БЕЛЫЙ ТАНЕЦ
Муж стал курить по ночам.
Встаёт, идёт в гостиную, выходит на балкон. Прокуренный возвращается в постель. Прижимается ко мне. Откашливается в мой затылок. И наваливается. Секс снова стал регулярным.
В очередной раз, когда он пошаркал на ночной перекур, я скользнула к окну и всмотрелась.
И сразу увидела её.
В доме напротив. Обнажённая, крутобёдрая, лохматая, она извивалась у окна, поглаживая себя по молочно-белому животу и дородным грудям. Упругим и мясистым, как тушки откормленных гусаков. Манила его, дурака, как блудливая сирена. И оттесняла меня, худосочную и плоскогрудую.
У меня никогда не будет таких бёдер. Такой белокипенной кожи. Я доходяга.
Когда свет в её окне погас, я юркнула обратно в кровать и притворилась спящей. Сейчас придёт муж, и я с благодарностью буду глодать кость, брошенную мне ундиной. Отправить ей коробку конфет?
Днём на перилах балкона я обнаружила подсохшие кляксы птичьего помёта. На полу клочки бумаги. Муж с ундиной организовали голубиную почту. Развернула скомканный бумажный шарик, лежащий на подоконнике. «Теперь твоя очередь» - говорилось в записке. Мой увалень сегодня дебютирует! Я расхохоталась.
Ночью, приоткрыв створку окна, я наблюдала, как неуклюжий супруг бился в конвульсиях неведомого танца. Дёргался, трясся, раскачивался. Я зажимала рот – так хотелось смеяться. Ундина аплодировала. Груди стукались друг о дружку.
Но с той ночи всё прекратилось: и перекуры, и танцы, и наш регулярный секс.
Она исчезла.
Еженощно мы заступали каждый на свои «посты». Но её окно чернело. Муж рычал от злости. Замкнулся и озлобился. Я скрипела зубами от неутолённого желания.
Вскоре выяснилось, что в доме напротив мужчина выкинул из окна свою жену. Нагая, с развивающимися космами, она летела вниз, танцуя. Ветер выгибал ей спину в танго. Шлёпнулась на асфальт и застыла в уродливом арабеске.
Так зубоскалило моё воображение.
В тот же день я рассказала мужу о погибшей ундине. А ночью он вышел на балкон и больше не вернулся. Белый танец. Дама пригласила кавалера.
Я тоже танцую.
Для вдовца.
На свиданках.
Он смотрит и плачет. Его плечи вздрагивают в такт моим плие.
БОРЩ
Обеееедать! – позвала жена.
Обееее! Бее-ее-е! Прохор поскрёб кадык и послушным бараном побрёл на блеяние жены. По обрыдлому коридору, мимо обрыдлого санузла, он волокся на обрыдлую кухню. Ссутуленный и окаймлённый всепроникающей обрыдлостью.
На плите диктаторствовал борщ. Кухню заволокло ядрёным свекольным духом. И чем-то выкислым, как будто бурдючным. Так обычно пахло Тамаркино брюзжание. Прохор поморщился. Ему показалось, что кухня поморщилась тоже. Сморщинилась четырьмя стенами, колыхнулась потолком, проскрипела паркетным полом. Даже окно презрительно хмыкнуло. А ведь Прохору ещё даже не наливали.
- Ну что встал-то? Как на эшафоте. – рявкнула Тамара, накладывая борщевую гущу в тарелку мужа.
Прохор икнул и сел за стол. Рядышком уже сидели внучки-близняшки, сосланные на побывку. Чернявые девчушки, обе на одну морду. Только одна кареглазая, вторая с голубыми глазами. Её-то как раз и недолюбливали. Ни в их роду, ни в роду зятя голубоглазых не рождалось. И пёс знает, от кого девчурка схлопотала голубые лупетки.
А пёс, пожалуй, и правда знал. Тузик, прихваченный довеском к хохотливым внучкам, отирался подле голубоглазой хозяйки. Приземистый, с рыжей клочковатой шерстью, брюхастый кабысдох сидел в ногах у девочки, терпеливо ожидая брошенную втихаря подачку.
Кареглазая возила по столу хлебные катыши и кидалась ими в угрюмого деда. Но Прохор сидел с каменным рылом. Внучкины проказы ему тоже давно обрыдли. А сегодня как-то вдруг чрезвычайно. Голова его, под тяжестью затхлых мыслей и всё той же сокрушительной обрыдлости, медленно клонилась к столу.
- Смотри, рожу-то не ошпарь! – под носом у Прохора появилась тарелка со шкворчащим борщом. Тамара шлёпнула в неё густой плевок сметаны и вернулась к плите.
Прохор рассеянно смотрел в тарелку. Зернистая бордовая жижа смердела подгнившей свёклой и говяжьими булдыгами. Белоснежный сметанный островок растворялся в багровом вареве. Как последние надежды Прохора.
- Жри уже! Ишь, созерцает сидит! – верещала свиньёй жена. – Опосля любиться пойдём.
Резиновый кусок мяса закупорил глотку. Прохор закашлялся. Кареглазая внучка похлопала деда промеж лопаток. Тузик визгливо забрехал из-под стола. Его маленькая хозяйка выудила из дедовой тарелки сопрелый мосол и швырнула псу.
- Скора на угрозы ваша бабка. – просипел Прохор, отдуваясь.
Кареглазка захихикала, показывая неприличный жест с хлопками ладонью по кулаку. Тамара беззлобно шикнула на башковитую внучку и загоготала в ответ.
А ведь когда-то он любил Томкин борщец. Жирный, пузырящийся, как болотные газы, запашистый. И ложка посерёдке колом стоит. Тычешь ею в борщовые недра, - а она, егоза мельхиоровая, знай себе стоит!
Вчера на площадке из Нинкиной квартиры тоже тянуло борщом. А как тянуло! Борщ вызывающе флиртовал, манил отведать его густоты. Но Прохор устоял. Потом всю ночь маялся. Соседкин борщ вероломно ворвался в его сон и могучим потоком влился в трепещущее горло.
Прихлёбывая Тамаркин борщ, Прохор представлял: вот сейчас он встанет из-за стола, пойдёт в сортир и выблюет опостылевшую бурду в унитаз. Прополощет рот, приосанится, хлопнет дверью и позвонит в Нинкину квартиру. Нинка встретит на пороге с вожделенной и многообещающей тарелкой. Зазывно отвесит серебряной ложкой Прохору по губе и проворкует что-нибудь этакое. Непременно ласковое.
Размечтался, беспутник! – Нинка вдруг заговорила Тамаркиным голосом. Прохор вздрогнул, виновато покосился на прозорливую жену и опустил ложку в борщ. «А ведь можно представить, что это Нинкин борщ!» - осенило Прохора, и он с вынужденным аппетитом набросился на варево.
ТУРОПЕРАТОР
Гороскопами он не увлекался. Не читал, не верил. Как и большинство мужиков. А сегодня вдруг случайно кликнул на ежедневный прогноз. До обеда оставалось время, важные дела он переделал и уныло листал новостную ленту.
«Овны, будьте начеку! Вторая половинка может наградить вас вполне реальными рогами!»
Глупость какая, фыркнул он и почесал голову. Нащупав два пробивающихся бугорка, он нахмурился, посмотрел на часы и вылетел из кабинета, подгоняемый невидимым пинком.
- Сейчас бы на море… Разбежаться бы со скалы и прыгнуть в солёную пасть!
- А твой чего? Не возил ни разу?
- Работает мой. Недосуг.
Недосуг… И это её укоризненное хмыканье.
Вот тебе и гороскоп. Вот тебе и рога.
Он стоял под дверью своей спальни и уже полчаса жадно прислушивался к вздохам и стонам жены и её любовника. То жена, то любовник, то оба разом. Противная возня. Мерзкие причмокивания и усердное пыхтение.
Ворваться или бесшумно уйти?
Овен не думает, овен действует.
Тактично постучал в дверь спальни, кашлянул в кулачок и вошёл. Оба ойкнули, вскочили. Глуповато лыбятся.
- Одевайтесь. Предстоит длинное путешествие.
***
Они «летели» на курорт уже вторые сутки. Тесно, душно, сильно укачивает. Крохотный иллюминатор – одним глазком взглянуть. Супер-эконом. Зато вдвоём, в обнимку. Кормили однообразно, но регулярно.
Он вышел из машины и сделал глубокий вдох. Рядом шипело море. Волны, угрожающе скалясь, яростно набрасывались на камни, разбиваясь клочьями брызг. Над головой горланили чайки, вызывающе подначивая.
Вытащив из багажника внедорожника огромный чемодан, он, довольно осклабившись, покатил его в гору. Чемодан ритмично содрогался.
Тук-тук. Чемодан в ответ охнул и затрясся сильнее.
Опять сношаются?
Он ухмыльнулся и стал подбрасывать чемодан из одной руки в другую. Тот вдруг обрёл сверхъестественную лёгкость и невесомость.
- Что это? Почему нас так швыряет?
- Наверное, в турбулентность попали.
- Меня сейчас вырвет...
- Вот этого не надо! Дыши глубже…
Он не спеша поднимался в гору, подбрасывая над головой чемодан, как баскетбольный мяч. Добрался до вершины и снова постучал по чемодану.
- Внимание! Пристегните ремни! Самолёт идёт на снижение.
Размахнулся и метнул чемодан в морскую пропасть.
Дерматиновое ртище распахнулось, выплюнув разомлевших любовников. Мужчина и женщина, держась за руки, летели навстречу урчащей пучине.
Обманутый муж, не оборачиваясь, медленно спускался с горы. Он мотнул головой, сбрасывая ощепки раскрошившихся рогов.