. На лицо не больно красивая, а тело ладное! Титьки,как два пулемёта!
Дед Семён блудливо улыбнулся.
- Я, конечно, женат был. В деревне дома у меня жена Евдокия была и сын Ванятка. Но тут был плен! А плен есть плен! Отказал бы я Эльзе, чтобы со мной потом было? Вот. Стал, значит, я эту Эльзу ублажать. До сих пор не знаю, может, у неё от меня дитё народилось? А Эльза-то мне и самогоночки принесёт, и сала, и колбаски домашней! Житуха была сытная!
Дед Семён закрыл глаза и причмокнул. Он и дальше хотел рассказывать, да кто-то из мужиков прервал его рассказ:
- Плясал, говоришь? Сало жрал? Бабу немецкую пользовал? Это когда наших убивали, когда баб наших насиловали, когда в печах пленных заживо сжигали? Прихвостень ты фашистский! Гад недодавленный!
Все мужики в палате на эти слова одобрительно зашумели. Дед Семён проворно вскочил, да и за дверь! Его потом от нас в другую палату перевели. А мы в коридоре его брезгливо обходили! Все от него отворачивались! Да, такие дела!
Иван Порфирьевич замолчал, потом добавил:
- Сейчас к нему бы, наверное, мягче отнеслись. Сменились времена. А тогда, в 70-е, память о войне сильно жива была, фронтовиков ещё в живых было много! Ему бы, дураку, помалкивать, а он бахвалиться начал! «Лучшие годы у него были!»
В это время в палату бодро вошёл Виктор Бушуев.
- Вы чего, мужики, как на поминках сидите? – удивился он. – Как говорится «помирать нам рановато, есть у нас ещё дома дела!»