Ромашковое поле. Моя отрада. Моя щекочущая перина.
Одноглазые, с радужкой цвета куркумы, с седыми волосинами. Заурядные цветки. Но такие пригожие и совсем не зазнайки. Увидят меня издали и трясутся, ликуют.
Каждый день прихожу сюда. Забываться. Приятно перебирать их, белобрысых и отзывчивых. Пальцами, задеревеневшими от бычьих мошонок. За день работы в коровнике, где я кастрирую быков, руки так устают и устыжаются проделанного, что только от прикосновения к чему-то умилительному и хрупкому осыпается весь тот паскудный срам.
Бычьи яйца, надо сказать, тоже по-своему хрупкие. А кому-то могут показаться и умилительными. Но только не мне. Спросите меня: чего я видала за всю жизнь чаще всего? И я вам отвечу: бычью мошню.
Такая вот романтика, ага.
Идея превратиться в ромашку явилась сама. Я кувыркалась на полянке, стараясь не покалечить закадычных сложноцветных, и вдруг подумала: а чего бы мне не стать одной из них, а?
Зажмурилась, вытянулась струной, сжала кулаки и стала! Открыла глаза – и я ромашка. И вот уже меня нагло кадрит ветер, шепчет на ухо всякие непристойности. Мол, давай улетим вместе и блаблабла. А я жалуюсь ему на всё сущее, матерю потаскуна-ветеринара, который лапает всех наших колхозных баб. Даже телушек. А меня нет. Ветер сочувствует и пригибает меня к земле.
Как-то раз меня поцеловала пчела. Отрадно – потому что, знать, правдоподобно я мимикрировала. Но вот незадача – пришла на работу с вздувшейся щекой. Ржали даже оскоплённые мною быки.
Другой раз через моё поле шёл с работы наш комбайнёр и наступил аккурат на меня и моих товарок. Хребет не треснул, но пролежала на больничном неделю.
Но всё это мелочи по сравнению с сегодняшним случаем. Трепещу я на ветру, шушукаюсь с подружками, вдруг вижу: идут двое. Опять «наши». Доярка и конюх.
Конюх расстелил ватник и повалил свою кралю на моих горемычных подружек. Чего бы им на сеновал не пойти? И давай оба похабно гоготать и щупаться. Тут девица прерывает своего хахаля и говорит: «А я сейчас на ромашке погадаю, любишь ты меня или нет». Цап меня из земли прямо с корнем. Конюх только хмыкнул и прицыкнул зубом.
Рвёт девка мои лепестки и приговаривает: «Любит – не любит». А я ойкаю при каждом дёргании. Она, мерзавка, видит, как я морщусь, и рвёт больнее. Но мучения мои вознаградились. «Не любит» - ответил ей мой последний разнесчастный лепесток.
Деваха в конюхову морду мною, опоганенной, тычет и гундит: «Так и знала, что ты меня не любишь, а только приходуешь!»
А конюх слушает, ухмыляется, да юбку ей задирает.
Что было дальше – не помню. Меня в сторону швырнули, я и отключилась. А в себя пришла - чуть умом не тронулась. Руки беспалые, кровь уже на фалангах запеклась. Тело в синяках и ссадинах. Волосы повыдраны. Глаз на ниточке болтается, да по щеке противно хлопает. Склизко щеке-то.
Кто бы знал, что мой тихий и радушный райский уголок адом оборотится? Где теперь найти то самое укромное лоно, тот самый природный схрон, чей покой не потревожит смертоносный человеческий сапог?
Глаз-то я заправлю. Голову коротко остригу. Синяки заживут. Но пальцы-то новые не отрастишь.
Чем я теперь быков охолащивать буду?