Часть вторая
За веру, царя и отечество
Глава третья
16 декабря 1914 года командир Десятой кавалерийской дивизии генерал-лейтенант граф Келлер получил приказ командующего Восьмой армией генерала Брусилова прекратить движение к Дукленскому перевалу и выставить «кавалерийскую завесу», которая должна прикрывать с запада осаждённую русскими войсками австрийскую крепость Перемышль.
Полки Десятой кавалерийской дивизии расположились в деревнях и хуторах на линии Кросно — Бжозев — Риманов.
Слёзкину, Васецкому, Головинскому для жилья была выделена комната в халупе на окраине Кросно.
Владимир был ещё слаб. У него иногда кружилась голова, и дрожали ноги.
Слёзкин невероятным образом добыл в обозе металлическую офицерскую кровать для Головинского.
- Юра, да ты — гений! - восхитился Владимир, осмотрев узкую разборную кровать.
Его друг в ответ только добродушно рассмеялся.
В начале войны в дивизии каждый офицер имел свою кровать, которая хранилась в обозе. Но вскоре пришли к выводу, что они занимают много места и вообще непрактичны во время активных боевых действий и стали от них освобождаться. Головинский, лично, был уверен, что их давно уже не осталось.
Слезкин и Васецкий спали на соломе, которую им постелили денщики.
Силы потихоньку возвращались к Владимиру. В этом большая заслуга была Семёна Будкина, который каждый день где-то добывал молоко, мёд и сливочное масло.
Накануне Рождества большая группа офицеров Десятого Ингерманландского полка была награждена боевыми орденами. Полковник Чеславский В.В. вручил награды подполковнику Опатовичу, ротмистрам Ряснянскому, Барбовичу, Лихолету, Пальшау, поручику Гурскому, корнетам Слезкину, Васецкому, Виктору Эмниху, Дунину-Жуховскому, Головинскому.
Выйдя из штаба, Трегубов Первый как бы в шутку, громко произнёс:
- В нашем полку корнеты Слёзкин и Головинский — рекордсмены по получению орденов.
Владимир почувствовал, как «вспыхнуло» его лицо. От негодования у него сдавило горло.
- Не обращай внимания! Это зависть! - хлопнул его по плечу Юрий.
Радость от награждения орденом Святой Анны третьей степени с мечами и бантом, почему-то у Головинского исчезла. Он молча шагал к халупе, даже не слушая анекдотов, которые по дороге рассказывал Виктор Эмних.
- Владимир, если ты так будешь реагировать на слова всех завистников, то сойдёшь с ума! Забудь! Трегубов Первый известный во всём полку завистник и жмот. Обидно, конечно, что среди нас, кавалерийских офицеров, встречаются такие...Увы уже ничего нельзя изменить! - старались успокоить Головинского Юрий Слёзкин и Пётр Васецкий, когда они легли отдохнуть после обеда.
Но Владимир не мог успокоиться и чувствовал себя так, как будто-бы Трегубов Первый плюнул ему в лицо.
Питание во время стоянки Десятой кавалерийской дивизии на линии Кросно- Бжозев — Риманов было более чем скромное. Офицеры вместе с солдатами питались из эскадронного котла. На их рождественских столах стояли миски с гречневой кашей, сало и хлеб.
- Головинский, ты помнишь какие мы трофеи взяли на шоссе в начале войны? - спросил штабс-ротмистр Луговой, показывая на праздничную еду.
- Помню! - понимая намёк, ответил Владимир.
- Это хорошо, корнет! Лучше поздно, чем никогда. Военные трофеи греют душу и наполняют желудки тех, кто их захватил.
Офицеры налегали на различные наливки, которые были куплены у местного населения. Подполковник Опатович, раскрасневшись от выпитого, не умолкая, рассказывал анекдоты, а потом, вдруг, замолчал...
- Господа, давайте выпьем ещё раз, а затем я вам расскажу невероятную историю. - Опатович одним глотком проглотил содержимое своего серебряного стакана.
- Господа, я уверен, что вы ещё не слышали этого. В прошлом, кажется, месяце... Да, в прошлом! Наши донские казаки захватили в плен целый австрийский разведывательный отряд вместе с офицером. А фамилия того офицера была, - подполковник сделал многозначительную паузу, чтобы заинтриговать всех присутствующих, была Легар!
- Однофамилец Франца Легара — композитора и создателя оперетты «Весёлая вдова»? - воскликнул ротмистр Пальшау.
- Не может быть! - изумлённо выдохнул корнет Венцель.
- Может быть! Тот самый, господа! - уверенным тоном заявил Опатович и тут же предложил:
- Господа, предлагаю тост за нашу скорейшую победу над врагом!
3 января 1915 года в полк прибыло пополнение. Головинский внимательно смотрел в лица одиннадцати новобранцев его взвода, вытянувшимся по стойке смирно.
- Гусары, вам выпала честь воевать против врагов России в славном Десятом Ингерманландском полку, - начал он свою речь. От холодного воздуха у Владимира перхватило дыхание, в груди что-то закололо. Ему приходилось делать паузы, чтобы не зайтись в кашле.
Головинский, чётко произнося каждое слово, кратко рассказал историю полка, в который они прибыли.
Новобранцы слушали своего командира внимательно, «пожирая его глазами». Только вот рядовой Хрямзиков, бывший лакей ресторана из Казани, почему-то ехидно корявил свои тонкие губы.
- В этой войне гусар не только должен в совершенстве владеть шашкой и пикой, не только хорошо стрелять из винтовки, но и иметь познания в топографии и уметь говорить на языке
противника. Всему этому вас будут учить. Вопросы имеются? - закончил Головинский.
Вопросов не было.
- Петровский, действовать по распорядку! - приказал Владимир.
- Слушаюсь, ваше благородие! - вытянулся унтер-офицер, отдавая честь.
Вечером поужинали, как всегда в последнее время: из эскадронного котла. Слёзкин, уставший за день, прилёг на своём ложе из соломы и мгновенно заснул. Васецкий ушел играть в карты в четвёртый взвод. Головинскому не спалось и он решил пройти в расположение своего взвода, чтобы посмотреть, как устроились новобранцы.
Вечер выдался изумительный: лёгкий морозец, на чистом звёздном небе — висела яркая полная луна. Пахло свежей хвоей и дымом... Слышалось ржание лошадей...
Возле небольшого костра, разложенного прямо на улице, сидели несколько гусар. В них Головинский узнал солдат своего взвода. Он остановился невдалеке.
- Чой-то я в толк никак не возьму, чо мы тута в этой деревне убогой торчим? - произнёс новобранец Самойлов, протягивая к огню руки.
- Чой-то! Чой-то! Тебе думать вообще не полагается! Выполняй приказания и всё! - резким тоном посоветовал ему ефрейтор Веселов.
- Как так не думать? Я чой-то животный какой-нибудь? Мне голова Господом дана, чтобы думать, а не картуз носить!
- Ну, ну... Так о чём думает твоя башка? - ехидно поинтересовался Веселов.
- О чём? - задумчиво переспросил Самойлов, так думаю я о нашем корнете. В других взводах, я видел своими глазами, офицеры все справные, бравые... А у нас командир — мальчонка. Да ещё и худющий! Лицо бледное... Больной чай, а?
- Ты, Самойлов, рот свой закрой и больше никогда вслух таких слов не произноси! Не дай Бог услышит кто-нибудь из унтер-офицеров или ещё хуже: из господ офицеров! Беды не оберёшься! А о здравии нашего командира взвода молятся семьи наши, да и мы тоже! Ведь его благородие господин корнет Головинский - нас не раз от смерти верной спас. Он самый храбрый офицер в полку! - переходя на шёпот, быстро сказал Веселов.
- Да ну? - недоверчиво произнёс Рябченко -другой новобранец.
- Вы только что в полк прибыли. В боях ещё не были, а языкам своими хрень разную несёте! - раздражённо плюнул в огонь рядовой Спичакин.
- Может быть и хрень, но не похож наш корнет на храбреца! - вмешался Хрямзиков.
- Ты на себя посмотри, герой! А его благородие нас из окружения вывел! Ты помнишь, Веселов? - подал свой голос рядовой Нечаев.
- Как же не помнить? В городе Новый Сандец дело было. Взял его благородие винтовку, примкнул штык и говорит:» За мной ребяты! Не отставать! Вместе прорвёмся!». И повёл нас. Кругом австрияки. Мы бежим меж домов за нашим командиром взвода. Ничего не понять: стрельба, крики... И вдруг, из-за угла появляются австрияки! Видимо невидимо! Его благородие как кинется на них. Одного штыком в морду! Другого — в грудь! Третий подбегает, а он его прикладом по зубам! Хрусть, и зубы все повылетали! Австрияки видят такое дело и бежать.
- Да не может быть! - недоверчиво воскликнул Хрямзиков.
- Дурак, ты! Что я могу сказать?- Веселов поднялся и принялся искать в карманах своего полушубка кисет с табаком.
Головинский неслышно отдалился от солдат, сидящих у костра, и направился в расположение своего взвода.
- Петровский, здравствуй! Как разместились гусары? - спросил Владимир.
- Здравия желаю, ваше благородие! - вытянулся унтер-офицер по стойке смирно, приложив руку к папахе. - Хорошо, ваше благородие, вот только места в халупе совсем мало. Вповалку, прижавшись друг к другу только и умещаемся.
- Вы же на войне, Петровский! Не у тёщи на блинах. Ты представь, как пехота в окопах залитых водой живёт?
- Так точно, ваше благородие! В тесноте, да не в обиде. - Снова вытянулся унтер-офицер.
- Пойдём, Петровский, на коней хочу посмотреть.
В длинном сарае, где гусары «залатали» крышу и расширили двери, была устроена конюшня второго эскадрона.
Петровский шёл впереди с керосиновой лампой «летучая мышь».
- Вот наши кони, ваши благородие! Все находится в хороших условиях. Больных нет. Все перекованы на зимние подковы. А вот и ваш «Салтан»!
Жеребец, увидев Владимира, встрепенулся, тихо заржал и принялся бить копытом от радости.
Головинский обнял «Салтана» за шею:
- Успокойся, хороший мой! Вижу, что устроен ты неплохо. Отдыхай!
Выйдя из конюшни, Владимир поблагодарил унтер-офицера:
- Молодец, Петровский! Спасибо тебе за службу!
- Рад стараться, ваше благородие! Вытянулся унтер-офицер.
- Завтра, на десять часов, объявляю смотр всему личному составу взвода.
С утра погода испортилась. Дул резкий холодный ветер, сыпалась снежная крупа. Перед Головинским, выстроившись в одну шеренгу, стояли гусары его взвода со своими конями.
Владимир достал из кармана своих чакчир белоснежный носовой платок.
- Сейчас я хочу видеть, как вы чистите своих лошадей.- Объявил он и пошёл вдоль шеренги.
Головинский провёл платком по шее, а затем по бокам кобылы «Ласточки», принадлежащей Веселову.
- Молодец, ефрейтор!
Последовала очередь новобранца рядового Самойлова.
- Молодец, гусар!
Когда Владимир дошёл до рядового Хрямзикова, державшего за узду своего «Алмаза», его носовой платок по-прежнему оставался белоснежным.
- Хрямзиков, у тебя почему сапоги не чищены? - спросил корнет и провёл платком по шее
жеребца.
- Петровский ко мне! - громко приказал Головинский. - Унтер-офицер, это что?
Корнет ткнул в лицо унтер-офицеру грязный носовой платок.
- Конь не ухожен! Сапоги не чищены! Позор! Позор, Петровский! Какие вы гусары, если за лошадьми не смотрите как следует! Мне стыдно здесь находиться! Продолжай осмотр сам! - Головинский повернулся и пошёл прочь.
-Рядовой Хрямзиков, ко мне! - заорал Петровский, - ты чего, солдат, своего коня не чистишь, как положено?
- Я его один раз почистил, господин унтер-офицер. Хватит! Мне что теперь в конюшне спать с конём? - возмущённым тоном ответил Хрямзиков.
Головинский услышал к за спиной какой-то хруст и падение тела на землю. Он обернулся. Хрямзиков лежал на снегу с разбитым в кровь лицом.
- Встать, сволочь! Встать! - орал на рядового разъярённый Петровский .
- Вмешаться что-ли и остановить этот мордобой? - мелькнула мысль у Владимира. - Нет! Ни в коем случае! Хамов и лентяев надо учить! - и он ускорил шаг.
- Хрямзиков, что у тебя с физиономией случилось? - наивным голосом поинтересовался на следующий день Головинский, рассматривая опухшее, фиолетового цвета лицо рядового.
- Подскользнулся я, ваше благородие, и упал. - Едва шевеля разбитыми губами, ответил тот.
Уже третий день дул свирепый норд-ост. Халупа, где собрались офицеры, чтобы поиграть в карты и поговорить, содрогалась от сильного ветра.
- Авиации принадлежит будущее, господа! - уверял всех корнет Дунин-Жуховский.
Некоторые подняли его на смех.
- Может быть когда-то аэропланы и будут решать исход сражений, но я думаю, что в ближайшие сорок-пятьдесят лет кавалерия будет играть исключительную роль в войнах. - Высказался Головинский.
- Владимир, ты, вроде бы, умный и очень начитанный человек! Как ты можешь говорить такое? Ты сейчас похож на некоторых штаб-офицеров нашей армии, у которых мозги превратились в камень! - моментально обиделся Дунин-Жуховский.
- Может быть, конечно, у меня каменные мозги. Да, пусть будут каменные! Но объясни мне какое будущее имеют эти искусственные «стрекозы» из картона и ткани? Вот сейчас, например, мы — кавалеристы- получим приказ о выступлении и двинемся в поход и вступим в бой. А аэропланы? Они при таком ветре и отсутствии видимости останутся на земле! Что мож....
Громко заскрипела дверь, и в халупу ввалился кто-то покрытый толстым слоем снега.
- Господа, тревога! - голосом штаб-ротмистра Лугового произнёс «сугроб», - приказано выступить на Перемышль. Осаждённый австрийский гарнизон, воспользовавшись непогодой, вышел из крепости. Наша пехота ведёт тяжёлый бой.
Свирепый норд-ост крутил снежные смерчи. Кромешная тьма... Кони натыкались друг на друга. Кавалеристы матерились, лошади громко ржали... Взводы и эскадроны смешались...
Только в два часа ночи Десятая кавалерийская дивизия собралась в указанном месте на шоссе, заметённым снегом.
Выступили на Перемышль. Впереди шёл казачий Оренбургский полк. Их маленькие сибирские лошадки, привыкшие к снежным бурям, уверенно продвигались вперёд. За ними шли гусары, потом уланы и замыкали колонну драгуны.
Командир дивизии генерал-лейтенант граф Келлер ехал сразу же за казачьим полком. По колонне постоянно передавали его приказы-обращения:
«Станичники, спешите! Наша пехота ждёт помощи» - это для казаков.
«Ингерманландцы, не отставать! Помните историю вашего славного полка!» - для гусаров.
«Уланы, вперёд! Есть возможность отличиться!»
Ветер дул с такой силой, что порой путь, проложенный казачьими конями, сразу же заметался снегом.
От потных лошадей валил пар...
- Выдержат ли мои гусары этот нечеловеческий марш? - обеспокоенно подумал Головинский, - старые — выдержат, а вот новобранцы? Хрямзиков, сукин сын, перед выступлением на место сбора сказался больным. Схватился руками за свой живот, упал и стал по снегу кататься, как роженица во время схваток. Мерзавец! А может быть оно и к лучшему? Не упадёт с лошади, не замёрзнет в пути... Да и мне позору не надо...
Рассвело. Теперь стало видно шагов на десять вокруг. Свист ветра... Колючий снег в лицо...
- Казаки. Пропустить вперёд гусар! - передали приказ Келлера.
Слева от Головинского ехал унтер-офицер Петровский, справа- ефрейтор Веселов. «Салтан» всё время натыкался на круп лошади, на которой сидел Юрий Слёзкин.
- Выдержит ли мой конь? - вдруг забеспокоился Владимир.
- «Салтан», ты — молодец! Ты — сильный! Ты меня не подведёшь! - наклонясь к шее жеребца, шептал он ему на ухо.
С востока, заглушая вой норд-оста, послышался мощный гул...
- Владимир, слышишь? - прокричал, приблизившись нему, Слёзкин.
- Слышу! Артиллерийская канонада!
- Сильный бой идёт! Как ты думаешь, успеем?
- Успеем, Юрий! Должны успеть! - прокричал ему в ответ Головинский.
Рёв канонады усиливался...
«Орлы, наша пехота гибнет! Напрягитесь!» - передали по колонне призыв командира дивизии.
Но сил напрягаться уже не было. В непрерывном движении, борясь со снежной бурей, кони находились уже более двенадцати часов.
Головинский почувствовал, как его « Салтан» стал мелко и часто дрожать.
- Боже мой, что это с ним? - испугался Владимир.
- Родной мой, вперёд! Ты же молодой, «Салтанчик»! Ты же сильный! Нельзя нам здесь, среди метели, оставаться! Нельзя нам с тобой, «Салтан», умирать! Нельзя! Давай, родной, вперёд! Вперёд! - уже кричал Головинский своему коню.
К четырём часам дня колонна Десятой кавалерийской дивизии вошла в село Бирчи. Здесь стало известно, что в результате кровопролитного боя русские войска загнали обратно в крепость Перемышль австрийский гарнизон, предпринявший попытку вырваться из осады.
Полки Десятой кавалерийской дивизии расположились на отдых в селах Бирчи и Ольшаны. Условия стоянки были жуткие: не было помещений для конского состава, солдаты жили в грязных сараях в невероятной скученности. Все офицеры второго эскадрона ротмистра Барбовича разместились в жалкой халупе. Спали на старой соломе, брошенной на земляной пол. Донимали клопы, блохи...
Затем Десятая кавалерийская дивизия вернулась на линию Кросно-Бжозев- Риманов. Гусары расположились в Кросно.
На улице стояла оттепель. После бани Головинский сидел на пороге халупы и грелся на солнышке.
- Ваше благородие, вам пишут! - появился Будкин и вручил корнету конверт.
- Действительно мне! Почерк вот только незнакомый. - Механически отметил про себя Головинский и вскрыл конверт.
« Дорогой Владимир, нас постигло страшное горе: в январе, от воспаления лёгких, умерла Марина» - прочитал он первую фразу, написанную угловатыми, сильно «заваленными» влево буквами.
- Что за бред? - не понял Головинский и принялся читать сначала.
«Дорогой Владимир, нас постигло страшное горе: в январе, от воспаления лёгких, умерла Марина. Нет у нас больше нашего счастья, нашей гордости и нашего будущего.
Нашему горю нет предела. Елену Васильевну разбил паралич. Я же, пока держусь, но не знаю на сколько меня хватит.
Владимир, вы являетесь для нас очень близким человеком, ну а после смерти Марины — вы нам теперь, как сын.
Будете в Петрограде — заходите. Для нас ваш визит станет большой радостью.
Целуем..
- Это же письмо от Александра Степановича Игнатьева! Умерла Марина? Как умерла? Да не может этого быть! - в глазах у Владимира потемнело.
Слёзкин нашёл Головинского лежащим на земляном полу халупы. Его друг сотрясался от рыданий.
- Володя.... Володя, что случилось? - испугался Юрий.
- Ма-ма-ма- рина.... Письмо от её отца пришло, -захлёбываясь от душившего его плача, с трудом произнёс Владимир.
1 февраля 1915 года Десятая кавалерийская дивизия заняла участок фронта Крывска — Лютовиска- Журавин — Хмель. Десятый гусарский Ингерманландский полк занял позиции в деревне Лютовиска. Это не были оборудованные по правилам сапёрного дела окопы. Кавалеристы засели в разбитых от артобстрела неприятеля халупах вдоль реки, где в уцелевших глиняных стенах были прорезаны бойницы для стрельбы.
Позиция гусар находилась на низком левом берегу горной реки Смольник. На правом, на склоне горы, засели австрийцы. С высоты неприятель просматривал, как на ладони, часть деревни, прилегавшей к Смольнику. Полковник Чеславский для того, чтобы избежать больших потерь среди личного состава полка, приказал смену на позициях производить по ночам.
Десятый гусарский полк расположился в уцелевших халупах, расположенных вдалеке от реки. Большая часть жителей Лютовиска, бросив своё жильё, вместе с животными и нехитрым скарбом ушла на восток.
Офицеры эскадрона ротмистра Барбовича квартировали в низкой халупе, от старости вросшей в землю почти до крыши. Из большой, некогда, семьи, жившей в ней, остался только один хозяин. Это был грязный, выживший из ума, старик. Днём он с поленом гонялся за тараканами, а ночью, завернувшись в овчинный тулуп, спал на полу у печи, Денщики по очереди приносили старику еду из эскадронного котла, угощали табаком. Офицеры спали на соломе, которую им меняли через день.
Головинский всё время думал о Марине. В его снах она приходила к Владимиру и жаловалась на холод, и просила отвезти её к родителям.
20 февраля. Тёмная и очень холодная ночь. Первый, второй и третий эскадроны в полночь сменили на позициях четвёртый, пятый и шестой. Во взводе Головинского впервые, за последний месяц, появился Хрямзиков. Всё это время он находился в госпитале: сначала «маялся животом», а затем страдал сильными болями спины.
- Я натура нежная, чувствительная, поэтому и захворал здесь, на фронте. - Объяснял он своим товарищам, делая страдальческое лицо.
- Тебе с твоей натурой только в женской бане работать!- ехидно заметил рядовой Коновалов.
Все дружно рассмеялись.
- А что? Можно и в женской бане! Знаете , как меня бабы в Казани любили! Проходу не давали. А вот одна, замужняя, так она...
- Прекратить балаболить! - оборвал Хрямзикова унтер-офицер Петровский, - на позициях находимся. Укрыться всем, как следует!
Мороз крепчал. Головинский сидел на ящике из-под патронов, поставленном у единственной сохранившейся стены разбитой австрийской артиллерией халупы. Он поднял воротник полушубка. Вокруг тьма. Громко гремит горная речушка, заглушая все ночные звуки. Головинскому, вдруг, показалось, что слева от него зажёгся и тут же погас огонёк.
- Петровский, курить строго запрещено! Пройди и ещё раз предупреди всех, что за нарушение приказа я «шкуру спущу».
- Слушаюсь, ваше благородие! - вполголоса ответил унтер-офицер.
Было ещё темно, когда на позиции принесли кипяток в больших чайниках, обшитых войлоком, чёрствый хлеб и сахар. Все, не торопясь, стараясь не уронить ни крошки, позавтракали.
Всходило яркое, кровавого цвета, солнце. На блеклом утреннем небе появились лёгкие облачка.
- К ветру это, ваше благородие. - Заметил Петровский.
Гремела река... Пригревало солнышко... Глаза Владимира закрывались от непреодолимого желания спать.
- Бу-у-ум-ум- ум -ум! - дрогнула вдруг земля.
- Бу-у-ум-ум-ум-ум! - Владимиру, под ноги, упал большой кусок глиняной стены халупы.
- Из-за горной гряды тяжёлая артиллерия бъёт. Что-то занервничали австрийцы. - Подумал Головинский.
- Ай-ай-ай-а-а-! - раздался истошный крик.
Владимир подскочил с ящика. Мимо него, схватившись руками за голову, пробежал Хрямзиков.
- Ай-ай-ай! - продолжал страшным голосом орать он.
- Хрямзиков, дурак, стой! Ложись! Ложись! - во всю мощь своих лёгких закричал корнет.
-Ай-ай-ай-ай! - вопел рядовой, убегая в тыл.
Головинский кинулся за ним. Догнал. Ударом кулака повалил Хрямзикова на грязный снег. Затем схватил его за ноги и потащил в укрытие.
- Бу-ум-ум-ум! - раздалось совсем рядом.
В грудь Владимира ударило что-то тяжёлое и очень горячее. От резкой боли у него перехватило в горле и померкло в глазах.
Киевский госпиталь. Смрад от от запаха человеческого гноя, крови и нечистот. По обеим сторонам длинного коридора стояли кровати, носилки, деревянные лавки, с лежащими на них ранеными.
- Феноменально! Это просто чудо! Да нет — это не простое чудо, а двойное! - не уставал восклицать хирург, осматривая доставленного утром Головинского.
- Что случилось, господин доктор? - обеспокоился Владимир.
- Случилось, молодой человек, то, что бывает очень и очень редко. Осколок снаряда распорол вам вам шинель или полушубок, не знаю что было на вас в момент ранения, а затем — мундир, надельную рубаху и потом, как скальпель, прошёл поперёк через всю грудь. Остался неглубокий и абсолютно неопасный для жизни разрез. Это, молодой человек, первое чудо! Второе чудо состоит в том, что вам на перевязочном пункте, правильно и добросовестно обработали рану, а в госпитальном поезде делали квалифицированные перевязки и вовремя. Такое у нас настоящая редкость! Поверьте мне! Организм у вас юный и очень крепкий. Порез дней через десять заживёт, и вы поедете домой. В отпуск для полной поправки. Останется, правда, шрам. Некрасивый, может быть даже, страшный. Но вы же — гусар! Как без шрама? - улыбаясь, закончил хирург.
Головинскому выдали застиранную пижаму серого цвета и определили в палату номер пять.
До войны в ней стояли четыре койки, а потом втиснули ещё две.
Владимир вошёл в палату и представился:
- Здравия желаю, господа! Десятого гусарского Ингерманландского полка корнет Головинский.
- Капитан Сухарёв. - Ответил мужчина с перебинтованной головой, лежащий у окна. - Занимайте, корнет, свободную кровать напротив. Скоро вам постельное бельё принесут.
- Подпоручик Иванов. - Тусклым голосом произнёс человек с загипсованными руками.
- Штабс-капитан Измайлов. Вы, корнет, в карты играете? Мне тоскливо здесь без компаньона. - почти радостно выкрикнул мужчина лет тридцати пяти с костылём.
Двое других не издали ни звука.
- Прапорщики. Совсем плохие... Отойдут, наверное, скоро. - Сухарёв показал пальцем в потолок.
Владимиру не спалось. В карты он играл без энтузиазма и только для того, чтобы составить компанию.
Принесли обед.
- Пересолили, чёрт их забирай! - скривил лицо Измайлов.
- Влюбился повар или кухарка. Не всё же вам, штабс-капитан! - со смешком заметил Сухарёв.
Ночью из соседних палат слышались крики... Подпоручик Иванов с бульканием и рыканьем храпел...
Один из прапорщиков вдруг начал стонать. Сначала тихо, а затем всё громче и громче.
- Сестра! Санитары! Дежурного врача в пятую! Срочно! - подскочив с кровати, крикнул Измайлов в коридор.
В их палате немедленно появились сёстры милосердия, санитары и врач. Они начали о чём-то тихо говорить между собой.
Прапорщик стал рвать кровью... Его быстро уложили на носилки и унесли.
- Господи, помоги мне погибнуть в бою! Господи, не дай мне умереть в муках в каком-нибудь лазарете или холерном бараке! - стал тихо шептать Владимир, подавленный происходящим.
Утром в палате появилась невысокая девушка в широком белом халате, белом платке с нашитым на нём красным крестом.
- Оленька! Оленька пришла! - подскочил с кровати Измайлов. - Я так и не заснул, думая о вас! - с пафосом воскликнул он.
- Штабс-капитан правду говорит? Или шута из себя корчит? - не понял Головинский.
Сестра милосердия подошла к Владимиру.
- Вы корнет, Головинский? - строго спросила девушка.
- Да.
- У вас, Головинский, перевязка в десять часов. Прошу не опаздывать. Кабинет номер семь. - Сухо сообщила сестра милосердия.
- Измайлов, вас в десять часов ждёт хирург. В десять часов ровно, господин штабс-капитан! Не в десять двадцать пять!
- Оленька, а вы там будете? У хирурга? - Измайлов встал с кровати и браво вытянулся, стоя на одной ноге.
- Сухарёв, покажите мне вашу повязку! - обратилась сестра милосердия к капитану, не ответив Измайлову.
- Симпатичная, наверное девушка. Глаза большие, нос правильный... Губы, вот только узкие... Всё остальное скрыто белым платком. Интересно, а какая у неё фигура? - подумал Владимир и, вдруг, застыдился своих мыслей. - При чём здесь её фигура? Как я могу думать об этом! Марина, моя Марина, умерла... Нет её! Нет!
- Шикарная девушка! Шикарная! - с восхищением произнёс Измайлов, облизывая свои толстые губы.
- Да, очень милая. Мне кажется, что Оленька специально прячет за этим дурацким халатом свою красивую фигуру. - высказался Сухарёв.
- Всё у вас хорошо, молодой человек! Идите на перевязку! Ко мне загляните через день. - Удовлетворённо сказал Головинскому хирург после осмотра раны.
В палате Измайлов, сидя на своей кровати, отчаянно резался в карты с каким-то типом с мрачным лицом.
Сухарёв читал вслух опубликованные в «Русском Инвалиде» списки убитых и раненых.
Головинскому стало невыносимо находиться здесь. Он вышел из палаты и, пройдя через длинный коридор, вышел в сад.
Морозный воздух опьянил его. Владимир стоял на лестнице и с восторгом смотрел на синее безоблачное небо.
- Господи, какая красота!
- Головинский, немедленно вернитесь в помещение! - вдруг услышал он женский голос. - Вам нельзя выходить на улицу! Да вы ещё и в пижаме! Вы же можете заболеть!
Владимир обернулся. Перед ним стояла Оленька.
- Простите меня, пожалуйста! Я возвращаюсь. - ответил он.
На следующий день, после перевязки, Головинский по ошибке, вместо своей палаты, зашёл в какой-то чулан с узким окном.
- Ничего себе! Рояль! Новенький! Вот так находка! Что же он делает в таком месте? И как его умудрились засунуть в эту клетушку? - удивился Владимир, поднимая полированную крышку «Бехштейна».
Рядом стоял колченогий табурет. Он сел на него и прикоснулся пальцам к клавишам.
- Хорошо настроен! - обрадовался Владимир.
Сначала он тихо принялся наигрывать романс »Гори, гори, моя звезда». Затем, забыв обо всё всём на свете, запел во всю мощь своих лёгких:
Гори, гори, моя звезда
Звезда любви приветная
Ты у меня одна заветная
Другой не будет никогда.
Ты у меня одна заветная.
Другой не будет никогда.
Для Владимира не существовало ни этого чулана, ни госпиталя... Был романс... Были замечательные слова... Была музыка и был он..
Головинский закончил.
- Гениально! Просто гениально! - кто-то с восторгом выдохнул за его спиной.
Владимир обернулся. За его спиной стоял хирург, за ним- Оленька. По щекам девушки скатывались капельки слёз.... А дальше, в коридоре, стояла толпа раненых, сестёр милосердия, санитаров, кухарок.
- Гениально, корнет! Браво, Головинский! - повторил хирург, - но вы, господин офицер находитесь в госпитале. Здесь вам не концертный зал. Начальник госпиталя уже гневается. Идите, Головинский к себе в палату.
Знавший всё на свете Сухарёв рассказал, что рояль в самом начале войны был подарен госпиталю одним известным киевским купцом первой гильдии и поставлен в концертную залу. С наплывом большого количества раненых, зала была превращена в палату для нижних чинов, а музыкальный инструмент отправлен в чулан.
Полковник Рязанцев, командир пехотного полка, георгиевский кавалер, лежавший в соседней палате с ранением в плечо, уговорил начальника госпиталя разрешить Головинскому играть на рояле с четырёх до пяти часов дня.
Владимир играл и пел свои любимые романсы. На эти импровизированные концерты собирались все: раненые, которые могли двигаться, медицинский и подсобный персонал госпиталя, свободные от работы.
- В вас, корнет, как мне рассказывают, влюблены все сёстры милосердия. Но мне, честно, на это глубоко наплевать! Меня несколько раздражает, как на вас стала смотреть наша Оленька! - заявил Измайлов.
- А как она на меня смотрит? - удивленно спросил Владимир.
- Как смотрит? Да как на икону! - ревниво объяснил штабс-капитан.
Головинский смутился, пожал плечами и не нашёлся как ответить Измайлову.
- Штабс-капитан, чего это вы разошлись? Они — люди молодые! Между ними может быть и любовь. А вы — женаты. У вас — дети. Какое вам дело до Оленьки? - вмешался Сухарёв.
Измайлов подпрыгнул со своей кровати и резко вышел из палаты, гремя костылём.
Владимиру было все равно, как на него смотрят, в том числе и Оленька. Он каждый день вспоминал Марину. Вспоминал их встречи...
Так прошли восемь дней... Одним серым утром в госпиталь привезли большую партию раненых. Не хватало кроватей, носилок, лавок и мест в коридорах и палатах. Головинского вызвали к хирургу.
- Корнет, я большой поклонник вашего музыкального таланта и мне бы хотелось слушать романсы в вашем исполнении каждый день, но я вынужден вас выписать. Рана ваша эволюционирует хорошо. Заживление её идёт прекрасно, поэтому с завтрашнего дня я вас выписываю. Прибудете домой — покажитесь обязательно местному хирургу. Это так, на всякий случай.
- Правда? - не мог поверить Владимир.
- Конечно правда! - улыбнулся хирург.
Головинский не спал всю ночь. Рано утром он, стараясь не шуметь, встал и пошёл умываться. Здесь его ждал сильный «удар»: рассматривая своё лицо в ванной комнате, Владимир с ужасом увидел веснушки на носу и щеках.
- Мне уже двадцать лет! Подумать страшно — двадцать лет, а физиономия, как у шестнадцатилетнего гимназиста: нет усов, нет обильно растущей щетины, которую надо брить каждый день. Только веснушки! Их сейчас всего около десятка, а с наступлением весны щёки вообще будут покрыты этими мерзкими рыжими точками.
В палате Сухарёв, уже читавший какую-то свежую газету, спросил:
- Корнет, думаю, что это о вас написано. Вот списки раненых и погибших на фронтах. «Десятого гусарского Ингерманландского полка корнет Головинский В.Ю. ранен 20 февраля 1915 года у деревни Лютовиска. Находится в госпитале Киева».
- Да, это обо мне. - Ответил Владимир, с ужасом поняв, как будут переживать все его родные, прочитав это сообщение.
Головинский получил документы в канцелярии госпиталя и, сменив ненавистную серую пижаму на полевой мундир, почувствовал себя очень удобно. Он попрощался со всеми ранеными офицерами, с которыми познакомился за время нахождения в госпитале. Затем поблагодарил врачей, хирурга, сестёр милосердия за внимание и заботу. Искал Оленьку, чтобы сказать ей несколько тёплых слов.
- А у неё сегодня выходной. - Сообщила Владимиру старшая сестра милосердия.
- Жаль! Нехорошо получилось. Передайте ей, пожалуйста, от меня благодарность и низкий поклон! - попросил он старшую сестру милосердия.
Головинский открыл дверь госпиталя, чтобы покинуть его.
- Господин подпоручик! Господин подпоручик, задержитесь пожалуйста! - послышался мужской голос.
Владимир обернулся. По коридору, стараясь не наткнуться на кровати, лавки, носилки, к нему бежал незнакомый высокий юноша в белом халате.
- Господин подпоручик, как ваша фамилия? - запыхавшись спросил он., поправляя свои очки с толстыми линзами.
- Я не подпоручик! Я — корнет! - резко ответил Владимир.
- Какая разница! - равнодушно ответил юноша и достал из кармана лист бумаги, - как ваша фамилия?
- Десятого гусарского Ингерманландского полка корнет Головинский.
- Головинский... Головинский...- повторял юноша, внимательно рассматривая лист бумаги. - Ага, есть! Корнет Головинский.
- Что в данном случае обозначает слово «есть»? - Владимир начал раздражаться.
- Только что получена телефонограмма. В госпиталь, после обеда, приезжает Великий князь Николай Николаевич. Вы должны находиться в госпитале. Это приказ!
- Если это приказ Главнокомандующего то я, разумеется, его выполню. - Стараясь быть спокойным, ответил Головинский.
Владимир зашёл в чулан, где стоял рояль и сел на колченогий табурет. Настроение было мерзкое: ведь он так хотел днём прогуляться по Киеву, а вечером ехать в Петроград. Когда теперь ему представится такая возможность? Увидеть этот старинный город было его давней мечтой.
- Как несвоевременно была пришла эта телефонограмма! Опоздай она на пять минут, и я бы уже гулял по Крещатику!
Санитарки, сёстры милосердия, врачи носились по коридорам госпиталя. Раздражённые крики, бестолковые приказы слышались повсюду. В палатах спешно менялись шторы, раненых переодевали в новые пижамы, повсюду мылись полы...
В два часа дня раненых, кто был занесён в список и мог самостоятельно передвигаться, собрали в просторном кабинете начальника госпиталя. Ждали...
Около трёх часов дня в кабинет вошёл очень высокий человек в длинной кавалерийской шинели с генеральскими погонами. Это был Главнокомандующий российской императорской армией Великий князь Николай Николаевич. Его сопровождала большая свита генералов и полковников.
Главком остановил начальника госпиталя, сделавшего попытку отдать ему рапорт.
- Не надо! Время дорого! - произнёс он низким хриплым голосом и снял шинель.
- По поручению Государя я вручу вам награды, которыми вы удостоены за подвиги на поле брани. Начинаем! - Николай Николаевич погладил свою седую ухоженную бородку.
Генерал-майор с толстым мясистым носом произносил фамилию награждаемого и название ордена. После чего очень молодой полковник подносил Главнокомандующему серебряный поднос с наградой. Великий князь брал её и, одним ловким движением, крепил к серой пижамной куртке.
- Корнет Головинский, Десятый гусарский Ингерманландский полк. Орден Святого Станислава второй степени с мечами.
Владимир строевым шагом подошёл к Главнокомандующему, и тот прикрепил награду к его кителю:
- Молодец, корнет! Храбро воюешь! - сказал Великий князь и похлопал его по плечу.