Кумир

Баллада о музыке и кино конца 70х
Спасибо за все моей любимой Мысли По Полочкам
Не сорите поп-корном.




Дерби/Лондон 1979 год





Робби


Кремируют дедушку Барни, что само по себе странно, поскольку всю свою жизнь он мастерил гробы. Дубовые, тисовые, лакированные, обтянутые атласом, с причудливой резьбой и золотой отделкой, простые для тех, кто победнее. Церемония прощания довольно скромная. Умер бы врач, судья или пастор, полгорода сбежалось бы на похороны, а гробовщика мало кто помнит. Заказали гроб, проводили родственника в последний путь, да и забыли о мастере.

Робби Тинздейл переминается с ноги на ногу, потому что новые ботинки жмут. Кто вообще, кроме самого покойного, надевает новые ботинки на похороны? Маман настояла, и на костюме тоже. Робби в нем неуютно и жарко, он то и дело теребит ворот рубашки, будто тот его душит. Бате вручают урну с прахом, и у него отчего-то дрожат руки, и урна выскальзывает, а Робби ловит ее в паре дюймов от пола. Не хватало еще рассыпать дедушку Барни по кафельной плитке. Маман иногда смахивает слезы, или делает вид, что смахивает. Не очень-то она жаловала деда, но раз на похоронах принято всплакнуть, она не может нарушить традиции. Рядом с Маман - тетка Лиз, Батина двоюродная сестра. Грузная бабища в черной шляпке с вуалью. Робби поглядывает на нее исподлобья - с детства ее терпеть не мог без особых причин.

За поминальным столом, как и ожидалось, Батя заводит разговор о том, что дедову гробовую мастерскую нужно закрыть, помещение продать, а деньги вложить в его, Батин, бизнес. Даже не так. Он говорит: “В наш с тобой бизнес”. И по-партнерски толкает Робби под локоть. Эту тему Батя поднимает почти каждый день, с того момента, как Робби закончил школу. Со своей нотариальной конторой Батя носится, как с писаной торбой, считая, что иметь крохотный офис, где заверяются договора и составляются завещания - это предел мечтаний любого человека. Маман вторит ему с усердием эха. Не видевшая в своей жизни ничего, кроме дома, сада, церкви и редких вылазок в кино, она тешит себя надеждой, что у сына однажды будет свое дело, законно унаследованное от отца. Будет кому в старости стакан воды принести, говорит она, и хлеб маслом намазать. Про этот стакан Робби уже слышать не может, начинает нервно чесаться и бежит курить на задний двор.

Присев на недавно срубленную старую яблоню, он скидывает, наконец, пиджак, ослабляет узел галстука и расстегивает верхнюю пуговицу рубашки. Через обвитую плющом ограду видно, как Энди поливает грядки в своем саду. На ней мешковатая футболка и льняные штаны, подвернутые снизу, чтобы не испачкались о мокрую землю. Робби присвистывает, чтобы привлечь ее внимание, Энди ставит лейку, вытирает пот с загорелого лица и заправляет темные волосы за уши.

-Сигаретку дать? - полушепотом спрашивает Робби.

Энди кивает: “Давай, пока мама не вышла”.

Робби подходит к ограде, прикуривает сигарету для Энди и накручивает на палец виток плюща.

-Батя опять завел свою шарманку, - говорит он, выпуская колечки дыма в жаркий июньский воздух. - Так и хочет, чтобы я застрял в этой дыре до конца своих дней. Прямо как дед Барни. Прикинь, просижу в конторе всю жизнь, а потом, когда сдохну, меня пересыплют в урну и поставят на полку над камином. Иногда будут протирать пыль.

- Тоска, - отвечает Энди, воровато оглядываясь через плечо. - Но вариантов-то нет, документы в юридический уже поданы.

-Варианты всегда есть, - говорит Робби.- Мы же с тобой миллион раз обсуждали, что лучше умереть молодыми, чем прожить унылую, как у наших родителей, жизнь. Глянь на своего отца: отрастил такое пузо, что даже шнурки завязать не может. На уме только футбол и молодые продавщицы с рыбного рынка. И мой Батя не лучше. А обе мамки помешались на своих драценах и розовых кустах. Гадость.

- Полное дерьмо, - улыбается Энди и быстро перебрасывает окурок через ограду, на сторону Робби. Мама вышла в сад. - Все, давай, заканчивай эти поминки, вечером зайдешь, сходим на озеро.

У них с Энди с самого детства было свое тайное место на озере, маленький тенистый выступ на берегу, скрытый ото всех длинными лианами плакучих ив. Когда им было лет по четырнадцать, они смастерили себе понтон, и в жаркие дни приходили туда с полотенцами и журналами, лежали, грызли яблоки и с хохотом сталкивали друг друга в теплую воду.

Вечером над озером плывет едва заметная дымка, вода не движется, как зеркальная гладь. На Энди вязаный бюстгальтер от купальника и белая теннисная юбка, в руках сигарета и “Сан”, Энди листает газету с громким шелестом и иногда произносит: “Хм”.. Робби лежит, прикрыв глаза и распластавшись на понтоне; шершавые доски приятно покалывают его голую загорелую спину. Он любит слушать, как читает Энди, но думает всегда о чем-то своем.

-Прямые выборы в Европейский парламент, - бубнит Энди, затягиваясь сигаретой. - Консерваторы получают шестьдесят мест, и миссис Тэтчер…

-Скука, - гудит Робби, не открывая глаз. - Я только что вернулся с самых скучных похорон на свете, давай что-нибудь повеселее. Про космос?

Энди снова шуршит газетой. Она совсем близко, и от ее кожи пахнет солнцем и солью.

-Американская орбитальная станция “Скайлэб” упала в Индийский океан.

-Хреново, - говорит Робби.- Что в светской?
-”Пинк Флойд” с альбомом “The Wall” пятнадцатую неделю держатся на вершине хит-парада, при этом “Another Brick In The Wall” занимает лидирующие позиции как в США, так и в Британии.

-А вот это круто, - Робби приоткрывает глаза и смотрит, как переливаются в вечернем свете редкие золотистые волоски на руках Энди.

-В Лондонском Сохо открылось арт-кафе постмодернистского направления. Концерт Эрика Клэптона в память о “Cream”, может они еще воссоединятся? Джеймс Ферланд открывает собственный ночной клуб на Карнаби-стрит.

Робби оживляется: “Снимки есть?”

-Есть немного. Они с Эллис очень милая пара!

Робби привстает на локтях и, положив голову Энди на колени, заглядывает в газету. Они не просто милая пара, они вот уж который год подряд удерживают титул самой красивой британской пары Голливуда. На фото они безудержно счастливы, как впрочем, и всегда. На них хочется равняться, ими хочется быть. Робби помнит, как однажды Энди, глядя на их очередной совместный снимок в журнале, спросила: “Смогли бы мы с тобой стать самой красивой британской пары чего-нибудь там? Пусть даже нашего богом забытого Дерби?” А Робби тогда обнял ее и промолчал.

Он смотрит на Джеймса Ферланда, икону стиля, бога экрана, и думает, что будь он хоть вполовину таким, как Джеймс, у него вряд ли была бы пара. Он тусовался бы с Сидом Барретом и Джимом Моррисоном, будь тот еще жив. Он приводил бы домой таких, как Шэрон Тейт и Бьянка Джаггер, моделей, певичек, секретарш, психопаток, массажисток, рок-гитаристок, богатых домохозяек из Белгравии, бедных мороженщиц из Хэкни, бывших “первых леди” Америки, будущих “первых леди” Франции, лаборатнок из Кэмбриджа, недоразвитых тупиц, комических актрис и двойников Греты Гарбо. У него было бы целое хранилище секса: отличные трахания, поганые трахания, бешеные трахания и так себе трахания, вялые, мучительные, чересчур долгие и слишком короткие; такие, о каких без стакана скотча не забудешь и такие, о которых без бутылки не вспомнишь. Он бы не сидел сиднем, убиваясь по одной девчонке. Он бы вообще не сидел, его рвали бы на части. В такие моменты ему становилось даже жаль Энди: в мыслях он уносился в такие дали, что переставал ее видеть и слышать.

Но Джеймс Ферланд, разумеется, не такой. Это Робби в свои восемнадцать одержим поиском юбок, трусиков и сосков, торчащих из-под блузок, Джеймс же в каждом интервью говорит о бесконечной любви к своей верной Эллис, и Робби верит ему, потому что ему невозможно не верить. Ему веришь в каждом фильме, и в “Темноте”, где его герой по ошибке убивает собственную дочь, и в “Коротком пути”, где он, будучи офицером антигитлеровской коалиции, пробирается через оккупированную Варшаву, и в сопливой трехсерийной “Сестре Мэри” о любви протестантского пастора и католической монашки. Ему веришь даже в рекламе ополаскивателя для рта. Робби знает все его роли наизусть, с точностью до реплики и поворота головы.
А еще Робби знает, что если очень захочет, то может стать таким, как Ферланд. Взглянул бы на него хоть самый затрапезный режисеришко, сразу отметил бы, что у них один типаж. Те же пепельные волосы, быстро выгорающие на солнце, те же зеленые, с едва заметной желтизной, глаза, та же манера свободно жестикулировать. Робби никогда не видел фотографий восемнадцатилетнего Ферланда, но уверен, что в юности Джеймс был безумно похожим на него.

В шестьдесят девятом году Робби впервые выступил на школьном рождественском представлении. Он играл идиотского оленя, но, как ни странно, оленю дали пару реплик. Есть вещи, которые не забываются: первый поцелуй, первый секс, первая пьянка, первое выступление на сцене. Совсем еще неказистый, угловатый, восьмилетний, умирающий от жары в поролоновом оленьем костюме, он смотрел в зал, но видел только темноту - свет софитов слишком ярко бил в глаза. Однако само осознание того, что на него глядит несколько десятков человек, будоражило и возбуждало. С тех самых пор, как научился складывать слова в предложения, Робби Тинздейл привык, что его перебивают. Помолчи, не мешай, не кричи, ты не прав. И только здесь, на сцене, он впервые произнес две реплики целиком, в полной тишине. Никто не остановил его, не поправил, не заткнул ему рот. Он говорил какую-то детскую чушь, но его слушали, все до единого: хулиганы, отличницы, учитель физкультуры, директор школы, Батя… Конечно, потом все вернулось на круги своя. Иди в свою комнату, не перебивай старших, ты ничего не понимаешь. Но с тех пор он не пропустил ни единого выступления в школьном театре, ни одного до выпускного класса. Брал все, что дают - говорящее дерево, дровосек, Кот в сапогах, Ромео, Розенкранц. Ему было все равно, главное, чтобы все молчали и слушали. Он до сих пор не признается себе в этом, но, пожалуй, даже секс не доставляет такого удовольствия, как сцена. Пусть это лишь школьный театр в Дерби.

-Так ты поедешь поступать на юридический? - голос Энди неуместно и даже грубо вырывает его из мира слепящих софитов, красных ковровых дорожек и кинематографических наград. - Я уже собираю вещи, на следующей неделе надо выезжать.

-Конечно, поеду, - Робби целует Энди в губы и смотрит на зеркальную озерную гладь. - Только я не уверен, что это будет юридический.



Джеймс

Его настолько раздражают ее фиалковые духи, что он приоткрывает окно. В машине и так дышать нечем, а она еще набрызгалась этим дерьмом. Джеймс нервно покручивает золотой браслет на запястье и легонько притопывает в такт Smokie. На Эллис платье из крепа, то ли розовое, то ли терракота.

-Прекрати это, - Эллис шлепает Джеймса по колену. - Бесит твоя трясучка.

Когда она движется или говорит что-то, Джеймсу мерещится, будто фиалковая вонь усиливается во стократ.

-Маркус, будь другом, передай миссис Ферланд, что это моя машина, и я делаю в ней, что хочу.

Маркус Парр, личный водитель и охранник, за десять лет повидавший в этой семье всякого, невозмутимо молчит, но еле заметно улыбается Джеймсу в зеркало заднего вида - солидарность.

-Маркус, - произносит Эллис. - Скажи, пожалуйста, мистеру Ферланду, что перед выходом из дома можно было вытереть под носом кокаин.

Шофер, разумеется, молчит, а Джеймс будто невзначай отворачивается к окну и вытирает верхнюю губу. А вдруг не блефует?

-Маркус, - говорит он. - А ты тогда скажи миссис Ферланд, что я бы не успел так убиться, если бы она собиралась побыстрее. И еще передай, чтобы она закрыла уже к чертовой матери свой размалеванный рот!

-Ну ты и… - Эллис не утруждает себя подбором нужного слова, Джеймс и так все знает.

До клуба они едут в молчании, а Smokie продолжают играть. Прессы будет много, в конце концов, это открытие его собственного клуба. Прессы никогда не бывает мало, но сегодня на Джеймса снова посыпятся неудобные вопросы о гибели сестры. Мероприятие и так пришлось отложить, дабы оно не казалось пиром во время чумы, но дальше тянуть было нельзя - инвесторы хотят видеть окупаемость, а готовый к открытию клуб уже третий месяц простаивает впустую.

Когда Люсиль Ферланд повесилась в президентском люксе отеля “Савой”, Лондон буквально взбесился. Репортеры не давали прохода ни Джеймсу, ни Эллис, добрались даже до его родителей в Шеффилде. Джеймс прервал съемки у Ричарда Аттенборо, прекратил театральные выступления и заперся в поместье в Белгравии. Выезжал только по ночам, один или с Маркусом, куда-нибудь в Сити, в небольшие рестораны и клубы, где вход строго по спискам. Эллис не сильно переживала из-за затворничества, вся ее жизнь в последнее время и так состояла из сна, посиделок у бассейна, непомерного поедания Ксанакса и беспричинных нервных срывов. К счастью Джеймса, поместье в Белгравии так велико, что с Эллис можно не встречаться никогда.

Сегодня на нем белая льняная рубашка и черные брюки из джерси, и он до сих пор понятия не имеет, почему повесилась его младшая сестра.

Эллис обязана присутствовать на мероприятиях, так утверждает пресса и так говорит она сама. До того, как свихнуться, она подавала надежды, даже Джеймс не сомневался. Еще в семьдесят первом она написала песню, за которую ей пророчили миллионы. “Don’t Break Me”.  Джеймс помнит, как она встречалась с Пегги Ли и Брюсом Спрингстином. Он помнит ее еще цветущей, помешанной на музыке. Она выступала с ней в Хаммерсмит Аполло, срывала овации. “Don’t Break Me”. Эта песня звучала по радио в прокуренных офисах и ирландских пабах. Песня о том, как отчаянная девушка покупает “Смит и Вессон”, намереваясь отомстить бойфренду за измену. “Don’t Break Me”. “Не ломай меня”.  Эллис Ферланд сняли для американского “Пипл”. Его, Джеймса, ни разу не снимал американский “Пипл”, господи боже! А потом Эллис и вправду купила “Смит и Вессон”, тонну Ксанакса и перестала петь. Нет, она не чокнутая, Джеймс это знает, но что-то в ней определенно сломалось, так и оставив ее “певичкой одной песни”. Она до сих пор ездит на своем желто-белом “Нэш Метрополитен” пятьдесят четвертого, который купила на Сотбис в семьдесят третьем, и который, говорят, принадлежал Чаку Берри, только Джеймс знает, что брехня это все. Унизительное подобие транспортного средства, но другого она не хочет. Жизнь будто застыла для Эллис везде - в ее гараже, в ее доме, в ее сердце. На прошлой неделе Джеймсу привезли заказанный в Женевском автосалоне “Porsche 928”, купе, черный, как адская бездна. Для сегодняшней поездки он выбрал статусный и “семейный” “Cadillac Fleetwood 75”.

Обязательно приедет Софи Марино, не пожалеет времени и прилетит из Сан-Паоло, и они снова будут танцевать, как тогда, два года назад, в доме ее отца в Бель-Эйр. Будут закапсулированы внутри экстатического зарева музыки, отгородятся от надоевшего мира. Эллис не знает о Софи, и это, пожалуй, единственное, чего она не знает. Может, заявится Пол Мэдсон, и это тоже хорошо. Конечно, он не Софи, но, во-первых, он вхож во все модные издания, а, во-вторых, трется неподалеку от Энди Уорхолла. Джеймс подозревает, что Эллис тоже с ним спала, с Мэдсоном, но это не точно. Маркус не подтвердил, а уж он знает все, что происходит в семье Ферланд. Не знает только о том, что происходит в их общей постели. Потому что там уже года три не происходит ничего.

Он назвал клуб в ее честь, а она отреагировала презрением. Он-то думал, она хоть немного обрадуется, но она, как всегда поняла все правильно. Сказала: “Общественность, разумеется, проглотит, а вот я, пожалуй, сплюну”. Ей бесполезно пускать пыль в глаза, Эллис, да и ни к чему уже.

Чтобы вспышки не слепили глаза, Джеймс надевает черные “Вайфареры”. Эллис напяливает улыбку пластиковой отрыжки фирмы “Маттель”, репетирует ее в зеркале заднего вида - она совсем разучилась улыбаться. Маркус открывает заднюю дверцу и жестами командует репортерам и зевакам отойти подальше. Приглашенные гости давно уже внутри, и Джеймс надеется, что на этот раз среди них будет Орсон Уэллс. Три раза Уэллс динамил его без причин, и это, черт побери, обидно.

Все рассчитано до миллиметра: он обнимает ее чуть ниже талии (так выглядит интимнее), она слегка наклоняет голову в его сторону (признак семейной теплоты). Десяток вспышек, два шага вперед, игнорировать вопросы. У самого входа, у дверей из черного стекла, под неоновой вывеской “Ellis” остановиться, снова улыбнуться, замереть на пару секунд и скрыться в холле клуба. Все.

Едва двери закрываются за их спинами, Джеймс убирает руку с бедра Эллис так резко, будто его ошпарило. Щелкает пальцами, подзывая Маркуса, отводит его в сторону, потянув за галстук.

-Отвези ее домой через часок, один хрен она отрубится.

-Она вроде не собиралась напиваться, - шепчет в ответ Маркус.

-Сейчас соберется. Подожди ее у черного входа, не нужно, чтобы кто-то видел, что она уезжает раньше.

Водитель пожимает плечами: ну окей, без вопросов. Будучи, пожалуй, самым доверенным лицом в доме Ферланд, Маркус уже давно не соблюдает субординации, а Джеймс ее и не требует. На него работает слишком много людей, и ему хочется, чтобы хоть один не просто работал, а был его частью, понимал его без лишних слов. Эллис не знает, что иногда по вечерам Джеймс надирается с Маркусом в биллиардной в подвале их дома, и они вдвоем подвывают записям Джими Хендрикса, имитируя на киях гиатрную игру. Эллис не знает, что если она устраивает незапланированную поездку за город в одиночестве, по шоссе в паре машин от нее на неприметном зеленом “Фиат 128” катится их личный водитель. Маркусу Парру пятьдесят два, во время Второй Мировой его жена и новорожденная дочь погибли под обломками взорванной больницы, и теперь Джеймс Ферланд - это вся его семья.

-За тобой-то когда? - Маркус смотрит на часы. - Под утро?

-Черт его знает. Давай к четырем, может, к пяти.

Стены облицованы бетонными литыми панелями с иероглифами, окон нет, только муляжи из черного стекла, а на них вычурные кованые прутья в стиле Новоорлеанского Французского квартала, установленные будто из-за приступа паранойи, возникшего у дизайнера под амфетамином. Джеймс не силен в дизайне интерьеров, поэтому даже не смотрел рабочие варианты проектов. По углам тянутся неоновые змеи, отражаясь бликами на поверхности столиков из черного стекла. Из колонок поет гипнотический Джеймс Браун. Джеймс выуживает из пачки сигарету, прикуривает, берет Эллис за руку и входит с ней в холл.

Народ профессионально блуждает по залу с бокалами шампанского. Профессионально тусоваться - это навык, который оттачивается годами. На уровне вибраций улавливать направление движения в сторону интересных связей на будущее. Вовремя выблевать всю выпивку, чтобы не дать себе отрубиться. Делать вид, что все вокруг друзья. Обдолбавшись экстази, помнить, что никакие они, к черту, не друзья. Не говорить о финансах до полуночи. Не заключать сделок после третьей бутылки скотча.

На Нейтане Барнсе твидовый пиджак, это в такую-то жару. Зои Контрелл курит косяк за столиком на двоих, рядом с ней какой-то мужик, со спины - вылитый Орсон Уэллс. Да ладно, быть не может! Джеймс от волнения даже сжимает руку Эллис до хруста.

-Отпусти, мудак, больно, - она выдергивает свою руку из его ладони и шагает к Натали Комбс, с которой они познакомились сто лет назад на концерте Джима Моррисона.

Орсон Уэллс оборачивается и оказывается всего лишь Билли Хортоном, фотографом из Harper’s Bazaar. Надо же было так перепутать. Зоуи машет Джеймсу, и он садится к ним за столик.

-Чудесное место, дорогой, - говорит она. - Стильно, стильно. Ей-богу, прямо как в… Ну, помнишь тот ресторан в Нью-Йорке, где была презентация книги Жаклин Сюзан… Как его?

-  “Дэниел”.

- “Дэниел”, точно! - она хохочет, будто в названии есть что-то забавное. На передних зубах отпечаталась помада. Джеймс терпеть не может Зоуи Контрелл, но она, как и Софи Марино, одна из самых востребованных моделей. Джеймс оглядывает зал в поисках Софи, замечает Пола Мэдсона, но решает повременить. На нем потрясающая рубашка из голубого хлопка, о воротник-стойку обрезаться можно. Говорят, сейчас он пишет и снимается эксклюзивно для Esquire, но это не точно.

За соседним столиком ребята из “Илинг Судиос” и девочки из “FM Models”. Джеймс не знает их всех по именам, да ему и не нужно - они знают его, и этого достаточно. Нельзя не поздороваться и пропустить очередную сплетню.

-И мы стоим на красном, прикинь, - рыжая девчонка, Джеймс точно видел ее в каком-то журнале. Как ее? Мерилин? Меридит? - А рядом с нами тип в кабриолете вываливает свой хрен. Мудак блевотный.

Эллис пьет кьянти с Натали Комбс, но Джеймс знает, что в ее сумочке припасена фляга со скотчем. Ее глаза - бледно голубой металлик, который на заводах “Дженерал Моторс” называют “фосфоресцирующий синий”, завораживающая химическая синева, токсичная, противозаконная. Другие мужчины до сих пор смотрят в ее глаза и забывают, о чем говорили. Джеймс теперь видит только два синих стеклянных страза.

Ближе к часу ночи Эллис уже пьяна, и Джеймс проводит ее к черному входу, передает Маркусу. Софи по-прежнему нет, это огорчает и бесит. Тратить время на что попало Джеймсу не хочется, сплетни надоели, в зале нестерпимо жарко, поэтому он вылавливает у стойки Пола Мэдсона и тянет его за острый воротничок в сторону VIP-зоны: “Ну, привет”.




Сэм

Хуже бездарной музыки только бездарная актерская игра. Девчонка вскидывает голову, опирается острыми локтями в барную стойку, пытается сфокусировать взгляд на источнике звука, но выходит с трудом - слишком пьяна.

-Что ты сказал?

Сэм вздыхает и взбалтывает коктейль в треугольном бокале. Оливки как будто подтухшие, с душком, такие, как если бы полежали пару дней в банке под крышкой возле окна.

-Вообще, - говорит он девчонке, чьего имени не знает, и даже не знает, слышит ли она его. - Вообще все вот это… Просто сборище амбициозных педерастов и пустоголовых профурсеток.

-Каких салфеток? - орет девчонка сквозь рифы Rolling Stones. - Тебе салфетку что ли дать, мужик? Только телефон я на ней писать не буду, нет уж!

Сэм снова вздыхает. В клубе Джеймса Ферланда иначе и быть не могло. Одно слово - пошлятина. Здесь даже стулья и стаканы какие-то пошлые, что уж говорить о людях. Сам Ферланд - он как та оливка с душком. Зрители боготворят, таблоиды расписывают во всех подробностях, фото во весь разворот, голливудские режиссеры ссорятся из-за него, девицы вешаются, парни вскрывают вены, модели бегают за ним, как косяк рыбешек за акулой. А подойдешь ближе - и вот он, душок тухлятины, пошлятины и дерьмеца.

Сэм знает Ферланда уже лет восемь. Познакомился через его сестру, театральную сценаристку. Хорошая была девушка, не в пример брату. Джеймсу тогда было всего двадцать девять, но уже тогда он снимался на лучших площадках Лос-Анджелеса, выступал на лучших подмостках Лондона. Никто не сомневался в его харизме и таланте, и не было дня, чтобы Сэм не мечтал заполучить его хотя бы для одной постановки. Годы шли, мечты блекли, пока не исчезли вовсе. Оставалось только на людях радоваться знакомству со звездой такой величины.

-Дьявола помянешь, он и явится, - бурчит Сэм себе под нос. Один черт, здесь ничего не слышно.

Ферланд уже слегка поднакачался, и вообще выглядит весьма довольным. Аккуратным пренебрежительным жестом сгоняет пьяную девчонку со стула рядом с Сэмом, присаживается. Сэм изо всех сил выдавливает из себя улыбку, Джеймс даже не утруждается растянуть губы в ответ.

-Сэмми МакНил. Собственной персоной. Тебе что, до сих пор приходят приглашения на мои тусовки? Наверное, это какая-то секретарская ошибка.

Вот уже восемь лет Сэму хочется его ударить, но нахамить Ферланду означает нахамить всему британскому шоу-бизнесу. А британский шоу-бизнес сам хамит Сэму каждый день. Дела в его театре и раньше шли не очень, а после смерти Люсиль все вообще покатилось под откос. Ферланд никогда открыто не винил Сэма в самоубийстве сестры, но в одном из интервью неоднозначно дал понять, что прослеживает связь между  работой сестры, ее затяжной депрессией и трагичной кончиной. Мало-мальски известные актеры начали разрывать контракты, ссылаясь то на здоровье, то на более выгодные проекты. Это как проказа - от прокаженного все бегут. В итоге осталась кучка никому не нужных бездарей.

-Как тебе заведение? - Джеймс подзывает бармена и просит две водки с тоником. - А так ты здесь по делу или просто зашел поздороваться?

-И то, и другое, - Сэм заставляет себя допить свой мартини, чтобы приготовиться к водке. Не выпьешь с Ферландом, он обидится и обольет дерьмом с ног до головы. Хорошо, если не публично.

-На самом деле, хотел посмотреть на молодых дарований.

-Здесь все очень дорогие молодые дарования, Сэмми.

Приносят водку и Сэм радуется возможности не ответить на очередную колкость. Закуривает, смотрит на Джеймса. За эти восемь лет он стал только лучше. Сэм всегда недоумевал, как Ферланд умудряется приумножать свой лоск при количествах алкоголя и наркотиков, которые употребляет.

-Кажется, Бертолуччи опережает свое время, - говорит Джеймс, прикуривая сигарету. - Или просто не вписывается в него…

Сэм открывает было рот, чтобы ответить, но Ферланд резко переключается, будто и вовсе забыл, о чем говорил: “Хочешь познакомлю тебя кое с кем?”

-Д-давай.

-Не. Пожалуй, не буду.

Он встает и уходит, опрокинув за собой стул. Сэм смотрит ему вслед и думает, что черта с два когда он поймет подобную манеру поведения. В зале много знакомых лиц, практически все. Одних он знает по рекламе и кино, других по концертам и выставкам, но лично знаком с единицами.

Люсиль Ферланд не искала славы, ей нравилось писать, и она любила маленький захламленный сэмов театр. Не то чтобы она не могла писать для Голливуда, могла, просто не хотела. Есть люди, как Джеймс, которые возят свои мечты в огромном блестящем фургоне, который не помещается на кривых улочках. Есть такие, как Люсиль, которые прячут мечты в маленькие потертые шкатулки. А есть такие, как Сэм, которые запирают свои шкатулки в несгораемый шкаф с шифром и никогда никому не показывают.

Неуверенный и неловкий в жизни, он всегда был богом в своем театре. Он умел доносить до актеров самое важное, при этом не лишая их индивидуальности, а наоборот, раскрывая потенциал каждого. Собственно, почему “умел”? Он умеет это и до сих пор, правда раскрывать почти некого. Кучка придурков, которые остались ему верны, годятся только на рождественские представления для слабоумных детей.

Сэм заказывает еще водки с тоником. К черту эти тухлые оливки.

Из логова дьявола он решает уйти только под утро, прогоняв скуку по стакану всю ночь. Когда идет через зал, какая-то моделька из Victoria’s Secret сотрясается в конвульсиях передоза, начинающий писателишко из Марселя раскладывает пасьянс на животе голой певички, похожей на Линду Касабиан, Кароль Буке делит дорожку кокаина с Изабель Аджани, юная Дерил Ханна танцует на столе то ли перед Шоном Коннери, то ли перед Марлоном Брандо, Джеймс Ферланд лижется на кожаном диване то ли с какой-то там, то ли с каким-то там, черт их разберет в темноте. Сэм по привычке бубнит себе под нос “прости господи” и выходит из клуба “Ellis”, пожалуй, навсегда.

В такси он некстати вспоминает, как уходила Агнес, а он так и сидел в ожидании, когда чудо свалится на его рыжую голову. Вспоминает, как она плакала - горестные слезы маленькой девочки, тяжелые грудные рыдания Элизабет Тейлор. Он подходил к ней, пытался обнять, но на самом деле ему не хватало воздуха. Сколько он себя помнит, воздуха ему было мало. Душные люди, требующие большего, сдавливающие горло желания. Столько лет подряд все идет не так. Он всегда опаздывает на поезда, всегда путает места встречи. Он родился специально, чтобы ошибаться на каждом шагу. Сэм МакНил и его “Оскар” в номинации “Самый неуместный человек”.

В пыльной квартире темно, но Сэм точно знает, куда ступать, чтобы не скрипнула половица. Без четверти три часа утра, скоро начнет светать, и не приведи господь услышать:

-Сэмюэль, это просто возмутительно! Я прождала тебя всю ночь!

- Извини, мама, - и теперь самое время слинять по коридору в свою комнату, но никогда этот план не срабатывал. Никогда.

-Извиняться ты был должен перед своей женой и детьми, а я на старости лет не хочу умереть от инфаркта, гадая, где тебя носит!

Ты и так скоро умрешь, тебе восемьдесят восемь. Хотя, наверное, ты бессмертна. Сэм пытается вписаться в дверной проем гостиной, где мама сидит, будто вклеенная в свое кресло-качалку. Здесь все в ажурных салфетках, пропади они пропадом. Она обвязала весь дом - на столе, телевизоре, радоиприемнике, комоде, тумбочках, подоконниках, везде лежат эти уродливые вязаные монстры. Она будет вязать, пока не умрет, а не умрет она, наверное, никогда.

-Ты еще и пьян, Сэмюэль, - констатирует миссис МакНил, расправляя платье. - Омерзительно.

-Ты вообще… - Сэм опирается о дверной косяк и устало взъерошивает влажные волосы. - Черт, ты вообще понимаешь где и у кого я сегодня был?

-Не смей поминать черта в моем доме, Сэмюэль! - миссис МакНил хватается за Библию, которая для нее важнее сердечных капель. - Отче наш, сущий на земле, как на небе…

-Спокойной ночи, мам.

- Стоять! - Библия летит обратно на тумбочку. - Ну, и где ты был? В то время как твоя жена в одиночку растит твоих детей.

Сэм вздыхает. Если есть где-то ад, то он здесь, в квартирке в Мертоне.

-Моим детям далеко за двадцать, мама. А был я на приеме у Ферланда.

-Того красавчика из телевизора? - на морщинистом лице появляется подобие улыбки, но тут же исчезает. - И кому ты вообще там спекся? Чем ты заслужил такой праздник жизни?

-Господи, мама, уже почти три утра…

-Не поминай Господа всуе, Сэмюэль! Отче наш, сущий на земле, как на небе…

-Да пошла ты, старая кляча.

Разумеется, Сэм такого никогда не скажет. Конечно же, Сэм такое может только подумать. Но пока она снова ударилась в молитву, есть пара секунд, чтобы улизнуть в свою комнату. Сэм падает на жесткую кровать и думает, что, наверное, лучше бы он до сих пор терпел Агнес и гулял от нее на стороне, чем терпеть этого набожного беса в юбке.

Когда он засыпает, ему снится Люсиль Ферланд, поедающая тухлые оливки в баре своего брата.

Робби

“Жук” Энди ломается где-то в Уилшире. Заднюю левую покрышку пробило осколками бутылки из толстого стекла. Робби ставит “Жука” на ручной тормоз, поддомкрачивает машину, но места все равно маловато, колесо едва отрывается от асфальта. Если и есть что-то хорошее в этом рыдване, то только восьмидорожечная кассетная магнитола “Стерео 8”. Робби замечает, что на кардан намоталась проволока. Жаль портить новые джинсы, чтобы вытащить из-под машины эту сволочь, Робби достает из рюкзака учебники по истории и правоведению и подкладывает их себе под колени. Проволока жесткая и ржавая, а Робби без перчаток, ну да и черт с ними.

Энди курит на обочине, то и дело поправляя красный аварийный конус. Говорит:

-Ты ведь не собирался никуда поступать, так?

-Что? Подай накидной ключ!

Энди смотрит, как Робби откручивает колесо и легонько пинает его учебники.

-Юридический, - говорит она. - Ты ведь хрен на всех положил.

-Положил, - кивает Робби, сбрасывая пробитое колесо на землю. -Вот такущий хрен.

-Это тебе хорошо, - продолжает он с придыханием, закручивая колпачки на “запаске”. - Ты едешь заниматься своим художеством, тем, к чему душа лежит. А я, значит, должен от скуки помирать?

Робби моет руки и лицо в сортире на автоколонке “Мобайл”, пока Энди звонит своим лондонским друзьям и сообщает, что ехать осталось часа полтора. Учебники так и остались лежать в пыли на Уилширской дороге. В кафе на заправке они решают съесть по стейку. Робби изо всех сил режет эту резиновую подошву на тарелке и всего на долю секунды вспоминает, какие дивные отбивные готовит Маман. Энди пьет черный кофе и отупело, загипнотизированно смотрит в окно, будто там ей показывают новый фильм об Агенте 007.

Энди всегда было нетрудно жить по правилам, потому что в ее доме правил почти не было. Старший брат лет пять назад укатил в Бирмингем, и одному Богу известно, чем он сейчас там занят, но это был его выбор, и родители его приняли. Энди отлично рисовала с тех пор, как научилась держать карандаш. Родители восхищались ее работами, и каждый год в “боксинг дэй” устраивали выставки у себя во дворе. Просто развешивали ее картины в рамках, под стеклами, на мольбертах, и любой желающий мог заглянуть и посмотреть. Багажник “Жука” битком набит эндиными холстами, красками, бумагой, карандашами и тушью.

-Я не думала, что ты действительно на все плюнешь, - говорит Энди, отпивая кофе. - Одно дело - рисоваться, сидя у озера, и совсем другое - послать всех в зад.

-Всех, кроме тебя, - улыбается Робби, надеясь хоть чем-то разрядить обстановку.

Энди многое понимает, но есть вещи, которые ей попросту недоступны. А еще в ней живет страх за всех близких. Была бы ее воля, весь свой крошечный мирок она обтянула бы сеткой-рабицей и наблюдала за каждым, чтобы, ни дай Бог, не случилось беды.

За соседним столиком, тем, к которому Робби сидит спиной, шепчутся два мужика. Робби видел их мельком - обоим лет по сорок, один бледный и сухопарый, другой грузный и какой-то немытый. Официантка наливает им кофе, и один из них говорит:

-У вас же есть коричные булочки, детка?

А она отвечает: “Есть, и не называй меня деткой”.

Она отходит, унося с собой пустой кофейник, а один из мужиков говорит другому:

-И если сдать всю эту труху в ломбард, можно срубить четвертак.

А второй ему: “Если, конечно, никто не просечет, откуда взялось такое пресс-папье”.

Робби вдруг понимает, что никогда не видел в жизни ничего дурного, ничего противозаконного. Только на экране плохие парни что-то замышляют, а хорошие восстанавливают справедливость. Однажды в Дерби кто-то угнал велосипед молочника, мистера Пайпера. Ржавый лязгающий, никому даже с доплатой не нужный велосипед. Потом его обнаружили под мостом, без сиденья и руля. Это все, что Робби знает о преступлениях.

Его разморило на жаре, и остаток пути до Лондона он проспал, откинувшись на подголовник. Энди будит его на въезде и просит свериться с картой. Робби бестолково вертит в руках бесконечно длинный и широкий атлас, разглядывает сети улиц и мостов и не знает, с чего начать. Как ни странно, им нужно практически в самый центр, в Бермондси. Каким ветром эндиных друзей занесло в этот рай, остается только догадываться. Энди робко катится по чистым улочкам, а Робби разглядывает разноцветные дома, которые, хоть и украшены вывесками, по-прежнему выдают свое промышленное прошлое.

У них небольшая квартирка на Бермондси-Сквер, у Алана, Гейба и Кристи. Робби не очень-то понимает, почему они живут здесь втроем, но по эндиным рассказам знает, что ребята они интересные. Энди познакомилась с ними года три назад, когда ездила с родителями на курорт в Абердин, и с тех пор они часто переписывались и перезванивались. Мебель в квартире будто накидали, как придется. Диван точно посреди гостиной, а не тредиционно у стены, на стеклянном столике куча журналов и газет, на полу в углу огромный кальян, на подвесной полке - телевизор, с которого пыль не стирали уже лет двести, на подоконнике швейная машина “Singer” и какая-то полупрозрачная ткань, скомканная, но пышная, как шапка взбитых сливок в чашке кофе. По всей квартире разносится стойкий сладковатый запах марихуаны, а где-то в дальней комнате играют “Eagles”.

Им всем лет по двадцать, может, чуть больше. Алан, рыжий, как апельсиновая цедра, валяется на полу с голым торсом, косяком в одной руке и карандашом с другой. Перед ним газета с кроссвордом, и он не замечает гостей, но то и дело спрашивает:

-Пение без инструментального сопровождения. На “А”.

Ему никто не отвечает, и тогда он выкрикивает: “Точно, а капелла! Спасибо.”

Кристи высокая, наверное, выше Робби. У нее острый нос, тонкие губы и черные вьющиеся волосы до плеч. На ней платье из тафты и туфли на огромных каблуках, отчего она кажется выше еще на целый фут. Чтобы поцеловать Энди и Робби ей приходится слегка согнуть колени. Робби не привык, когда его целуют незнакомые люди, но от Кристи приятно пахнет карамелью. Гейб милый. Не в смысле “милый”, как котята и не в смысле “милый”, что хочется смотреть, не отрываясь. О таких “милый” говорят старушки на улицах. Аккуратно причесан, одет в отглаженную рубашку и вязаный жилет, на брюках идеально заутюженные стрелки, а под ногтями никакого намека на грязь. Робби стыдливо прячет за спину свои руки, которые так и не сумел отмыть от мазута. Нет еще и полудня, а Гейб взбалтывает в бутылке “Бифитер” и пьет его без тоника.

-Легальная оптимизация количества штата сотрудников, - орет с пола Алан. - Черт его знает, на какую букву.

Робби осторожно ставит свой рюкзак и тихо произносит: “Сокращение”.

-Че? Кто это такой умный? - рыжий Алан приподнимается на локтях, затягивается косяком и смотрит на Робби. - Ты че еще за хрен?

-Я же говорила, что к нам приедут ребята, - произносит Кристи и цокает в своих туфлях на кухню ставить чайник. Уже оттуда она бубнит что-то вроде “Если у человека в голове говно, это ничем не исправишь”.

Гейб помогает Энди с сумками, они вместе достают ее рисунки, и он прикладывает их к стенам, будто в самом деле собирается их здесь развесить. Энди легонько сжимает запястье Робби - не тушуйся, мол, освоишься. Робби не может определиться, нравится ему здесь или нет. Дома всегда принимали гостей иначе: встреча на пороге, дежурные объятия, вопросы ни о чем, ужин, разговоры о политике. Здесь же появление гостей ни на что не влияет. Вроде гости есть, а вроде и нет. Хочется закурить, но он не знает, можно ли. Хочется что-то сказать, но все слова застревают в горле. Алан снова кричит:

-Эй, супер-мозг! Вид мелиорации, на “О”. Что это вообще на хрен за штука такая, мелиорация?
Робби присаживается на диван, аккуратно, будто под ним кипящая лава. Говорит:

-Ну… Это что-то в агропромышленности. Типа когда улучшают землю или…

-Ты чего там уселся,- перебивает его Алан. - Падай сюда, пыхнешь, поможешь мне с этим кроссвордом. Вторую неделю решить не могу.

Робби опускается на ковер, делает затяжку сладкого дыма, забирает у Алана газету с кроссвородом и внезапно понимает, что все не так уж и плохо.



Джеймс

Питер Антонелли - невролог, немолодой, неуместно загорелый для Британии, белозубый, с гусиными лапками в уголках глаз. У него салатовый Кадиллак “Deville” семьдесят шестого года и костюмы от Лагерфельда. Он любит поговорить о модной эклектике, советском режиме и американской высадке на Луну. Еще он часто жалуется на обслуживание в номерах отелей в Малибу и на коктейли в барах Нью-Йоркского латинского квартала. У него практика в Сохо, в большом белом отштукатуренном комплексе неподалеку от Мэйфер, но Джеймс ни разу не был в его частном кабинете, потому что доктор Антонелли приезжает к нему сам. Паркует свой “Deville” аккурат перед кованым забором с венецианскими узорами, усаживается на капот и ждет, пока перед ним распахнут ворота.

-Мне нужен еще либриум.

Джеймс в своем кабинете, лежит на диване с шелковой обивкой в духе викторианской эпохи. Расстегнул три верхних пуговицы на рубашке и скособочил галстук - кого тут удивлять?

Питер Антонелли рассказывает, как вчера в бассейне отеля “Адмирал” кто-то пытался утопиться, а потом спрашивает: “Зачем?”

-Не спрашивай зачем, - говорит Джеймс, пытаясь вытянуть из заднего кармана брюк смятую пачку сигарет. - Просто давай рецепт и все.

-Почему не спрашивать? - доктор Антонелли вздыхает и протягивает ему свою пачку. Тонкие, итальянские, с дерьмовым привкусом шоколада.

Джеймс смотрит в окно, игнорируя широкий жест невролога. Говорит:

-Может, потому что я тебя прошу? Потому что я плачу тебе двадцать пять фунтов в час?

Питер Антонелли убирает итальянские сигареты обратно в карман пиджака от Лагерфельда.

-Так не пойдет, Джим.

-Не обращайся ко мне “Джим”. Джим сегодня заправлял тебе машину. Джим вчера вытирал блевотину с твоего галстука. Я тебе не Джим.

-Джеймс, - примирительно говорит доктор. - Ты ведь не просто так мне позвонил, да?

-Руки трясутся и немеют, - Джеймс, наконец достает пачку и прикуривает сигарету. - Иногда немеет нижняя губа. А иногда поссать не могу по полчаса, трясу этим шлангом над писсуаром, а толку чуть. И бесит все, Господи, как все бесит, ты бы знал!

-Тебе надо на повторную диагностику. И это не просьба, Джеймс, это предписание.

Джеймс молчит и курит в потолок. На прошлой неделе, после открытия клуба, возобновили финансирование многосерийного проекта. Сегодня после обеда надо ехать на радиостанцию к Британи Джастис, почитать в микрофон какое-то говно, потом ответить на вопросы, а в перерыве отодрать Британи. Но за завтраком он не удержал ложку, после завтрака перед глазами растянулась белая пелена, а еще чуть позже он сорок минут провел над гребаным писсуаром.

-Просто выпиши мне либриума. Или риталина. Или бензедрина. А еще лучше - всего и сразу.

-С потенцией порядок? - спрашивает Питер Антонелли, доставая из портфеля бланки рецептов.

-Напомни, почему ты не должен об этом спрашивать?

-Потому что ты платишь мне двадцать пять фунтов в час.

Для поездки на радиостанцию Джеймс берет Маркуса и “Fleetwood”. Едва они трогаются, он достает из портативного холодильника бутылку “Столичной” и выпивает половину так быстро, что даже самому неловко. Эллис сегодня весь день просидит у бассейна, глядя на то, как Флетчер, их девятнадцатилетний садовник из Ноттингема, подстригает газон, сняв с себя футболку. Джеймс и сам бы не прочь посидеть у бассейна и посмотреть в никуда, но сегодня это совсем не в тему. Наверняка, Флетчер трахает Эллис. Ну, и пусть, хоть кто-то ее трахает.

Маркус включает “California Dreaming”, для порядка спрашивает: “Пойдет?” Маркус знает, что Джеймсу пойдет, а что нет, и в какой момент. Было бы Маркусу двадцать лет и был бы он девчонкой, на нем можно было бы жениться - так чутко он понимает все потребности близких людей. Джеймс наливает еще полбокала столичной с кучей льда и сует Маркусу кассету Фредди Меркьюри. Таких копий в мире пока всего три - у Джеймса, у Одри Хепберн и у самого Фредди.

На радиостанцию Джеймс приезжает уже пьяным. Развалившись на заднем сидении машины, он просто дышит в обтянутый кремовой кожей потолок, когда Маркус приводит его в чувства. Крепкий кофе, минеральная вода, аспирин. “Ты не в себе? Давай отменим?”

Никогда и ничего нельзя отменять. Когда Джеймсу было двадцать два, он попытался отменить прослушивание. Через пару лет ему сорок, а он забыть не может, как на него орали: “Ты слишком много о себе думаешь! Из тебя ничего не выйдет!” Теперь эти люди за три месяца записываются у его секретарши, просто чтобы поздороваться.

У Британи Джастис идеальное каре, но совершенно нет грудей. Она сидит в наушниках, перед ней стопка бумаг и микрофон, большой, блестящий, покрытый мелкой сеткой. Она машет Джеймсу, когда тот садится в кресло напротив.

-Эй, - говорит она, улыбаясь, будто не устала, и от того кажется, что она устала в конец. - Как ты?

Джеймс говорит “нормально, порядок”. Но на самом деле не порядок, потому что перед глазами снова плывет несуществующий белый дым. Джеймс говорит: “Через сколько эфир?”

Британи смотрит на часы, огромная белая морда со стрелкамм. Отвечает: “На “три”, выдыхай. Десять, девять… Тишина в студии! Семь…”

Потом он пялит ее в прокуренном кабинете директора радоистанции. Задирает ей юбку и впиливается в нее, размеренно, как смычок, которым прыщавый скрипач играет “Грозу” Вивальди. На раз-два, туда-обратно. Ему безумно скучно, и он думает о том, что в машине у Маркуса его ждет еще половина бутылки “Столичной”.

Что бы Эллис ни делала, ей не вернуть прежнего облика, никогда не стать той певичкой одной песни, при виде которой у Джеймса по губам текли слюни. Той, что стреляла взглядом по толпе. Той, у кого на бедрах натягивался твид розовой юбки. Все кончено.  Джеймс уже дважды превзошел себя, с “Оскаром” и с рыцарским титулом. Нет, трижды - еще был “самый сексуальный из живущих” по версии “Vanity Fair”. Джеймсу уже не интересна эта гонка, ему гораздо уютнее с Маркусом в подвале, делать вид, что он обдолбанный Сид Баррет, который играет что-то вроде “Golden Hair”. Кстати, Сид Баррет должен ему триста пятьдесят долларов за один из своих текстов. А что? Спор был таким: если Джеймс врубится, о чем песня, Сид платит. Джеймс поднапрягся и врубился, все честно.

Джеймс застегивает штаны и смотрит, как Британи оправляет юбку. Вряд ли тут поможет либриум - он почти ничего не чувствует, будто мозг с членом разъединились, и то рулит один, то другой. Или, может, просто дело в сиськах Британи. Точнее в том, что их нет.

Джеймс заваливается на заднее сидение своего Кадиллака, и Маркус отъезжает без лишних слов.

-Это ****ецки тоскливо, - говорит Джеймс. - Умирать - это дьявольски скучно.

На Эллис ярко-синий купальник с крупным цветком промеж грудей, на садовнике Флетчере гавайские шорты, и Джеймс некоторое время просто стоит у штакетника с сигаретой в зубах. Когда он сдохнет, ничего не останется от этого поместья. Половина Белгравии взорвется к ****ям, потому что он, Джеймс Ферланд, не уйдет без фейрверка. Джеймс смотрит на то, как Эллис смотрит на то, как Флетчер смотрит на Эллис. Джеймс расстегивает пуговицу на поясе штанов и вдыхает дым глубоко в легкие. Когда тебя видят везде и всегда, очень приятно постоять невидимкой у штакетника и просто вдрочнуть на свою жену. Ничего не выходит, потому что опять дрожат чертовы руки и мизинец на левой будто чужой, ледяной, как фруктовый лед из ящика мороженщика. Так  и стоит он, прислонившись к побеленному забору внутри сада, невидимый, несуществующий, только дым в атмосферу. Завтра все начнется сызнова. Завтра мы все исправим.




Сэм

Утром звонит Лори Холл из бухгалтерского бюро, и тут же Джеффри Саммерс из коммунальной службы. Черил орет из-за двери:

-Сказать им, что тебя нет?

Тупая коза до сих пор не научилась ставить вызов на удержание, хотя для этого существует всего одна кнопка. Сэм ворошит совком камешки в аквариуме, где живут два песчаных короткохвостых варана, оба Патрики. Сэм кричит:

-Переведи на меня мисс Холл, а Джеффри скажи, что я перезвоню через пять минут!

Один Патрик лупит другого хвостом по голове, а тот, первый, даже не реагирует. Сэм падает в кресло и снимает трубку. У Лори Холл такой голос, будто какая-то крошка или рисинка застряла в ее горле. Слушаешь ее, и самому постоянно хочется откашляться. Сэм натягивает улыбку от уха до уха, как будто Лори это видит, и говорит:

-Принцесса моя, какие новости?

Принцессе скоро шестьдесят, и новости у нее всегда одни и те же.

-Пришло требование из банка. Они выставили пени за просроченный платеж по кредиту.

Сэм вытирает пот со лба и изо всех сил напрягает мышцы лица, чтобы улыбка не сползла.

-Ну, разве это беда, Лори? Мы же с тобой, как всегда, быстренько во всем разберемся, да? Кстати, сколько?

Сумму он записывает на клочке бумаги и подсовывает его под телефонный аппарат, чтобы не мозолил глаза.

-По прошлому кварталу убытки, - надтреснувшим голосом продолжает Лори. - И банк всерьез задумывается о том, чтобы закрыть кредитную линию.

Это ожидаемо, и Лори предупреждала о таком исходе раз двадцать, но Сэм всегда отмахивался. Он и сейчас неловко отшучивается, но опасливо прикусывает губу.

-А еще Мэдисон улетела в Палм-Бич, - сообщает Лори тоном, которым можно вбивать гвозди в крышку гроба. - Естественно, на твои деньги.

Лори Холл дружит с Пегги Андерсон, которая дружит с Кэссиди Смит, которая ходит на аэробику вместе с Агнес. Таким образом, по каналу, который Сэм называет “сплетнепроводом”, он всегда знает, где его бывшая жена и дети. И вот теперь его старшая дочь прыгает в самолет и улетает жариться на солнце Флориды. Разумеется, она не забыла воспользоваться отцовской чековой книжкой, а вот посоветоваться с отцом насчет поездки ей даже в голову не пришло. Сэм угюмо спрашивает:

-С кем улетела?

-Говорят, с тем самым Тедом О’Кифом, но это не точно.

С “тем самым”. Даже его бухгалтерша знает, кто такой Тед О’Киф, а он понятия не имеет. Сэм так зол, что хочет поотрывать к черту головы обоим варанам Патрикам.

-Ах, с “тем самым”, ну все ясно! Напомни, пожалуйста, чем он занимается?

Лори отвечает без запинки. Цифры в ее мозгу мирно уживаются со всеми лондонскими слухами. Разбуди ее посреди ночи и спроси, с кем спит ее сосед сверху, она тут же перечислит все имена, начиная с пятьдесят пятого года.

-У его отца частная адвокатская практика на Стрэнд, а сам он пока не при делах. Прожигает жизнь.

Сэм бросает трубку, закуривает, и только собирается набрать номер Агнес, как снова звонит Саммерс из коммунальной службы. Болтает что-то о протекающей крыше, и о том, что в подвале скоро законяет дерьмом, потому что трубу вот-вот прорвет. Говорит, что субподрядчик составил смету на ремонт и бла-бла-бла, но Сэм не слушает, только изредка произносит в трубку “угу, конечно”.  Мэдисон МакНил, его дочурка, его гордость, лучшая выпускница школы Святой Марии кувыркается в Палм-Бич с каким-то малолетним извращенцем, которого Сэм ни разу даже в глаза не видел. А вдруг она забеременеет, и этот урод бросит ее с младенцем на руках? А что, если он заразит ее  венерическим заболеванием? А может, они принимают наркотики, и у него переклинит в мозгу, и он порежет Мэдисон на куски? Она плохо плавает, а на пляжах Флориды всегда много народу, и даже никто не заметит, если она начнет тонуть! Сэм вытягивает из-под телефонного аппарата бумажку, где записана сумма долга перед банком, скатывает ее в комочек и бросает в аквариум к варанам. Обоим Патрикам наплевать.

Сэм оставляет дверь кабинета открытой и выходит, чтобы купить газету. Черил просит прихватить ей по дороге пирожное с земляничным кремом, но он ее не слышит. Вообще-то, это она на него работает, а не он на нее. Какой-то мудак разбил переднюю фару на его машине. “Пежо 104” и без того выглядит, как транспорт для инвалидов, поэтому неважно. Но вечером все равно лучше заехать в автосервис.

Возле газетного киоска висит большая реклама часов “Tissot”. “Мы с вами с 1853 года”. На плакате - ничего удивительного - Джеймс Ферланд, черно-белый, слегка небритый, держит руку на уровне ключицы, будто поправляет воротник рубашки. Из-под манжеты виднеется блестящий браслет и совершенно роскошный циферблат с еще тремя маленькими хронометрами. Сэм покупает “Daily Mail” и жвачку. Некоторое время топчется у рекламного щита, разжевывая резинку, затем выплевывает ее себе на ладонь и наклеивает на левый глаз Джеймса Ферланда.

Сэм смотрит с улицы на свой театр. Зря он не стал слушать разговоры Саммерса о смете на ремонт - фасад выцвел, краска облупилась и выглядит сейчас, как трупные пятна на обескровленной коже. Все здание театра - как огромный, распухающий труп на столе в прозекторской. Он умирает снаружи и изнутри, он пылится и гниет, и нет ничего такого, что могло бы вдохнуть в него хоть капельку жизни. А ведь Агнес предупреждала, что выкупать старый театр нерентабельно. Но кто ее слушал?

На восемнадцатой странице газеты - по-прежнему, красуется объявление о прослушиваниях. Оно там уже третью неделю, а пришло всего два человека. Старая актриска из Рочестера, которой место разве что в доме престарелых, и прыщавый юнец, который не отличает “репризу” от “репетиции”. Как-то Сэм напился у себя в кабинете, а Черил это заметила. Тогда он вдруг разревелся перед ней и сказал, что театру нужна либо новая кровь, либо достойные похороны. Черил заговорила было о том, что без Люсиль Ферланд этому театру однозначно конец, но Сэм разорался, выгнал ее из кабинета и чуть не уволил. Когда слегка протрезвел, купил ей пирожное с земляничным кремом.

В приемной сидит какая-то девочка. С виду моложе Мэдисон, угловатая, постриженная под Мирей Матье. Сэм сдержанно кивает ей, деловито проходит в свой кабинет. Тут же кидается к телефонному аппарату, снимает трубку и спрашивает Черил, кто это.
-Есть несколько замечаний по новому контракту, - отвечает Черил. - Как обычно, в вашу пользу.

Может, Черил и не способна поставить вызов на удержание, зато она настоящий эксперт в придумывании секретных кодов. Если внезапно нагрянет налоговая инспекция, Черил скажет в трубку: “Председатель совета директоров банка просил передать, что ждет вас на игру в крикет”. Это значит, что Сэм должен спрятать под ковер все документы, которые аудиторы видеть не должны. Если невзначай приходит Агнес, Черил говорит: “Простите, что прерываю ваш разговор с Warner Brothers, но к вам пришла миссис МакНил”. Вряд ли Агнес верит в эту чушь про Уорнер, но звучит это презентабельно. А когда - о, чудо - кто-то приходит на прослушивание, Черил вещает о несуществующем новом контракте. Сэму понятно, что в приемной - кандидат. Кандидату понятно, что у босса дела идут превосходно.

Ее зовут Мелани Дикинсон, она из Лидса, и она так же далека от искусства, как Сэм МакНил от Палм-Бич, где сейчас его дочь отдается на пляже какому-то недоноску. Ничего банальнее и скучнее Шекспира она и придумать не могла, и Сэм понимает, что зря прибрался ради нее на своем столе. Она что-то мямлит, а он что-то пишет. Когда она заканчивает монолог Офелии, он поправляет на переносице очки и просит Мелани оставить секретарше свой адрес и телефон. Которыми он, естественно, никогда не воспользуется. Зато, пока она читала, Сэм написал кое-что важное, и едва Мелани уходит, он вылетает в приемную, нервно поправляя галстук.

-Нам надо изменить объявление в газете, - полушепотом, почти чувственно, говорит он Черил.- Надо написать, что по результатам прослушивания мы сможем не просто принять кандидата в театральный штат, а продвинуть его или ее в кинематограф!

-Ага, - гудит Черил, не отрываясь от пишущей машинки. - А еще отправить на Луну. Сэм, проснись. Каким боком ты это сделаешь?

Сэм усаживается напротив Черил, на тот стул, где еще недавно сидела Мелани Дикинсон из Лидса, вытирает вспотевшие ладони о рубашку и говорит:

-Если я найду бриллиант в говне… Если я действительно увижу достойного. Черт, я без мыла влезу в задницу Джеймса Ферланда и продам ему это чудо за большие деньги, а потом буду стричь роялти! А иначе мне придется продать твою почку, чтобы оплатить пени по кредиту.

-А что это сразу мою? - Черил достает из первого ящика стола пачку сигарет. - Свою продай.

-Черил, душа моя, я серьезно! Свяжись с отделом объявлений в “Мейл”, измени текст! Вот увидишь, что-нибудь, да попадется!

Черил лениво поднимает телефонную трубку и наблюдает, как вдоль плинтуса под окном пробегает крыса. Сэм встает и оправляет пиджак.

-И кофе, - говорит он. - Сделай мне кофе.


Робби

Кристи уезжает за продуктами, берет эндиного “Жука”, потому что ее мотороллер в ремонте. Ее образ не очень-то вяжется с мотороллером, и Робби силится представить ее в обтягивающем платье, босоножках на шпильке и в мотоциклетном шлеме. Впрочем, здесь ничто ни с чем не вяжется: вечно обдолбанный и с виду туповатый Алан учится на фактультете биохимии, а по ночам разбирает и чинит чужие радоиприемники. Аккуратист Гейб вообще ни слова не говорит о том, чем занимается. Отмахивается: “Неважно”. А потом пропадает на трое суток, и никто его не ищет, все тоже говорят: “Да, неважно”.

Они обустроили себе солярий на крыше, разложили покрывала на горячем битуме. У Алана с собой карманный приемник и наушники - вчера полночи паял, а сегодня тестирует - он никого не слышит, впрочем, это его обычное состояние. Энди что-то рисует в блоконте. Сидит, надвинув панаму на глаза, чтобы нос не обгорел. Гейб достает из рюкзака две бутылки - одну с джином, другую с маслом для загара. Снизу им кричит Кристи: “Мороженого купить?” Гейб и Робби подползают к краю крыши, машут Кристи и почти в унисон говорят: “Купи”. Для верности кивают, потому что вряд ли она их слышала. Гейб кидает Робби бутыль с маслом, просит натереть ему плечи. Пока Робби растирает масло, пахнущее лавандой, Гейб открывает джин, глотает и передает Робби, потом достает из рюкзака книжку, на обложке которой написано “Тошнота”. Робби понятия не имеет, о чем эта книга, но название его не слишком привлекает. Если есть такой фильм, Робби на него точно не пойдет.

-Знаешь, какая моя любимая цитата из Сартра? - спрашивает Гейб, перелистывая книгу.

Откуда Робби может это знать, если он не знает, кто такой Сартр? Или не помнит - наверняка, в школе рассказывали, но он, как обычно, витал в облаках. Да и вообще, поэзия всегда интересовала его куда больше измышлений унылых французов. Робби вытирает масляные руки о покрывало и качает головой.

Гейб читает:

-”Если б только я мог перестать думать, мне стало бы легче. Мысли- вот от чего особенно муторно... Они ещё хуже, чем плоть. Тянутся, тянутся без конца, оставляя какой-то странный привкус”.

-Не любишь думать? - спрашивает Робби, растягиваясь на покрывале и прикуривая сигарету.

В Гейбе есть что-то странное. Он как-будто живет за толстым стеклом, никогда не поймешь, что конкретно он имеет в виду.

-А тебе никогда не казалось, что способность к рефлексии зачастую мешает нам жить?

-Рефлексия, Гейб, - произносит Энди, не отрываясь от рисунка. - Это то, что в первую очередь отличает нас от животных.

У Алана, наверное, музыка затихла в наушниках, он вскидывает голову и спрашивает: “Что?”

-Ничего, - отвечает ему Гейб. - Тебя рефлексия не затронула, примат ты наш.

Алан пожимает плечами и ловит новую волну на приемнике.

Да, Робби знает, как мысли мешают жить. Даже сейчас они мешают. Там, на шоссе в Уилшире он с небывалой легкостью избавился от учебников, будто наверняка знал, что никогда не станет жалеть. Он и теперь не жалеет, но что-то гложет его изнутри. Может, это чувство вины перед родителями, может, неуверенность в выбранном пути. Есть ли вообще этот путь, и предназначен ли он для него? Если не вдумываться, не оставаться в тишине, сомнения уходят. Если пьешь с этой странной компанией или целуешься с Энди, или бродишь по Лондону, разглядывая витрины, снова начинаешь верить, что дурацким учебникам самое место на пыльной обочине.

Голову печет, и Робби берет газету, чтобы смастерить из нее панаму. Усаживается на покрывале по турецки, загибает листы в треугольники, но вдруг замирает и хмурится. На восемнадцатой странице в рамке объявление, от которого его еще больше бросает в жар.
Театр “Либерти” проводит ежедневные прослушивания. Наличие актерского образования приветствуется, но не является обязательным условием. Набор в постоянный штат театра, возможность участия в пробах для кино. С девяти утра до семи вечера. Угол Пикадилли и Олд-Бонд Стрит, недалеко от Королевской академии художеств. Второй этаж, приемная, запись у секретаря.

У Робби дрожат руки, и он никак не может решить, показать это объявление Энди или нет. С самого детства у них почти не было тайн друг от друга. Он уверен, что она поддержит любое его начинание, но сейчас всякая мало-мальски критическая реакция может погубить его настрой. Аккуратно и тихо, чтобы никто не заметил, он складывает лист с объявлением в несколько раз и прячет в заднем кармане своих джинсов, которые лежат на покрывале рядом. Пикадилли и Олд-Бонд Стрит, знать бы еще, как туда доехать?

На крышу вылезает Кристи с белой холщовой сумкой. На ней ярко-розовый купальник, шляпа с большими полями и огромные солнцезащитные очки. Она идет, покачивая бедрами, на ходу доставая рожки с мороженым. Робби все еще немного трясет от находки, и он даже не сразу замечает, как Кристи седлает его сверху, набрасывает ему на голову свою шляпу и кидает что-то прохладное и увесистое ему на живот.

-Ну, и коллекция у тебя! - говорит она, и тут Робби внезапно осознает, что произошло.

В этом доме нет границ личного пространства. За полторы недели Робби выяснил, что это не просто компания друзей, это маленькая хиппи-коммуна, семья, в которой все общее, вообще все. Поначалу ему было неловко от того, что все могут трогать друг друга, когда и как хотят, могут брать чужие вещи без спроса, проявлять любые эмоции. Для них считается нормой даже войти в ванную, если кто-то принимает там душ. Поначалу он, привыкший к провинциальному уединению, был шокирован, но потом втянулся. Гейб как-то рассказал ему, что они намеренно установили в своем доме политику без правил. “Легко жить, когда не испытываешь неловкости”, говорил он. “Каждый делает то, что хочет, разумеется, если это физически и морально никого не притесняет. Если я хочу напиться в восемь утра, мне никто не запретит. Если Кристи нравится ходить по дому в одном белье, а то и вовсе без белья, у нее есть такое право. Мы не то чтобы отгораживаемся от морально-устойчивого мира, мы создаем свой собственный мир, свободный от запретов”. Энди тоже быстро приняла эти правила “без правил”, но она до сих пор слишком озабочена предстоящими вступительными экзаменами, поэтому большую часть времени, когда Робби напивался с остальными в гостиной, играл в фанты или в карты на желание, она сидела в спальне с книгами и рисунками. Иногда Робби казалось, что они отдаляются, но потом он увлекался новой затеей Кристи или новым косяком Алана, и забывал об этом.

А вот теперь он внезапно вспоминает о том, что существует личная территория, но уже поздно, потому как Кристи раскладывает по покрывалу всю его коллекцию фотографий Джеймса Ферланда, и делает это она с таким восторгом, что даже Алан отвлекается от своего радиоприемника. У Робби краснеют уши и кружится голова. Здесь то, чего даже Энди никогда не видела, чего вообще никто не видел. Полторы сотни вырезок, черно-белых и цветных, выцветших, надорванных и склеенных прозрачной лентой. “GQ”, “Harper’s Bazaar”, “People”, реклама “Burberry”, фото в полный разворот для “Time Out” семьдесят четвертого, с женой, с родителями, с Миком Джаггером, с Китом Ричардсом, с Альфредом Хичкоком, реклама “Lacoste”, реклама “Clinique”, интервью для “Tatler”, открытие ресторана на Пятой Авеню в Нью-Йорке, открытие собственного клуба. Все, что Робби собирал более пяти лет, сейчас красуется на раскаленной крыше чужого дома, где люди вторгаются в твою жизнь без стука.

Ему хочется расплакаться сбежать, а еще лучше сигануть с крыши. Но он понимает, что стоит ему начать упрекать Кристи за то, что посягнула на его вещь, его сочтут истеричкой и выставят посмешищем. Он делает глубокий вдох и, стараясь звучать как можно беспечнее, говорит: “Ну и что? Можно подумать, вам он не нравится”. В горле тут же пересыхает, и он отбирает у Гейба бутылку джина.

Энди немного озадачена, но улыбается. Это не та тайна, о которой ей стоит беспокоиться. Гейб, тем не менее, замечает, как сильно напрягся Робби. Хлопает его по спине и говорит:

-Да расслабься ты. Я, например, до сих пор храню свои молочные зубы. А Кристи - трусики, в которых лишилась девственности. А Алан каждый день дрочит на одну и ту же фотку Риты Хейворт. Да, Алан, мы все это видели.

Алан скидывает наушники: “Ну и что, что видели?”

-Да в том-то и дело, что ничего, - отвечает Гейб и помогает Робби собрать фотографии обратно в папку. - У всех свои тараканы, и ничего постыдного в них нет.
Вечером Робби с Энди идут гулять вдвоем, и он рассказывает ей о том, что завтра собирается на прослушивание в “Либерти”. Решает, что так честнее - если раскрывать перед ней секреты, то все. Они сидят на скамейке возле фонтана в Грин-Парк, и Энди говорит, что может помочь ему выбрать стихотворение или отрывок из пьесы для прочтения. Она кладет голову ему на плечо, а он лениво перебирает темные волосы на ее макушке.



Эллис

Она сидит на могильной плите под шумящими кленами и говорит с матерью о том, что Ксанакс уже не действует, а от стимуляторов ей сносит крышу. Мать не отвечает, потому что ее уже пять лет, как нет, и Эллис закуривает, глядя из-под очков на блестящий серый мрамор. Клетчатые брючки от “Burberry”, зауженные на щиколотке, белоснежный шарф “Hermes”, густо накрашенные губы. Она прекрасно знает, что в двадцати ярдах от нее в дубовой роще стоит Маркус, и стоять он там будет столько, сколько потребуется, даже если начнется гроза. Он не знает, что она знает, что он всегда знает, где она и с кем.

Эллис говорит матери, что хотела бы стоять и смотреть, как горит поместье в Белгравии, дом, о котором когда-то даже мечтать было непозволительной дерзостью. Стоять и смотреть, как коптятся алебастровые статуи, как закипает вода в бассейне, как рушится черепица. Сигарета тлеет в ее пальцах, и она говорит матери, что Джеймс скоро умрет.

-Не просто умрет, - говорит она. -  Сперва превратится в гребаный овощ, который будет гадить под себя, пить бульон из трубочки и омерзительно капризничать.

Он умирает с музыкой, под аккомпанемент какофонического оркестра свихнувшихся чертей. Обожаемый всеми, живущий только по своим правилам, всего через пару лет он будет существовать исключительно в пределах своей кровати кинг-сайз, требовать внимания, рыдать, материться, пускать сопли и пустыми глазами изучать потолок. Ни одна модель и ни один фотограф больше не залезет к нему в штаны. Фанаты будут собираться у высокого забора его поместья и смотреть, как приезжают и уезжают врачи. Он останется легендой, изображением в журналах, движущейся картинкой на экране. Будет орать на весь дом, чтобы выключили телевизоры, когда показывают фильм с ним в главной роли. Будет блевать в оцинкованное ведро. Будет просить показать ему его старые контракты. Он до самой смерти не сможет смириться, что давно уже умер. Попросит зеркало, увидит, что глаза больше не блестят прежней похотью, что губы пересохли и потрескались, а на подбородке засохла белая слюна. Прикажет выбросить из дома все зеркала. Разрыдается и попросит пистолет.

Но пока он на коне, он великолепен, и только Эллис слышит, как по ночам он воет в своей ванной, потому что у него встает с тридцатой попытки. Только Эллис знает, сколько таблеток он выпивает за завтраком и сколько инъекций он делает сам себе в течение дня. Только Эллис знает, что его диагноз - рассеянный склероз. Узнай об этом хоть один продюсер из Голливуда, контракты начали бы рваться, как мыльные пузыри на ветру. Со всеми врачами подписаны договоры конфиденциальности, и всем им так щедро проплачено на год вперед, поэтому они лучше пойдут под средневековые пытки, чем признаются, что солнце Джеймса Ферланда уходит за горизонт.

Она пела “Don’t Break Me, Unplugged”, с отключенной электрикой, в клубе “Z” в Бромстоке, когда он заметил ее из зала. Она знала, что Джеймс Ферланд этим вечером будет там, но тогда он еще не был тем Джеймсом Ферландом, каким является сейчас. Тогда ему было свойственно смущаться, путаться в словах, пытаться произвести впечатление. Он не стал в один вечер любовью ее жизни, но стал тем, кто провел пальцем по ее нижней губе и будто невзначай лизнул мочку ее уха.От него пахло чем-то особенным, и это был не парфюм, а ферромоны. Он был потрясающей восходящей звездой с невыносимыми зелеными глазами. Эллис утонула, но спустя несколько лет пожалела, что в клубе “Z” при ней не было спасательного круга.

Они вместе покупали это поместье. Ехали в Белгравию, целуясь на заднем сидении так жарко, что Эллис уронила и разбила бокал с шампанским. Стоило ей кивнуть, Джеймс, сказал риэлтору, что они забирают дом. Стоило риэлтору выйти, он занялся с ней любовью на пыльном полу в гостиной. Спустя годы на этом полу лежали молодые актриски, стареющие актриски, молодые художники, стареющие модельеры. Поначалу она просто смотрела на это с галереи второго этажа, а потом потеряла интерес.

Он всегда винил ее. Говорил, что будь она более чуткой, более гибкой, он бы не смотрел на других. Он всегда смотрел бы.

-Всегда, - говорит Эллис своей матери, стряхивая пепел. - Он такой, и ничем его не изменишь. А теперь уже и смысла нет.

В семидесятом году он впервые привел домой парочку. Девушку и парня. Черт их знает, кем они были, но он тогда уже был номинантом на “Оскар”. Эллис сидела все в той же галерее с ведром поп-корна и бутылкой американского бурбона. Наблюдала, как тот, кто импульсивно покупал ей поместье, имеет поочередно то ее, то его. То ее, то его. Первый раз это был шок, а затем стало скучно. Когда все эти люди покинули дом, Эллис набросилась с вопросами - кто это, почему так, за что ты так со мной? Он тогда стоял на лестнице, красивый, как полубог, слегка уставший, но молодой и бессмертный. Тогда он сказал ей раз и навсегда:

-Если что-то не так, ты знаешь, где дверь.

Эллис говорит своей покойной матери о том, как бесполезно прошла ее жизнь, и ей скоро сорок, а она до сих пор никто. Она помнит, как они с Джеймсом летали в Калифорнию, туда, где никогда нет зимы. Они ехали в бесконечно длинном лимузине, и она, Эллис, держала его за руку. Это был семьдесят пятый и тогда он, Джеймс, был уже мировой знаменитостью. А она просто его женой, чью песню ни одна душа в мире не помнит. Они выходили из лимузина перед “Ритц Карлтон” в Лос-Анджелесе, и на ее мужа набрасывались девочки в одном белье, мальчики с постерами, тетушки с блокнотами. А она была просто его женой, все эти годы. Когда звонили из “BBC” и спрашивали ее, Эллис заранее знала, о чем будет интервью. Тяжело ли быть супругой кумира миллионов? Нет ли у вас зависти к успеху мужа? Почему у вас нет детей?

Все, кто расстегивал ширинку Джеймса Ферланда более или менее трезвым, понимает, что кумир миллионов не способен к зачатию детей. Имеются в виду те, кто хотя бы имел мозги спросить, почему он не надевает презерватив. Эллис никогда не говорила, что видела его медицинскую карту и знает, как в двадцать два года он осознанно лег в клинику на вазектомию. Сделал выбор между славой и потомством в пользу первой.

Эллис никогда не родит и вряд ли усыновит, хотя денег у нее столько, что можно купить весь Лондон с горожанами. Эллис докуривает сигарету и гладит серый надгробный гранит. Она говорит: “Вот такие, мам, дела. Вот такое говно”.

Она закуривает новую и уверенно шагает к своей машине. На шоссе в зеркале заднего вида она, разумеется, замечает тошнотворный зеленый Фиат, который Джеймс и Маркус считают неприметным. Эллис сдает на обочину и ждет, пока Фиат проедет в общем потоке. Дает по газам и летит за ним, догоняет и врезается в его хромированный бампер. Маркусу неприятно выходить из машины и становиться рассекреченным. Эллис Ферланд глубоко плевать на ее уродский “Нэш”

-Сиди на цепи у своего хозяина, - говорит она, поправляя Маркусу галстук. - А ко мне не суйся. Если еще раз увижу поблизости твое зеленое убожество, скажу Джеймсу, что ты пытался меня изнасиловать. И поверь, отыграю сцену так, что он поверит и расплачется. Тебе все понятно?

Эллис заводит свой “Нэш”, надевает темные очки и катит дальше по шоссе.




Джеймс

Он читает сценарий на студии звукозаписи “Олимпик”. Первое прочтение в полной тишине нагоняет дикую тоску и дурные мысли. Другое дело - знакомиться с пилотной версией, сидя в застекленной кабинке, одновременно готовясь к созданию собственного шедевра на экране и наблюдая за рождением чужого шедевра на звуковых дорожках. Джеймс сидит в углу. На пластиковом столике - стопка бумаг, банка диетической колы и зеленые таблетки дексамила в форме сердечек. Чуть впереди, за пультом, Эдди Скотт с сигаретой в зубах. Ему чуть за тридцать, но он уже облысел, и лицо выглядит, как посмертная маска - ни единой эмоции.

За стеклом Сюзи Кимбелл записывает свой первый сингл с симфоническим оркестром. Джеймс знает, что она без ума от одной мысли, что сегодня он в студии. Эдди Скотт позвонил ему вечером накануне, своим бесцветным шелестящим голосом спросил, не хочет ли он потусоваться в “Олимпик”, почитать свой сценарий и поглазеть на поющую куклу. Сам Скотт скучный до зевоты, но куклы у него обычно неплохие.

В приливе восторженного подъема Сюзи выдает Эдди Скотту намного больше, чем он от нее ожидал. Когда, сквозь вихри эйфорических звуков оркестра, она берет самые высокие ноты, без визга, с элегантным, бархатистым вибрато, Джеймс одобрительно кивает ей из-за стекла, и всем ясно, что она влюблена в него, экстатически, без страха быть отвергнутой. Даже сам Джеймс не может не ощущать восторг этого момента. Присутствие на таких музыкальных сессиях - это что-то сродни кислотным духовным практикам. От тебя требуется только быть, а взамен ты получаешь мощную волну чужого откровения, которое, если захочешь, может стать и твоим.

Пилотная серия нового проекта битком набита бессмысленными диалогами. Джеймс кладет на язык сердечко дексамила, запивает колой, берет карандаш и начинает подчеркивать фразы, которые его смущают. Он действительно умеет вчитываться в тексты, даже если его отвлекает музыка и блестящая блузка, в которую, будто в полиэтиленовый пакет, втиснута Сюзи Кимбелл. Люсиль приносила ему все свои сценарии, и знала, что он не просто пробежится взглядом по диагонали, а вдумается в каждую реплику и ремарку. До сих пор Джеймсу не хватает только одного текста авторства Люсиль - ее предсмертной записки. Когда ее вынули из петли в отеле “Савой”, полицейские обыскали весь номер и всю ее квартиру, но ничего не нашли. Джеймс понимал, что это было импульсивное самоубийство, от которого ее не спас даже инстинкт творца. А еще он думает, что, скорее всего, тоже вышибет себе мозги, когда почувствует, что дела необратимо плохи. А если не сможет сам, попросит Маркуса.

Не надо быть музыкальным критиком, чтобы догадаться, что сингл, который создается сейчас за стеклом, не станет грандиозным культурным или коммерческим прорывом. Но у Сюзи есть потенциал, и Джеймсу почему-то хочется, чтобы у нее все получилось. Чтобы она не стала “певичкой одной песни”, как Эллис. Сегодня он прокатится с ней по ресторанам, специально, чтобы их видели вместе. Возможно даже заедет в галерею “Тейт Модерн”. Ничего предосудительного, ничего грязного, просто ненавязчивый акт поддержки будущей звезды. Прямо сейчас, когда она изливает свои чувства в микрофон, мир о ней еще не знает, но завтра, когда она появится в светской хронике, на фотографиях с Ферландом, о ней начнут говорить. 

Из студии он звонит в бар “Humble Grape” и заказывает укромный столик в углу, но, пока паркует “Porsche” на Второй Баттерси, успевает попасть в кадр парочке папарацци. Сюзи выбирает какой-то сэндвич, но есть его наверняка не будет. Она панически, во все глаза пялится то на Джеймса, то на людей в зале, которые тоже пялятся на Джеймса. Он просит двойной скотч безо льда для себя и “майтай” для Сюзи. Коктейль она выпивает залпом, вцепившись в бокал дрожащими пальцами, потом соображает, что выглядит неадекватно и просит еще один, который будет тянуть полчаса. Это даже мило и сентиментально. Сколько ей, девятнадцать?  Ее бледная кожа мерцает в свете лампы, у нее нежный рот и слегка раскосые глаза. Джеймс не знает, о чем с ней говорить - о чем вообще говорить с людьми, которые моложе тебя на двадцать лет? Он вспоминает, что надо отметить ее сегодняшнюю запись, но так, чтобы ее случайно не парализовало от счастья. Девочка и так на грани обморока. Он говорит:

- Знаешь, эта затея с симфоническим оркестром… Это довольно свежо. И у тебя потрясающий диапазон.

Ее взгляд замутняется, губы сначала слегка приоткрываются, будто она хочет что-то сказать, но затем расплываются в улыбке. Она забыла, как извлекать из себя звуки.
Слышен щелчок затвора, зал озаряется вспышкой - кто-то из середины зала сделал снимок.

-А текст песни, - продолжает Джеймс, доставая пачку сигарет. - Ты сама его написала? Вот это надрывное “не оставляй меня за бортом”, что-то такое… Твоя работа?

-Нет, это… - Сюзи на мгновение переводит взгляд на того, кто фотографировал. - Это мой друг написал, Саймон. Он…

-Твой парень? - спрашивает Джеймс, слегка нахмурившись.

Такие правила в нехитрой игре, в которой он побеждал уже раз триста. На долю секунды ты даешь понять “второму игроку”, что тебе не безразличен он сам и его личная жизнь. Ты не вторгаешься, не бьешь, ты лишь слегка поддеваешь ногтем. И “второй игрок” моментально пропускает и гол на воротах, и мяч в сетке, и твой блеф, даже если у него полна рука козырей. Банальная и незатейливая, как глиняная пепельница, нотка ревности выводит “второго игрока” из строя и забрасывает далеко на скамейку запасных. Джеймс ненавидит спортивные метафоры, но тут уж без них никак.

-Нет, - личико Сюзи Кимбелл вспыхивает. - Мы учились вместе. Он с детства писал стихи. Такие, знаете… Знаешь… В смысле, стихи, которые хотелось пропеть…

Джеймс не слышит. Он смотрит, как движутся ее блестящие темно-вишневые губы, как на них появляется множество тонких складочек, а потом они снова становятся похожими на латекс. Она все говорит и говорит, а он улавливает только те моменты, когда она вздыхает или облизывает губы. “Я хотела”, вдох, “он написал потряса…”, язычок скользит по помаде, “и вот я спела”, выдох. Господи, а он ведь почти забыл, что все талантливые вокалистки - непроходимые дуры. Теперь вспомнил.

-Хочешь почитать мой сценарий? - внезапно говорит Джеймс с той интонацией, с какой обычно произносят “хочешь взять у меня в рот”.

Сюзи кивает так часто, что вот-вот сломает себе хребет. Джеймс продолжает:

-А хочешь почитать его в номере “Гранд Рояль”?

С ней действительно не о чем говорить, но с ней можно много всего сделать, если, конечно, получится. Джеймс закидывает в рот еще одно сердечко дексамила, а другое протягивает Сюзи Кимбелл. Люкс в “Гранд Рояль” у него всегда проплачен на год вперед. Наверное, именно там, у бассейна он и пустит пулю себе в висок.
Дексамил накрывает Сюзи в машине, она скидывает туфли и упирается ногами в бардачок “Porshe”. У нее аккуратные пальцы на ногах, и ногти накрашены темно-бордовым лаком. На перекрестке Пикадилли и Олд-Бонд, прямо возле театра “Либерти”, убогого детища Сэма МакНила  -  жуткий затор. Давно горит зеленый, но на дороге раскорячилась старуха. Она голая, груди свисают до пупка, растрепанные, седые волосы распластались по плечам, как тина. Беззубым ртом она вещает о конце света и втором пришествии. Она мечется от машины к машине, орет, плюется.

Джеймс открывает окно, чтобы закурить, Сюзи перебирает листки сценария, смеется над чем-то своим - неплохо ее втащило. Джеймс снимает солнцезащитные очки, чтобы получше разглядеть происходящее на дороге, и в этот момент порыв ветра сносит добрую половину сценария с коленей Сюзи Кимбелл точно в Джеймсово окно.

-Твою мать, - рычит он, так и не прикурив, и открывает свою дверцу, чтобы подобрать листки с проезжей части.

Бумаги уносит ветром в сторону театра “Либерти”, Джеймс шагает вперед, но тут замечает, что кто-то уже их собирает. Джеймс говорит: “Ага, давай сюда, спасибо за помощь”.

Мальчишка стоит ни жив, ни мертв. Обычный шатен в белой футболке с “Ramones” и джинсах с низкой посадкой. Он протягивает Джеймсу листки и шепчет: “Господи, Господи, быть не может… Да ладно, быть такого не может!” Джеймсу почему-то становится так весело, что он отвечает мальчишке: “Оставь себе это дерьмо, у меня еще есть”. А потом спрашивает:

-Ты не в курсе, полицию вызвали или нет?

Парень почти не дышит, мотает головой, а потом снова говорит: “О, Господи”.

Джеймс подмигивает ему, возвращается в машину, хлопает дверцей, поднимает стекло и надевает очки.


Робби

В метро, как в кинотеатре, когда закрываешь глаза и видишь только черно-белые всполохи. Робби едет, сжимая в руках томик Уолта Уитмена, знает весь его наизусть, но с текстом расстаться не может. Как когда ты пережил автокатастрофу и полгода ходил на костылях, и теперь уже можешь двигаться сам, но еще боишься. Стекла исцарапаны, поручни облапаны чьими-то жирными пальцами, но все это - тот город, который даст ему первый шаг в настоящую жизнь. Или нет. Со станции его выносит поток разноцветных, разношерстных людей, куда-то бегущих, в чем-то уверенных. Робби Тинздейл из Дерби стоит у выхода из метро и не может решить, какое стихотворение ему прочесть, когда спросят. Если спросят. Если все это вообще не маленький газетный обман.

Стены театра трескаются и облупляются, как глазурь на торте, что Маман готовила на прошлое Рождество. Утром Энди целовала его в губы и говорила, что ничего не надо бояться. Кристи целовала его в губы и говорила, что все нынешние театральные режиссёры - сплошь извращенцы и придурки. Гейб целовал его в губы и говорил, что чем бы все не кончилось, Робби все равно останется для них милым неудачником. Потом ржал и добавлял: “Ну, нет, конечно же! Какой ты на хрен милый, деревня?”

Робби стоит у выхода из метро и замечает, как на проезжую часть выбегает голая тетка преклонных лет. На дороге все сигналят, некоторые водители выходят, кричат на эту бабку, но никто не решается коснуться ее и оттащить на тротуар - настолько омерзительно это зрелище. Робби немного расстроен. Он не слишком суеверен, но вид голой старухи кажется ему чем-то вроде символа провала. Осталось еще пройти под лестницей, наткнуться на парочку черных кошек и пустое ведро у входа в театр. С чего он вообще взял, что может кому-то понравиться в этом городе? Здесь и без него хватает талантов, подготовленных, образованных, выпускников театральных школ. Вся уверенность, которую столько дней вселяла в него сумасшедшая компания, напускная развязность, которой он научился у Алана, загадочная полуулыбка, которую он срисовал у Гейба - все это летит к чертям из-за волнения и голой старухи.

В крайнем ряду, возле самого бордюра, притормаживает новенький, черный, блестящий “Porsche”, шикарный, как… Как “Porsche”. Робби на секунду отвлекается от унылых мыслей о народных приметах и с удовольствием разглядывает машину-конфетку. А потом у нее опускается водительское стекло, и на улицу вырывается кипа каких-то листов. Они летят, как голуби над озером в Дерби, вспархивают и оседают на землю, а ветер уносит их дальше по тротуару. Сам не зная зачем, механически, Робби начинает собирать их с асфальта. Его никто не просил, но он не любит, когда что-то теряется, пусть даже у незнакомого человека. Подобрав последний лист, Робби поднимает голову, и мир перед его глазами начинает дрожать и расплываться.

Сегодня утром он не курил с Аланом, не пил с Гейбом и не принимал таблеток Кристи, но прямо сейчас перед ним стоит Джеймс Ферланд.

Настоящий, живой Джеймс Ферланд, которого, конечно, можно было бы принять за галлюцинацию, не будь он так близко, что можно разглядеть каждую пуговицу на его рубашке, каждый золотистый отблеск солнца на его волосах. А потом он произносит: “Ага, давай сюда. Спасибо за помощь”.

Он говорит это тем самым голосом, который Робби слышал тысячу раз с экрана телевизора и из динамиков радиоприемника. Голос, который ни с каким другим не спутаешь - низкий, обволакивающий. Иногда Ферланд слегка растягивает слова, а иногда, наоборот, будто проглатывает гласные. Все его интонации в любой реплике Робби знает наизусть. “Ага, давай сюда. Спасибо за помощь”. Это же не киношный текст, это было сказано прямо сейчас и лично ему, Робби! Какая разница, куда он только что шел, и о чем волновался, да и вообще не важно, что происходит. Вокруг Ферланда будто мерцает едва заметное сияние, и Робби глупенько протягивает ему листы. Хотел бы что-то сказать, да забыл, как открывать рот.

А потом случается что-то действительно невероятное. Ферланд улыбается - ему, Робби! - и говорит: “Оставь себе это дерьмо, у меня еще есть”. Садится обратно в свою машину-шедевр, хлопает дверцей и поднимает стекло. Так легко и непринужденно, будто его здесь и не было никогда. Вот только он был, это точно, и Робби стоит, как идиот, сжимая в руке листы, которые минуту назад потерял его бог.

Он приходит в себя через некоторое время, после того, как голую старуху убирают с дороги, когда автомобили начинают движение и когда “Porsche” Ферланда скрывается из виду. Робби обходит здание театра “Либерти”, плюхается на скаймейку под деревом и выдыхает. Не то чтобы он совсем забыл стихи, которые готовил - просто сейчас он вряд ли улавливает разницу между Уолтом Уитменом и Уолтом Диснеем. Руки так трясутся, что Робби пару раз роняет свою книгу на землю. Да и черт с ней, главное крепко держать эти листки. Робби смотрит на них с таким благоговением и трепетом, будто там  начертаны древние заклинания или тайна Святого Грааля. Он не замечает проходящих мимо людей, в ушах стоит гул, а каждый нерв взведен, как пружина на карабине - чуть тронь, и лопнет. Дворник собирает мусор, маленькая девочка прыгает через скакалку, но Робби ничего этого не видит, просто сидит, слегка раскачиваясь, и улыбается сам себе, как умственно отсталый ребенок.

Там машинописный текст, разбитый на реплики и ремарки, которых Робби никогда не слышал. Это сценарий нового фильма или театральной постановки! У него сейчас в руках то, чего еще никто не видел, но что скоро будет приводить в восторг всю планету. Надо как-то успокоиться, и Робби закуривает, силясь вспомнить стихотворение. Ферландовский сценарий отвлекает так, как отвлекала бы от теоремы Ферма молодая учительница математики, стоящая перед доской в бикини. Робби аккуратно складывает листки, чтобы, не дай бог, не порвать, и убирает их в рюкзак.

В фойе театра “Либерти” он заходит где-то через полчаса. Уняв сердцебиение и дрожь в коленях, он находит в себе мужество открыть-таки сборник стихов и повторить нужное. В холле прохладно и пусто, каждый шаг по мраморному полу отдается гулом в стенах, покрытых причудливой лепниной. За небольшим письменным столом сидит сухонькая женщина лет семидесяти с чашкой чая и книгой в руках. Она поднимает взгляд на Робби и произносит: “На прослушивание?” Он кивает и говорит: “Здрасьте”.
Старушка объясняет, что лестница на второй этаж прямо за углом.

-А почему так тихо? - спрашивает Робби, и его голос тоже отражается эхом от стен.

-Так сезон еще не открыт. Сейчас подготовка идет. Ты ступай наверх, у секретаря дверь открыта. не промахнешься.

По скрипучим ступеням из потертого лакированного дерева Робби преодолевает два лестничных пролета и оказывается в длинном темном коридоре. Окно только в самом конце, огромное, от пола до потолка, и сквозь него на старый паркет врываются косые линии солнечного света, а в них клубится и поблескивает пыль. Все двери в коридоре, кроме одной, закрыты, а на той, что открыта, висит латунная табличка с надписью “Приемная”.

Робби входит в небольшой светлый кабинет, где за столом с пишущей машинкой деловито восседает женщина лет тридцати пяти. На ней алое платье в горошек и красивые очки в роговой оправе. Она отрывается от машинки, глядит на Робби через очки и скорее утвердительным, нежели вопросительным тоном произносит: “Прослушивание”. Робби, как и на первом этаже, снова кивает и говорит “Здрасьте”. Секретарша поднимает телефонную трубку и, не набирая номера, воркует что-то о новом контракте, а потом обращается к Робби: “Посидите минут пять, сейчас вас примут”. Перед столом секретарши есть еще одна дверь, обитая бордовой искусственной кожей. Наверное, ему туда.

Он разглядывает приемную, старается концентрироваться на деталях, чтобы память вновь не уносила его к невероятному событию на улице. Статуэтка из бронзы, то ли сова, то ли ястреб, не поймешь. Цветы в голубой вазе. Занавески в крапинку. А в рюкзаке лежит сценарий… Нет, не думать! Репродукция “Подсолнухов” Ван Гога на стене.

-Проходите, пожалуйста, - говорит секретарша и указывает на бордовую дверь.

Кабинет очень большой, наверное, как их гостиная в Дерби. Пахнет пылью. Точно, как у Бати в гараже, когда тот поднимает с пола столетний прадедов ковер. Коричневый с бежевыми разводами, только теперь он выглядит, как подгнившее мясо с прожилками.  В окно царапаются ветви яблони, или это вишня, черт ее разберет. Стены выкрашены в бежевый, и на них развешано множество полочек, где расставлены какие-то статуэтки - скорее всего, театральные награды. А может и нет.

За столом из шпона, упорно косящего под дуб - внук гробовщика прекрасно разбирается в дереве - сидит рыжеватый мужик в очках с тонкой золотистой оправой. На нем бежевая рубашка, будто под цвет стен, и галстук. Робби думает, что зря он, наверное, недооценил ситуацию и напялил футболку с “Ramones”. На столе куча всяких бумаг, счеты и огромный снимок в рамке, на котором этот самый мужик улыбается рядом с Робертом ДеНиро. Признак статуса - Робби пока не знает, как сделать статус своим альтер-эго, но надеется вскоре узнать. Мужик чуть опускает на переносице свои блестящие очки и пару секунд молча, внимательно смотрит на Робби, будто узнал его или заметил в нем что-то странное. Всего пара секунд, но Робби так неловко, что хочется сбежать. Наконец, мужик перестает пялиться и произносит:

-Привет. Меня зовут Сэм МакНил, я директор и режиссер театра “Либерти”. Расскажи, кто ты, откуда и чего хочешь добиться.

Робби открывает было рот, чтобы ответить, но мужик негромко добавляет: “И знаешь… Не сочти за труд, запри дверь на защелку, чтобы нас не беспокоили. Мне кажется, нам будет интересно”.




Сэм


Только к полуночи он дозвонился до Агнес и смог, наконец, спросить, какого хрена его старшая дочь делает во Флориде. Сэм лежит на своей односпальной кровати, рядом тумбочка, на ней телефонный аппарат, а под ним - черт ее подери - кружавчатая салфетка. Одна из миллиардов, что связала мама за ее бесконечную жизнь. Она продала свою душу за навык вязать крючком, а Сэм до сих пор не знает, кому и что продать.

Он представляет, что Агнес отвечает ему в холле. Стоит такая в полосатой пижаме, с пучком каштановых волос на голове, сонная: “Але”.

Потом она говорит: “Сэм, да ты задолбал звонить по ночам”. А потом: “Ты до сих пор не понял, что тебе вообще нигде не светит? Тебе не светит даже солнце, даже если ты на пляже”.

Ночью он был люто озлоблен, а сейчас, утром, все как-то изменилось. Не сильно, самую малость. Черил сделала кофе - он снова начальник. Наплевать, что рано утром он брился в маминой ванной, под тускнеющей, мигающей лампочкой. Держал опасную бритву в пятерне с обкусанными ногтями, развозил пену по рябому лицу и хотел расколотить зеркало. Смывал воду в унитазе, который давно пора чинить. Натягивал белую майку под бежевую рубашку. Все это чушь собачья, раз ему даже солнце не светит.

Черил снова в своем красном платье, которое он терпеть не может. Его тошнит от красного в любом проявлении. Красное вино, красный лак, красная икра. Мерзость. Все утро Сэм сидит, грызет заусеницы и надеется, что никто не позвонит. Ни бухгалтерша, ни подрядчики, вообще никто. А потом звонит Черил. А потом в его кабинет входит это.

Были бы лишние зубы, он бы их стер. Были бы лишние деньги, он бы потратил их на то, чтобы узнать, как вести себя  с такими людьми. В белой майке “Ramones”, в темных джинсах с очень, очень, чересчур низкой посадкой стоит совсем юный, неотесанный, сельского разлива, но совершенно офигенный Джеймс Ферланд. Такой, каким он и должен быть, не испорть его слава. Кто-то будто научил его опускать ресницы, а затем снова поднимать и глядеть в угол. Кто-то показал ему верную стойку - такую, чтобы выпирали бедренные кости. Кто-то нашептал ему не бриться с утра. На подсознательном, а может, и генетическом уровне он понимает, что у него безумно красивая шея, с напряженными жилками и выпирающим кадыком. От него исходит волна чумовой бестолковой молодости и настоящего, порочного, взрослого секса.

Сэм смотрит и смотрит на лучший экспонат в театре “Либерти”, сглатывает, вытирает руки о штаны под столом так, чтобы мальчишка не заметил. А он, дурачок, стоит у входа и даже не подозревает, насколько он восхитителен в своей простоте, незатейливости и врожденной сексуальности.

Сэм прочищает горло и поправляет очки. Задает стандартные вопросы - кто ты, откуда и чего хочешь - и снова вытирает взмокшие ладони о штаны. Если когда-то будут снимать фильм с Ферландом в главной роли, и по сюжету нужен будет пацан, чтобы сыграть героя в юности, этот - идеальный вариант. В глазах та же зелень и огонь, ключицы так же торчат из-под ворота футболки, губы так же слегка приоткрыты. Ну, быть не может. Выкуси, Агнес, это тебе, суке, даже солнце не светит.

Он говорит, что его зовут Робби Тинздейл, и он из Дерби. Чертова дыра, как-то у Сэма там в очередной раз закипел мотор. Робби Тинздейл мнется у двери и сообщает, что безумно хочет в театр или кино, что у него нет никаких условий и правил. Что он просто мечтает однажды увидеть себя на афише. И тут же, глупенький и смешной, делится взахлеб, что полчаса назад видел на улице Ферланда. Он говорит об этом так жарко, что даже плюется, и Сэм улыбается. Чуть было сам не забыл, каким дурачком был в восемнедцать.

Сэм снимает очки и замечает, как они трясутся в его руке, поблескивая стеклами на свету. А что, если сам Ферланд заделал этого пацана в глубокой юности, да забыл о нем?

-Ну, и что там Джеймс? - Сэм намеренно упускает фамилию. Для него мировая звезда кинематографа - не более, чем “Джеймс”. Никто в это не верит, так пусть поверит хоть маленький Робби из Дерби.

Парнишка облизывает губы, ерзает, стоя на месте. Говорит: “Он… Он фантастический. Космический. Я не знаю. Я бы хотел быть таким. Если бы получилось”.

В своих мечтах Сэм расстегивает штаны и говорит: “Сейчас у тебя все  получится”. В своей реальности Сэм пьет ледяную воду из стакана и говорит: “Ты интересный типаж. Ты что-нибудь подготовил, или просто пришел покрасоваться?”

Молодняку никогда нельзя давать спуску с первой минуты. Они должны понимать, как тяжело пробиваться на Олимп. На тот самый, где Сэм никогда не бывал. Но ведь Робби из Дерби этого не знает, верно?

Он читает что-то из Уитмена, надрывно, искренне, опустошенно, жутко. На какой-то момент Сэм перестает быть рабом своих комплексов и желаний, просто слушает стихи. Это субъективно, это из души, это по-настоящему. Источающий демонические феромоны, глупый, как салфетка, этот мальчик разбивает свое сердце посреди пыльного кабинета. Его рвет строчками Уитмена, его глаза блестят, как в малярийной лихорадке, его кадык ходит вверх-вниз, словно поршень; в нем что-то горит и тлеет, он ступает по тонкой грани смеха и слез, он так талантлив, что хочется выпить американского бурбона. Когда он понижает голос и чуть опускает голову, его глаза будто светятся темно-изумрудным. Он нереален, бесподобен, и Сэм вытирает пот со лба.

Сэм так взвинчен и возбужден, что приходится закурить. Не таким недоумком выглядишь, когда степенно пускаешь колечки дыма в потолок. Еще надо сделать вид, что ты не пялишься, а деловито перебираешь бумаги, черт с ним, что на них просто рисунки, которые ты малюешь, пока говоришь по телефону. Мальчишка же не видит деталей, он поглощен своим образом. Сигарета и пара бумаг делают из провального режиссера занятого человека. Признак статуса - Сэм прекрасно знает, что это, и как этого добиться с теми, кто ни черта не понимает в статусах. 

-Райли, - Сэм намеренно ошибается. Крошечное унижение никогда не повредит.

-Робби, - ожидаемо поправляет мальчик. - Я Робби Тинздейл.

-Точно. Прости, вас так много, всех и не запомнишь.

Признак статуса - это вранье на каждом шагу. Сэм перелистывает очередную бумагу с бесполезными рисунками.

-Робби, - Сэм продолжает отгонять от себя шок, но десятилетия жизни, состоящей лишь из потерь, научили его сохранять идеальную мину при самой плохой игре.

-Робби, - это невыносимо, это непостижимо. - То, как ты читал Уитмена, это…

-Хреново, да?

-Средненько. Но что-то в тебе есть. Можешь повторить?

Мальчишка так и стоит у двери, а куда смотрит, не поймешь. Глубоко вдыхает, прерывисто.

-Я праздный бродяга, зову мою душу. Я слоняюсь без всякого дела, и, лениво нагнувшись…

-Стоп!

Мальчишка умолкает, будто ему рот запечатали. В его голосе есть редкие нотки хрипотцы, а иногда он сипит, будто шепчет прямо на ухо. Чисто, как Ферланд. Когда он приоткрывает рот, верхняя губа так неторопливо отлипает от нижней, что хочется закричать: “Да закрой ты свой рот!” Точнее не так. Открой, но молчи. Кому к черту нужен твой Уолт Уитмен?”

- Ты бы не хотел сняться для “Vanity Fair”?

-Что, простите?

Действительно, “что, простите”? Знал бы Сэм хоть кого-то из глянца, жизнь перестала бы иметь его во все щели.

-У вас там в Джерси нет такого журнала?

-В Дерби.

Да помню я, помню, мелкий ты пубертатный идиот. Сэм откусывает заусенец, но тут же вспоминает, что это некрасиво.

-Начать бы тебе с позиционирования собственного образа в журналах, актерская карьера полетела бы вверх со скоростью американского “Апполон-11”. Сейчас есть потребность в таком типаже. Ты же знаешь, что в далеком пятьдесят девятом Джимми Ферланд начал с того, что снялся для Harper’s Bazaar?

Джимми. За “Джимми” Ферланд бы сейчас его расстрелял из охотничьей винтовки, подвесил за причинное место, потом , а потом снова расстрелял. Но ведь его сейчас здесь нет.

Робби из Дерби бледнеет и тут же вспыхивает. А вот и та самая кнопка. Мама неправа, говоря, что Сэм так и не научился разбираться в людях. Остатки своих древних мозгов она превратила в кружевные салфетки, а он, Сэм, еще чего-то, да стоит. Мальчик подобрался, вытянулся в струнку, будто ему позвоночник прошили ржавеющей спицей миссис МакНил.

-А что надо делать?

Ради такого не грех и очки снова надеть. Очки, кстати, тоже признак статуса.

-Ну, для начала подойти поближе и снять футболку. А вообще, ее и выкинуть можно, где ты ее нашел? На свалке?

Он делает пару шагов вперед. Первый - неуверенно, второй уже тверже. Цепляется кончиками пальцев за нижний край своей линялой футболки-уродины и тянет вверх. Даже если морально ему это тяжело, виду он не показывает. Сэм улыбается сам себе: молодость, амбиции и гормоны - потрясающий коктейль, можно подавать без закуски. Футболка летит на пол, а мозги Сэма МакНила летят к чертям. От мальчишки действительно непристойно пахнет сексом, прямо от кожи, будто внутри него - сотни совокупляющихся тел, переплетенных, горячих, влажных. Зубы сводит, как его хочется потрогать. Кажется, прикоснись, и ошпаришься. Сэм закидывает ногу на ногу и делает последнюю затяжку сигаретой - об эту кожу хочется затушить окурок, прожечь гаденыша насквозь и посмотреть, из чего он на самом деле состоит. Сэм сминает сигаретный фильтр в тяжелой стеклянной пепельнице и выдыхает, как можно тише и ровнее. Эту кожу хочется лизнуть, чтобы узнать, насколько она соленая. Сэм облизывает пересохшие губы.

У парнишки плоский напряженный живот, аккуратный пупок и тонкая дорожка волосков, уходящая под пряжку ремня. Он - Робби - смотрит в никуда, в угол, где нет ничего, кроме пыли. Он будто кусок отменной вырезки на витрине - смотрите, трогайте, покупайте. Этот крышесносящий запах, торчащие ключицы, крупный подрагивающий кадык на загорелой жилистой шее. Он просто стоит, и время стоит, и у Сэма стоит так, что в животе пульсирует.

-А вы его знаете, да? Ферланда…

Это звучит, как крик отчаяния, и Сэм протягивает руку через пропасть: “Хорошо знаю Очень хорошо. И тебя познакомлю, если будешь умницей”.

Парень задерживает дыхание и молчит - понял, что попал, куда надо.  Или просто понял, что попал. Сэм в который уже раз сглатывает. Он будет умницей, будет кем угодно, никаких сомнений. Подотрись своей салфеткой, мама.

-Н-неплохо, - Сэм выдавливает из себя единственное слово, на которое способен, а потом расстегивает на мальчишке ремень. Ожидает, что сейчас начнется истерика из разряда “что вы делаете, я не такой”, но Робби молчит.  Сэм приспускает его джинсы и буквально слепнет, увидев белую, не загорелую полоску кожи под резинкой трусов.

-Почитай мне еще что-нибудь из Уитмена.

Мальчишка снова отлепляет нижнюю губу от верхней и шепчет: “ Воздух не духи, его не изготовили химики. Я глотал бы его вечно, я влюблен в него. Я пойду на лесистый берег, сброшу одежды и стану голым…”

Господи, что же ты делаешь-то, маленькая, сельская копия  Джеймса Ферланда? Как ты умудряешься выбирать такие строчки? У Сэма трясутся руки, ногти цепляются за грубую черную кожу ремня, и он тянет джинсы вниз. Сэм набирает полные легкие воздуха и касается губами треугольничка бедренной кости.Молоко, пот, мыло, мускус. Языком вверх, вдоль дрожащей мышцы, вверх к ребрам. Выдохнуть, а не то взорвешься, по спине струятся ручейки. Видела бы Агнес, какое чудо он сейчас держит в руках, ни за что не назвала бы его бездарным неудачником. Сэм проводит рукой по твердому мальчишескому берду, жетские волоски приятно царапают ладонь. Глаза у Робби стеклянные, губы чуть приоткрыты. Он больше не читает Уитмена, он все понял.

Сэм скидывает очки, бросает их на пол и встает с кресла. Стояк уже ничем не прикроешь, да и ни к чему. Осторожно, но уверенно прислоняет мальчика к давно не крашеной стене. Робби не сопротивляется, но и не помогает. Как тряпичная кукла, упертая, но глупая кукла. Которая точно знает, чего хочет и для которой нет запретов и границ.

-У тебя такое уже было? - Сэм говорит это так тихо, что сам еле слышит.

-В смысле, секс? - когда Робби что-то произносит, его острые лопатки поднимаются будто крылья, а темная дорожка позвоночника становится еще темнее. Это невыносимо.

-В смысле, с мужчиной.

Сэма вот-вот стошнит от волнения, штаны вот-вот порвутся, а мозг вот-вот отключится. Этот запах, этот голос с нотками хрипотцы. Мальчишке хочется вогнать в рот по самую трахею, смотреть, как он закатывает глаза, слушать, как он задыхается. Младшего Джеймса Ферланда хочется наказывать за проступки старшего, чтобы ответил за каждое хамство, за каждое унижение, чтобы ныл и скулил, просил прекратить, просил еще. Сэм еще сильнее вжимает мальчишку в стену.

-Я не совсем понимаю, - говорит тот. - Нет. Нет, никогда.

- Не боишься? Не боишься открывающихся перед тобой возможностей?

Надо было выпить или нанюхаться. Надо было слушать Агнес, когда та говорила, что с ним что-то не так и что ему ничего не светит. Надо было вовремя покупать маме молоко и чинить унитаз. Надо было думать, прежде, чем звать этот шедевр в свой кабинет. Сэм плюет себе на пальцы и сокрушается, что надо было утром купить крем.

-Из меня правда что-то получится? - вдруг спрашивает мальчик. Он шипит и жмется, но не пытается вырваться. – Вы, правда, можете?

-Из тебя получится новый Джеймс Ферланд, - говорит Сэм, толкаясь в него.- Из тебя получится новый Марлон Брандо. Просто расслабься.

Робби из Дерби подрагивает, вжимаясь в стену, Сэма МакНила колотит, когда он вбивает мальчишку в краску времен Первой Мировой. Мы с тобой все решим, мы с тобой прославимся на весь мир. Ты только не плачь и верь. Робби и не думает плакать, он по-прежнему смотрит в никуда, только теперь картинка перед его глазами трясется с частотой фрикций. Когда чего-то очень хочешь, боль не имеет значения.




Джеймс

Вчера Сюзи Кимбелл чуть не умерла в номере отеля “Гранд Рояль”.

Лихо перебрала сначала с дексамилом, а потом с кокаином. Прыгала по кровати, неловко падала, задирая юбочку, глупо смеялась, курила, роняла пепел себе между грудей, смазывала помаду.

Джеймса начинает тащить только после ящика порошка и ведра алкоголя, а пока не начало тащить - скука смертная. Он просто сидит на полу, откинувшись на стену, задрав голову, зачесав пятерней влажные пряди назад. Он даже не смотрит на акробатические этюды бестолковой певички. Знает, что через полчаса она будет так невменяема, что ее за волосы можно будет оттащить к бассейну, изогнуть в любую позу, как глину, а потом она даже не вспомнит ни черта.

Бассейн сияет бирюзовым маревом за стеклянным окном, от воды поднимается пар, начищенный кафель сверкает в лучах подсветки. Потолок тоже стеклянный, и над ним мерцают пустые, давно уже мертвые звезды.  Маркус сидит за дверью номера, как всегда. Внизу у входа еще одна машина с охраной. Уже столько лет подряд схема не меняется. Какое-то классное, упругое, но дешевое тельце позволяет делать с собой все, что скажут, потом тельцу вешают лапшу на уши и цепочку на шею, отмывают, если есть от чего, передают Маркусу и забывают. Только на следующий день Маркус рассказывает, кто вообще был в этом номере. Тогда Джеймс говорит: “Пошли Терри от меня открытку, скажи что она… А это она или он?” Маркус уточняет, и больше ему ничего не нужно - он знает, что дальше. “Бла-бла, спасибо за прекрасный вечер. Бла-бла, это была честь для меня”. Что?! Ладно, пусть так. “Бла-бла, я позвоню при первой же возможности”. Куда звонить, да черт его знает. Они обычно пишут свои номера и адреса на белоснежных страницах из своих записных книжек, а Джеймс ими при случае вытирает блевотину с ободка унитаза в клубе. “Шлю тебе мою любовь и признательность”. Ну, конечно.

Так вот, Сюзи Кимбелл чуть не отбросила коньки. Заходит она бассейн в чем мать родила, окунается в теплую воду и вдруг начинает судорожно глотать ртом воздух. Закатывает глаза и хрипит. Джеймс тоже в воде, только согрелся и расслабился, как вдруг такая неожиданность. Вытаскивает Сюзи на кафельный бортик, бьет Сюзи по щекам, но она просто хрипит, глядя перед собой. Джеймс выныривает из бассейна, находит штаны, втискивается в них, бежит в холл и распахивает дверь. Маркус наготове: “Что такое?”

-Кажется она не дышит! - кричит Джеймс, и Маркусу больше не нужны аргументы.

Водитель-охранник врывается в номер, видит голую певичку, подхватывает ее на руки.

-Ты ничего такого с ней не делал? В смысле, ничего такого, за что ты потом мы все надолго сядем?

-Да обдолбалась сука, - почти виновато объясняет Джеймс. - Прыгала, нюхала кокс, а потом вот это… Пожалуйста, избавь меня от этого дерьма.

-У нее была одежда?

-Какое-то платье, или блузка с юбкой, ты думаешь, я смотрел? Унеси это отсюда нахер! Быстрее, пожалуйста!

Маркус уносит, как сотни раз до этого, и Джеймс садится в холле люкса “Гранд Рояль”, под стеклянной крышей, мокрый, уставший и опустошенный. Как они надоели. Их будто штампуют на заводе по одной и той же болванке, эти певички, модельки, шлюшки и шлюханы. Фотографы, художницы, сценаристы, визажистки. Все на одно лицо, как китайцы. Они все будто черно-белые снимки. Тридцать восемь лет впустую. Все просто приходят, смотрят тебе в глаза, умирают от счастья и дохнут от передоза. Джеймс закуривает и вдруг начинает плакать. Его никто не видит и не слышит, в кои то веки, он никому не обязан быть красивым и сексуальным. Он может просто растирать сопли по щетине и тушить сигареты о дубовый пол.

Маркус приходит где-то через час и находит его таким. Сам стоит, весь при костюме, галстуке и оружии. А Джеймс в слезах и расстегнутых штанах. А над головой небо сверкает звездами. Маркус говорит: “Поехали домой, а?” Джеймс поднимает голову, фокусирует взгляд.

-Что?

-Говорю, погнали домой. Сучка выжила, все хорошо.

Джеймс хлопает ладонью по полу рядом с собой - присядь. Маркус поддергивает черные штаны, усаживается рядом. Джеймс протягивает ему сигарету. Маркус говорит: “Ты ведь в курсе, что я уже шесть лет не курю”.

-А теперь куришь.

-Нет, не курю. И мне плевать, что ты босс.


-Ну, покури со мной, умоляю.

-Рассказывай давай. Не буду я курить.

Джеймс закуривает и кладет голову Маркусу на плечо. Говорит:

-Мне бы замену, Марк. Только нет таких. Пока я не сдохну, будет продолжаться эта чертова карусель. Меня так все достало, ты бы знал. И я боюсь эту суку.

-Эллис? - Марк берет у него сигарету но только для вида. Джеймс кивает.
- Она меня сольет прессе при любой возможности. Надо было развестись с ней лет пять назад. Один хрен, от нее никакого толку.

-А от тебя?

Джеймс ухмыляется, но не отвечает. Когда ему было пятнадцать, он поехал в лагерь протестансткой молодежи в Шотландию. Уже тогда он понимал, что нравится окружающим: стоит взять в руки гитару - сбегаются девочки, стоит сыграть три аккорда -  подпевают парни. Они располагались под соснами, разводили костры, курили гашиш и танцевали нагишом. По вечерам он сидел в центре компании и рассказывал страшные истории со всем присущим ему артистизмом. А на второй неделе он провалился в яму. Кричал, карабкался, цепляясь за корни деревьев, но никто не приходил. Полдня будущий кумир миллионов просидел в земляном мешке, а потом вдруг понял, что если он не поможет себе сам, ему не поможет никто. В лагерь он пришел в крови и земле, но, по-прежнему, улыбаясь.

-А от меня она получает бешеные деньги, - говорит Маркусу Джеймс. - И немножко славы, маленький кусок пирога. Ведь есть еще кто-то, кроме меня, кто помнит, как она пела.

-Да, - отвечает Маркус. - Я помню.

-Вот видишь. Уложи меня спать. Этой, как ее…

-Сюзи Кимбелл.

-***мбелл. Короче, напиши ей, что вечер был прекрасным и…

-Я знаю что писать, идиот. Поспи, мы все решим.

Джеймс роняет себя на бескрайнюю кровать и только собирается закрыть глаза, как вдруг телефон на тумбочке начинает трещать. Джеймс машет Маркусу рукой - все, проваливай, не нужен. Снимает трубку - “Что?”

-Мистер Ферланд? Простите за беспокойство, но вам звонит некто Сэмюэль МакНил. Соединить?

Над головой мерцают мертвые звезды, слезы высохли, и Джеймс говорит в трубку:

-Скажите мистеру Мак-что-то-там, чтобы заранее записывался на прием. Ибо он никому не всрался.

Джеймс смотрит, как красиво поднимается над бассейном вода, как нестройно мигают звезды. Джеймс кладет трубку, прикрывает глаза и думает о том, как было бы здорово вернуться на двадцать лет назад.




Маркус

В своей комнате в Белгравии он каждую ночь скидывает кобуру и включает маленький телевизор. Если показывают фильм с Ферландом, Маркус переключает канал. Он так насмотрелся на Джеймса вживую, что фильмы с ним грозят переизбытком звездностью. Отровенно говоря, дерьмо его фильмы. То ли дело Пол Ньюман. Как-то Маркус видел Пола в Лос-Анджелесе, когда летал туда с Джеймсом. Была закрытая вечеринка на Редондо-Бич, где играли “Animals” и “ZZ Top”. Эллис тоже была, но в какой-то момент потерялась, и Маркус колесил по Эспланаде в ее поисках. Нашел сидящей на песчаной обочине в обнимку с Люсиль Ферланд и бутылкой белого рома. Они наблюдали за перекати-поле, о чем-то шептались и смеялись.

Они здорово ладили, Эллис и Люсиль. Контрастно разные, они всегда находили общие темы для болтовни. Джеймса Маркус любит, как младшего брата, очень успешного, даже сверх меры, но непутевого. А вот Люсиль всегда напоминала ему о собственной дочери, погибшей под завалами взорванной больницы. Джиллиан и Люсиль родились в один год, и, будь они обе живы, им сейчас было бы по тридцать два. Кареглазая, небольшого роста, совсем не похожая на брата, будто рожденная от других родителей, она двигалась и говорила совсем не так, как он. И мыслила иначе. Мягкий высокий голос, в глазах - сострадание ко всему миру. Джеймс постоянно перечислял ей круглые суммы, а она, не оставляя ничего себе, переводила их то “Врачам без границ”, то на поддержку популяции уссурийских тигров. А потом взяла и повесилась. И ни Джеймс, ни Эллис, а именно он, Маркус, отвез ее в тот вечер в отель “Савой”. В пути она говорила ему, что написала, пожалуй, все, на что была способна и теперь просто хочет отдохнуть. Маркус слушал ее, отвечал невпопад, сонно, безразлично, потому что всю ночь накануне откачивал Джеймса от героиновой передозировки. Ему было наплевать, но сейчас, когда он вспоминает это, на глаза наворачиваются слезы. Надо было спросить, что с ней не так. Надо было посидеть с ней, подержать за руку. Но он боялся заснуть за рулем и просто кивал. А она в это время придумывала, как накинуть ремень на перекладину в душе.

Маркус отвозит ожившую певичку Сюзи Кимбелл домой в ее квартиру в Батерси, а потом возвращается в “Гранд Рояль”. Сначала Джеймс ревет на полу в холле - такое происходит с завидным постоянством. Либо у него действительно уже не все дома от наркотиков, либо он что-то скрывает. Потом он отключается, лежа поперек кровати с тлеющей сигаретой в руке, и Маркус бережно вынимает окурок из его пальцев, и тушит в пепельнице. Через полчаса он что-то бормочет во сне. Еще через час просыпается с криком и не может понять, где находится.

Нет, Маркус не имеет права ненавидеть Джеймса за такое поведение. Как раз наоборот. Бремя всемирной славы слишком тяжело для одного. Маркус знает, из чего состоит Ферланд: те же кости, те же органы, как у всех, та же бессонница и несварение, та же ангина и мигрень, то же похмелье и ломка. И если какой-то, никому не известный Билли из Бристоля может позволить себе проблеваться или расплакаться на людях, то обладатель “Оскара” Джеймс Ферланд обязан скрывать от общественности все, кроме улыбки и таланта. Иногда Маркусу его даже жаль.

Он накрывает Джеймса одеялом и смотрит на часы. Пусть поспит до десяти, а потом надо везти его в Белгравию. Сегодня в полдень будет звонить продюсер из Токио, и к этому времени Джеймса надо привести в порядок.




Робби


Кадр первый. Гейб ломится в ванную, но она закрыта изнутри. Робби сидит в чугунной лодке, а из крана бьет ледяная вода. На Робби все те же джинсы и та же майка “Ramones”, слегка порванная на воротнике. Он подтянул колени к груди, и понять не может, что и когда пошло не так. Уже вторая сигарета падает в воду, и он поджигает третью. В ванне охлаждается Гейбова утренняя бутылка “Бифитер”. Робби подбирает с пола солнцезащитные очки и надевает, чтобы мир не казался таким ярким.

Кадр второй. Алан ломится в ванную за своим приемником с наушниками, но они у Робби - он сидит, слушает бессвязные излияния Сида Баррета и роняет в воду третью сигарету. Чертов тремор, руки совсем не держат после вчерашнего. Когда он цеплялся пальцами за полочки в кабинете Сэма МакНила, до белизны в костяшках, чтобы не было так больно. В очках кафель кажется шоколадной плиткой. Когда на лбу появилась испарина и кровь зашумела в ушах, вчера, там… Там, где было мерзко. В общем, тогда Робби понял, что идет куда-то не туда. И когда потом натягивал джинсы, едва сдерживая слезы. И когда писал на клочке бумаги телефонный номер, по которому никто не позвонит. И когда блевал в урну на Пикадилли. И когда чуть было не вытер рот сценарием самого Джеймса Ферланда. И когда чуть было не забыл, кто такой Джеймс Ферланд.


Кадр третий. Энди выносит дверь. Не сама, конечно, а при помощи Гейба и монтировки. Обнимает заледеневшего Робби, дурацкого, пустого, в темных очках и наушниках. Говорит: “Господи, что с тобой сделали? Расскажи мне! Я все пойму”. А он бьет ее наотмашь, попадает по предплечью, орет: “Отвали, сука”! Потом жалеет, но тут же забывает. Глотает джина и поправляет темные очки на переносице. Сид Баррет интереснее.

Кадр четвертый. Уже среда, жуткий Сэм МакНил позвонил накануне вечером. У него на столе россыпь кокаина и таблетки MDMA - выбирай. Робби сгребает все, но Сэм твердо кладет руку на его запястье. Потную прохладную руку - Робби никогда не забудет, как эти влажные ладони елозили по его спине. Накрывает через десять минут, а через пятнадцать Робби лежит на ковре, забросив ноги на подлокотник дивана, старого, как, наверное, Сэм МакНил. Закидывает руки за голову, говорит:

- М-м, и че? Дозвонился до Ферланда?
Под кокаином и экстази легко называть своего бога просто по фамилии. Сэм ничего не употребляет, пьет кофе, протирает очки с золотистой оправой. Отвечает: “Не все так просто”. А Робби почему-то так смешно, и он говорит: “Ну, конечно, хули простого? Просто бывает только с малолетками, вроде меня, да, Сэмми?” Был бы трезвее, его самого затошнило бы от собственной развязности, но сейчас бежевые стены плывут муарами, и Робби расстегивает джинсы и облизывает пресохшие губы. Сэм не обращает на него внимания, продолжает что-то писать. Ему кто-то звонит, он говорит: “Десять минут”. А потом: “Малыш, давай ты просто встанешь сейчас? Сядешь на диван и будешь умницей, м?”

Робби смеется: “Я уже был для тебя умницей, помнишь? А толку?”
Сэм поднимает его с пола и сажает на диван. Говорит: “Не такой умницей. Давай вместе посмотрим прослушивание, ладно? И застегни штаны, сейчас войдет женщина за пятьдесят”. Робби съезжает вниз по спинке дивана, опять смеется: “На кой черт она тебе сдалась? Ты же не по этой теме”. Сэм легонько бьет его по щеке и приказывает собраться. Иначе выгоню и хрен тебе лысый, а не съемки в фильмах. Говно тебе на тарелочке, а не знакомство с Ферландом.

-Будь хорошим мальчиком, ладно?

-Да я всегда такой, а че?  - Робби позволяет застегнуть себе штаны и с лучезарной улыбкой встречает толстую тетеньку, которая читает что-то из Теннеси Уильямса. Уныло, нудно читает, монотонно, как бухгалтерский отчет. Робби чуть было не попускает,ся а Сэм МакНил борется со сном.

Наверное, Энди сейчас на экзамене. Да какой там “наверное”, она сейчас в Королевской Академии Искусств, а Робби здесь, то на диване, то на ковре, то под столом у Сэма МакНила. Ему грязно ипротивно, но он об этом не думает. Он машет тетке “Теннеси-Уильямс”, снюхивает еще дорожку, ест еще таблетку, сам лезет в штаны к мужику, от которого его потом будет блевать пару дней, потом смеется, катаясь по полу. Позволяет себя трогать и оскорблять, позволяет себе не думать ни о чем, и внезапно слышит, как Сэм дозванивается в поместье Ферланда.

Сидит, мокрый, почти невменяемый, посреди кабинета. От майки “Ramones” несет чужим потом, и вообще от нее остались одни тряпки. Он слышит: “Джеймс, я не напрягаю”?

Робби подбирается и задерживает дыхание. На том конце говорит сам Джеймс Ферланд. Сам Джеймс Ферланд сейчас что-то говорит этому утырку в трубку!  Сэм улыбается так, будто божество Голливуда это видит. Произносит: “Когда ты будешь в клубе? Сегодня? А “проходочку” можно? Как зачем, у меня для тебя подарок”.

Робби закусывает губу - когда Сэм говорит “подарок”, то смотрит на него, Робби. Он - подарок? Даже если его подарят в качестве зубной щетки или клочка туалетной бумаги, он бегом побежит. Сэм МакНил говорит: “Чудненько, офигенно. У тебя токийский продюсер верно?”

Робби думает: черт, Сэм знает, кто в данный момент продюсирует проекты Ферланда. Ну нифига себе! Робби думает: Энди, наверное, уже сдала первый экзамен. Робби крадет еще одну таблетку MDMA со стола мужика, от которого его тошнит. Сэм говорит:

-То есть, без проблем, если я тебе сегодня это привезу?

Это. Сэм привезет Джеймсу “это”.

-Ага. Ты мне удели пару минут. Твой токийский просто офигеет. Ладно, окей, ясно, больше не тревожу. Спасибо, Джеймс. Спаси….

Сэм кладет трубку и говорит: “Сегодня мы едем знакомиться с Ферландом. Ты ведь…”

-Разумеется, - отвечает Робби, не дослушав. - Разумеется, я буду умницей.

В “Selfridges” Сэм МакНил покупает ему абсолютно невообразимую черную футболку с изображением конопляного листа. Робби выходит в ней из примерочной, джинсы низко, черный цвет сужает и без того узкую фигурку. Робби чего-то снова наелся с утра, то ли экстази, то ли Риталина. Ему весело, и он забывает обо всем. Отыскивает в заднем кармане джинсов очки, бросает их на переносицу. Ну? Как я тебе?





Клуб Ellis



Это какая-то чума  бубонная. Он бесит до чесотки на шее, раздражает, как клещ, но на него невозможно не смотреть. Этот глупый Робби из Дерби, только положит таблетку на язык, тут же превращается в портовую потаскуху, а чуть его отпустит, он тут же жмется, как вчерашний девственник. Сэм вздыхает, глядя, как мальчик катается по ковру в новой черной футболке. Сэм звонит маме узнать, жива ли она.

О нем хочется говорить. Рассказывать Черил, Агнес, знакомым. Насколько он податлив и искренен в своей тупости. О том, как он приоткрывает рот и закатывает глаза. О том, чем он пахнет. Последнее, правда, никакими словами не опишешь. Сэм говорит маме: “Конечно, сегодня я приеду”. Кладет трубку, снова смотрит через стол на Робби и произносит: “Не порть футболку, тебе сегодня в ней в клуб ехать”.

Сэм берет такси до Карнаби в половине первого ночи. Робби начинает отпускать, и Сэм дает ему новую таблетку. Не хватало еще, чтобы он испортил вечеринку детской истерикой. На парковке Робби снова становится смешно, и Сэм, не удержавшись и полгадив его ключицы, говорит: “Ну все, пойдем. Джеймс уже там”.

Его приходится бросить в зале, потому что Джеймса найти не так уж легко. Сэм сажает питомца за стойку бара, покупает ему виски и приказывает ждать здесь. Робби непристойно улыбается ему и отвечает: “Да чтоб ты сдох”. Невменяем, но скоро придет в себя. Джеймс должен оценить, а иначе весь вечер летит в пропасть.

В зале Сэм натыкается на Эбигейл Паркер, которой должен сорок фунтов с прошлого января. Она пишет статейки для “Tatler”, хреновые, бестолковые, но деньги получает неплохие. Сэм говорит: “Да, Эбби, да. На этой неделе. Ферланда видела?” Эбби пьяна, отвечает: “А у тебя не треснет? Только зашел и сразу тебе Ферланда? Трахается он. На втором этаже. С Полом Мэдсоном”.

Но все это вранье, потому что Сэм замечает Джеймса, стоящего за аудиоколонками. Он облизывает папиросную бумагу, чтобы свернуть косяк, в тени, пока его никто не видит. Сэм летит туда. Из колонок рвется “Pink Floyd”, Джеймс гашеный, как окурок, но Сэму неважно.

-Я никому не скажу, что ты здесь.

-А?

-Крути свой косяк, а я пока поговорю, окей?

-Господи, кто ты хоть? А, Сэмми. Покуришь со мной?

Да я с тобой хоть дерьма поем, только выслушай. Сэм указывает Джеймсу в сторону бара. “Видишь пацанчика? Приглядись”.

Робби болтает виски в бокале и наблюдает за Сэмом МакНилом, который скрылся где-то за колонками. Бармену он говорит: “Слушай. А правда, что некоторые люди из пустого места внезапно превращаются в богов?” Бармен наливает ему еще виски - проплачено за литр - и отвечает: “Да хер знает”. Из-за аудиоколонки появляется мерзостный Сэм и… И… И да, Джеймс. Ферланд. Тот самый, который говорил с ним на Пикадилли. Тот самый, что оставил ему текст своего сценария. Робби опрокидывает стакан виски и вздыхает. Смотрит.

Сэм что-то говорит Джеймсу - Сэм может что-то лично, на ухо говорить Джеймсу Ферланду - Джеймс сначала кривит лицо, потом хмурится, потом чешет подбородок. “Pink Floyd” играют из свою “Comfortably Numb”, а Сэм говорит что-то еще. Робби смотрит, вбирает, всасывает. Видит, как Сэм тычет пальцем в его, Робби, сторону, и Джеймс мотает головой. Нет. Нет, он сказал “нет”, все напрасно. Где здесь можно красиво умереть? Сэм снова что-то говорит, долго, жарко, с пристрастием, и Джеймс Ферланд, наконец, кивает. Робби сглатывает слюну, ждет, не дышит. Сэм снова болтает, и Ферланд смеется. Что надо сказать, чтобы сам Бог заржал? А Сэм, должно быть, не так уж плох.

Кивок от Ферланда в направлении Робби означает “подойди”, но Робби поверить не может. Показывает на себя пальцем - я? “Блин, да” - усталый наклон головы  от Ферланда. Робби спрыгивает со стула и бежит туда, где музыка громче всего, где колонки пульсируют, где Сэм МакНил улыбается, будто выиграл в лотерею.

Робби совсем рядом, улавливает ферландовский парфюм. Нельзя говорить первым, нельзя говорить, пока не говорили с тобой. Робби просто стоит и балдеет от близости. Он даже не видит Сэма МакНила, даже не помнит, что это. Наконец, бог экрана накуривается и произносит:

-А ты и правда похож.

Он это говорит, а Робби боится обделаться от счастья прямо на танцполе. Глупо спрашивает: “На… кого?”

-На меня, хлебушек. Сэм, съеби.

Робби сейчас вырвет от волнения. От Джеймса Ферланда исходят волны экзальтированного таланта, бешеной сексуальности, настоящей силы. “Хлебушек”, да черт с ним, буду хлебушком, лишь бы быть здесь, сейчас, за колонкой, вдыхать этот парфюм. Робби провожает Сэма МакНила взглядом и снова смотрит на своего бога.

-Это у тебя что ли мой сценарий? - спрашивает Ферланд. - Тот, что я потерял.

-Да, я… Вы сами же мне его… Я тогда шел на прослушивание, а тут вдруг эта пробка на дороге, и тут оно все высыпалось, в смысле, выпало, прямо на меня, и я….

И вдруг живой Джеймс Ферланд затыкает ему рот своей настоящей живой рукой. Просто кладет пятерню на губы и говорит: “Да епта, заткнись, я один хрен ничего не слышу. Попозже рот откроешь, ладно?” Робби кивает и улыбается, но Ферланд этого не видит.

Секунды у Робби текут вязко, как горячая карамель. Где-то играет Фил Спектор, где-то ходят люди, а он стоит здесь и на его губах солоноватая ладонь Джеймса Ферланда. Вот бы запечатлеть это на камеру! Вот бы нарисовать это, записать на пленку, рассказать всем. Робби будто видит себя со стороны, сразу со всех ракурсов. Словно камера летает над ним, а он стоит близко-близко к Джеймсу. Так, как никогда и не мечтал стоять. А Джеймс берет с подноса проходящей мимо официантки бокал шампанского, убирает руку с роббиного рта и говорит: “Выпьешь?”

Робби проглатывает прохладные пузырьки, стараясь не пялиться на то, как Джеймс взрывает косяк. Робби хочется о чем-то его спросить, но он не знает, о чем. Робби хочется его потрогать, но ведь нельзя вот так просто, это же не Энди, не Гейб и даже не Сэм. Робби пьет шампанское и чего-то ждет.

-Сэм говорит, что ты неплохо читаешь, - произносит, наконец, Джеймс Ферланд и выдыхает Робби в лицо сладкий дым.

Сэм не столько слушал, сколько… Впрочем, неважно. Робби пожимает плечами, отвечает: “Ну… Наверное”.

-Чего от жизни хочешь? В кино? Ты читал то дерьмище, которое я тогда потерял?

-Сценарий? Ну, я посмотрел…

-Дрянь для имбецилов, - видно, что Джеймс даже не слушает ответов, он просто говорит сам с собой. - Скучно здесь сегодня. Погнали в Белгравию?

-Погна… Что? Мы? В смысле я и… вы?

Джеймс в клубе часов с одиннадцати. Сначала сидел у себя в кабинете и говорил по телефону с токийским продюсером. Потом лежал на белом кожаном диване и лениво листал “Шум и ярость”. Потом позвал к себе Пола Мэдсона и сыграл с ним в “двадцать одно”. Поговорили об открытии нового бутика “Chanel” на Пятой Авеню, и Джеймс так заскучал, что к Полу даже не притронулся. Потом вышел в зал, постоял в тени, чтобы никто не раздражал, нашел в кармане штанов пакет травы и принялся скручивать косяк. А потом объявился МакНил и этот парнишка с припухшими губами. Конечно, он не так хорош, как его расписывал Сэм, но МакНилу свойственно преувеличивать ценность пустышек. Да, слегка похож. Да, бесхитростный, как коврик в прихожей, но ничего примечательного. Однако можно и зацепить с собой в Белгравию, чтобы не сдохнуть от тоски до конца ночи - вдруг хоть что-то умеет? Джеймс говорит:

-Да, мы. Ты, я, мой водитель и куча охраны. Был в Белгравии?

А дурачок лупит глаза и произносит: “Звучит, будто какая-то страна”.

Так убого, что даже не смешно. Джеймс отвечает: “Ага, страна чудес. Поехали прокатимся”. Если подогнать его Элджернону Кейсу, который просиживает штаны в Токио, может, парняга хоть раз появится в эпизодах “Доктора Кто”. Сэм, конечно, неудачник, но чутье на Божий дар у него есть, и если он говорит, что парень бесподобен, значит, он, как минимум, недурен.

Джеймс докуривает косяк и кидает смятую папиросную бумажку в бокал шампанского, который парнишка держит в руке. В машине мальчик вообще теряется. Рассматривает все так, будто всю жизнь ездил верхом на осле. Маркус поднимает темное стекло, отделяющее водительский отсек от пассажирского. На всякий случай шепотом спрашивает: “Все правильно?” Джеймс ему кивает, а потом стучит в это стекло и заставляет Маркуса опустить его снова. Спрашивает:

-У тебя мой дексамил?

Маркус открывает бардачок, протягивает Джеймсу флакон, в котором подпрыгивают зеленые амфетаминовые сердечки. Стекло снова движется вверх, свет в салоне выключается, “Fleetwood” отправляется в Белгравию.

Джеймс выкатывает пару сердечек на ладонь, протягивает мальчишке. “Жри, не бойся, легкая шутка. Как, говоришь, тебя зовут?”

-Я не говорил…

-Значит, ****ь, скажи. Не подводи Сэма, не нагоняй тоску.

-Я Робби. Робби Тинздейл.

-Угу, - Ферланд отправляет три зеленых сердечка себе в рот. - А я Джеймс.

Робби нервно улыбается. Будь он чуть старше и опытнее, догадался бы, что суперзвезда сейчас даже не пытается шутить. Забавлять кого-то вживую ему надоело, да и вообще, если разобраться, по статусу не положено. Все, что он говорит и делает, любая острота или ирония, все это направлено исключительно вовнутрь, вглубь себя, туда, где он уже давно гниет от скуки и рассеянного склероза.

Джеймс стучит Маркусу в стекло, говорит: “Поехали через Сохо, и не гони сильно, торопиться некуда”.

Робби ерзает по кожаному сиденью “Кадиллака”, скрип слышен на весь салон. Дексамил начинает потихоньку забирать его волнение. Робби говорит:

-Я честно, правда, не знаю, как с вами общаться. Мне хочется многое сказать о ваших фильмах и о том, что я…

Джеймс сует ему бутылку бурбона и говорит: “Глотни”.

Скучно, миллион раз он слышал это. То, что вы делаете на экране... То, как вы читаете на радио... Господи, Маркус, смени пластинку, высади меня на другой планете. Джеймс держит бутылку, пока мальчик пьет, а потом внезапно роняет ее. Рука не чувствует от кончиков пальцев до локтя. Сука, что дальше? Впервые за долгое время Джеймсу становится стыдно перед другим человеком. Скрыть замешательство - одна улыбка. Одно “прости, на кочке подскочили”. Всегда обвинять других в своих бедах.

-Я, знаете, - мальчик снова говорит, и сейчас это даже неплохо. - Я смотрел все ваши фильмы и я даже знаю их наизусть. Хотите почитаю реплики из “Несгораемого шкафа”? Я правда знаю!

А вот и дексамиловая тяга. Джеймс берет левую, нерабочую руку в правую, бьет по ней несколько раз, восстанавливает чувствительность. Мальчишка не затыкается:

-Дженни, не будь дурой, я знаю, в чем дело. Не прерывайте меня, я пьян. Что ты хочешь доказать, друг? В темноте не видно черных кошек. Я бы хотел…

Джеймс выдыхает. Конечно, он помнит все реплики до единой. Он и отыгрывал их, и смотрел. Слушать это заново от мальчишки, которому еще надо ставить голос, нудно и неуместно. Убедившись, что обе руки снова работают, Джеймс расстегивает ремень на брюках, а потом легонько, указательным пальцем давит мальчику на подбородок. Как его там звали?

-Робби, - говорит он и тянет застежку-молнию вниз. - Давай ты поболтаешь потом, а сейчас займешь свой рот чем-то более полезным? Сэм говорит, у тебя неплохо получается.



Сэм


Позапрошлой зимой Агнес вязала шарф. Впервые в жизни взяла в руки спицы и начала вязать. А прошлой зимой она ушла. Впервые в жизни взяла свои чемоданы, своих детей и ушла к сестре на пару недель, пока Сэм не освободит дом.

Сэм едет из клуба “Ellis” в театр “Либерти”, посреди ночи, щурясь от света встречных фар. Никогда он не любил ее до такой степени, чтобы не есть и не спать. Никогда не желал так, чтобы ворочаться в горячей, мокрой постели. Он просто знал, что она - его, а он - ее. И не представлял, что есть жизнь, после развода.

Сэм обгоняет маленькую белую машину, сворачивает на другую сторону Пикадилли и паркуется перед своим умирающим театром. В холле темно и страшно, пыльно, холодно и неуютно. Сэм издает бессмысленный гортанный звук, чтобы тот отразился от мраморных стен и поскакал по коридорам. Не так одиноко, если эхо мечется по пролетам. Сейчас Джеймс Ферланд делает что-то с Робби. Они полтора часа назад уехали из клуба, и других вариантов нет.  Сэм садится на место старенькой вахтерши миссис О’Фрэнерси, кладет руки на ее облезлый стол и сжимает кулаки. Робби ведь податливый, как тесто, он позволит все, тупой несмышленыш. Сейчас ферландский “Кадиллак” катит вдоль набережных Темзы, а Робби с ума сходит от своего подросткового счастья. Маленький, идиотский Робби из Дерби, который рвет душу стихами, у которого ключицы острые и резкие, как рельсы на вокзале Кингс-Кросс, который, если смеется, то хочется смеяться в ответ.

Сэм тяжело поднимается по ступеням на второй этаж и замирает в темном коридоре. Здесь столько пыли, столько призраков прошлого, что никакая уборка не поможет. В приемной Черил все, как всегда, по местам и по полочкам, и Сэм вваливается в свой огромный кабинет.

Он так испугался в самый первый раз, Робби. Стоял у стены, будто его сейчас расстреляют. Глаза блестели, словно он болен, жилки на шее напряглись, как канаты, но Робби не отступал. Такие, как он и Ферланд никогда не сдаются без боя. Будут ломать ногти, кричать, но прорываться к вершинам.  Интересно, а с Ферландом он так же пуглив, или его уже накачали наркотиками, обездвижили и обезволили? Что, если Ферланд привязал его к кровати? А что, если он даст Робби непроверенное вещество, и тот перестанет дышать? Сэм устало падает на свой никому не нужный директорский стул, закусывает губу и смотрит в темноту кабинета.

Он не такой, Робби. Не шлюха. Он думает, что делает, и пусть его мысли еще незрелы и не оформлены, он все же способен их контролировать. Сэм хватает со стола мамину вязаную салфетку, с ненавистью комкает и кидает на пол, на ковер, где еще сегодня утром Робби хохотал и верил в лучшее. Наверное, Ферланд делает ему больно. Такие, как Джеймс не будут осторожничать и церемониться. Может быть, Робби, даже плачет, но ничего не может поделать, потому что сам пошел на этот риск. Сэм дрожащими пальцами выдергивает из пачки сигарету и яростно закуривает. Сорваться бы сейчас, поехать в Белгравию и прекратить ферландовский извращенный беспредел, да кто ж его, Сэма, пустит? Бороться с монстрами, вроде Джеймса, он никогда не умел. Только в своих мыслях он составлял слова в нужные фразы, изображал позы превосходства и одерживал победы. В жизни же его хватает только на неуверенный шепот и глупые улыбки. Лишь с Робби и ему подобными он чувствует себя действительно сильным. Подобными? Да нет никаких подобных.

Робби обожает лакричные карамельки, всегда тащит их со стола, думая, что Сэм не замечает. А у Джеймса аллергия на все сладкое, и никаких конфет в его доме нет. Зато полно грязных помыслов, хамства и стремления унизить при любом удобном случае.

Черт его знает, Ферланда. Может, в восемнадцать лет он был таким же, как Робби, взирал на мир удивленными, распахнутыми глазами. А потом нашелся какой-нибудь “сэм-макнил”, который взял и испортил его, продал пресыщенному уроду, превратил в оборзевшее, уставшее от жизни, изощренное чудовище. Конечно, на съемочных площадках и в театре Ферланд пашет, как проклятый. Сэм был на одной его репетиции и чуть с ума не сошел от того от восторга - столько энергии, усердия и несгибаемой воли в этом человеке. Джеймс внимает режиссеру, как Богу, хотя и сам давно уже Бог. Доводит до совершенства каждый жест. Будет отрабатывать сорок, восемьдесят, сто восемьдесят, восемьсот дублей, пока не выдаст то, чего от него ждут. Перфекционист до мозга костей. В семьдесят четвертом Сэму посчастливилось попасть на репетицию театральной постановки “Трамвая желание”. Тогда-то он и понял, как работает гений. Взмокший, напряженный на грани экзальтации, он отыгрывал один и тот же монолог тридцать четыре раза и даже не попросил воды. Сумасшедший трудоголик. Робби такой же. Станет таким же. Будет глухо выть в кулак, умирать от жары и жажды, но виду не подаст.

Что, если завтра Робби изменится навсегда? Не вынесет того, что с ним сделает Ферланд, и просто потухнет? Больше никто не увидит изумрудного блеска в глазах и не услышит заразительного хохота? Нет, это домыслы. Джеймс ценит таланты, разглядит в нем бриллиант, не выкинет на обочину умирать. Надо верить людям, надо, вот только Мэдисон не звонит. Да вообще никто не звонит, кроме мамы и бухгалтера. “Никто” - это ты сам, это то, кому ты нужен, это все твое будущее. Повеситься что ли на ремне или не сгущать краски? Сэм закуривает новую, закидывает ноги на стол.

Так он сидел, когда Робби впервые появился в этом кабинете - бедренные кости торчат из-под пояса джинсов, нижняя губа прокушена, и на ней багровеет черная корочка величиной с пшеничное зерно. Он был чем-то взволнован, не театрально, а по-настоящему. Венка пульсировала между этих невыносимых ключиц. Он стоял и пытался улыбаться, но Сэм видел, что ему не до него. Всем всегда не до него.

Кому мама вяжет свои чертовы салфетки? Зачем ушла Агнес? Почему Мэдисон улетела на Палм-Бич? Зачем он отдал в чужие руки первую живую душу, которую встретил за много лет?

Сэм так бесится, что на глаза наворачиваются слезы. Он скидывает со стола все, что есть -  счета, сметы, дырокол, карандаши, фотографию с Робертом ДеНиро. С Джеймсом Робби будет лучше, он научит его быть успешным, покажет, как надо держать себя перед публикой, поставит ему голос и осанку, потрогает его поясницу и эти косточки, выпирающие из-под ремня. Прекрати, прекрати сейчас же! Сэм непристойно и слезно кричит в пустоту, но ковер вбирает эхо, и в кабинете снова пусто, как во всей его жизни. Ревность - удел одинокого человека, но никто не признается себе, что одинок, даже Сэм, даже в пустом темном кабинете, где тлеет огонек его сигареты.

Ревность, да он скоро свихнется от нее. Это же мальчишка. Мальчишка, не девчонка! И он на двадцать семь лет моложе! Безумие какое-то, такого не бывает! А вдруг ему нравится с Джеймсом? Вдруг Ферланд переборол свой синдром божества, и Робби сейчас смеется у его бассейна, или что у него там в Белгравии? У Робби мелкие зубы, чуть кривые, но это не портит его крышесносящей улыбки. Сэм поднимает трубку и звонит Агнес. Опостылевшая жена - лучший друг.

Гудки, гудки. Он хочет сказать ей, что она была во всем права. Что он, как старый дурак, влюбился в молодого дурака, и помоги мне Дева Мария. На пятом гудке он вешает трубку,  вспомнив, что скоро утро, тушит окурок о столешницу и откидывается в кресле.

Где-то здесь был проигрыватель. Сэм ставит пластинку “Eagles”, достает из сейфа припрятанную бутылку бурбона, наливает целый стакан. С ним нельзя было так, с Робби. Он, Сэм, ведь сам не лучше Ферланда - беспрестанно кормил малыша наркотиками, потому что боялся, что тот придет в себя и осознает, как омерзительно лежать под мужиком, почти втрое старше себя. Сэм боялся чистого сознания, боялся презрения, боялся самого Робби. Сколько сейчас времени в Палм-Бич? А куда там звонить-то?

На ней было сиреневое свадебное платье и цветы в волосах. Сэм был околдован этой церемонией. Мама сидела в первом ряду, зарыдала, когда Агнес сказала “да”. А потом - тяжелые беременности, битая посуда, скандалы на пустом месте. Мэдисон, которая кричала: “Папа, не бей маму, мама не бей папу”. Мэдисон, которая тоже вот-вот вступит во взрослую жизнь. Мэдисон, которая не звонит отцу.

Кому, к черту, нужен этот театр “Либерти”? Сожги его дотла, и то привлечет больше внимания. “Никто” - это все, из чего состоит Сэм МакНил. Половина четвертого утра, и Джеймс Ферланд уже, должно быть, надругался над самым чистым мальчиком из Дерби. Половина четвертого утра, и Сэм допивает свой бурбон, зло швыряет стакан в стену и просто умирает, вспомнив, как пальцы Робби цеплялись за дешевую бежевую краску, по которой сейчас стекают остатки виски. Сэм накидывает пиджак и едет в Белгравию. Гори оно все.



Белгравия


Дом Джеймса Ферланда будто весь сделан из стекла. Робби на секунду замирает на мощеной дорожке и разглядывает огромное, прозрачное архитектурное великолепие, подсвеченное изнутри. Вдоль брусчатки растут молодые туи, и кокетливо изгибаются белоснежные алебастровые скульптуры. У Робби в руке бутылка бурбона, позади слышно, как Джеймс хлопает дверцей “Кадиллака”, стучит по крыше и говорит водителю: “Загоняй”.

Робби почти уже не может терпеть - так ему хочется рассказать всем, где он сейчас находится. Сфотографировал бы его кто-нибудь из-за забора, увидела бы хоть одна бродячая собака. Он почти забыл, как Джеймс Ферланд оскорблял его в машине, называл неумелой шлюшкой и бесполезной тратой времени. Даже несильно ударил по щеке. Робби не обижается - в его мозгу не осталось ресурсов для уныния и размышлений.

Он стоит перед стеклянными дверями ледяного дворца и не может поверить, что в таком доме можно жить. Это же музей, не иначе. Жить можно только в теплых, уютных, захламленных норах, вроде его домика в Дерби или богемной квартиры Кристи. Как можно в таком великолепии случайно разлить на пол сок, рассыпать кукурузные хлопья, страдать похмельем или сморкаться в бумажные салфетки? В таком доме надо говорить шепотом и ходить на цыпочках, здесь каждая пылинка на счету. Наверняка, у Ферланда сотня горничных, и все смазливые, будто с обложки.

Джеймс сзади тихо рыгает и просит передать ему бурбон. Говорит: “Не ори слишком громко, не разбуди Эллис”.

Эллис Ферланд. Робби очень пристально рассматривал ее на фотографиях. Жесткая, с военной выправкой и холодными глазами, на каждом снимке она улыбается, но видно, что через силу. Красивая женщина. Красивая, как музейный экспонат, как картина под стеклянной рамкой. Что творится в душе у этой идеальной статуи, не знает никто. Джеймс говорит:

-Пойдем к бассейну. Поплаваем, если будет настроение.

Бассейн подсвечен бирюзовым, от воды идут едва заметные испарения, в черном небе, на самой кромке, проявляются предрассветные блеклые полосы. Ферланд падает в шезлонг, Робби садится рядом на теплую кафельную плитку.

-”Deep Purple”, - говорит Джеймс, глотнув из бутылки. - “Black Sabbath”. Эти парни не признают свою музыку металлом. Они все еще верят в хард-рок, понимаешь? И только “Judas Priest” реально называют себя металлистами, по-честному. А как “Перлплы” изменили свое звучание, когда Джон Лорд освоил классический орган! Это же чума! Органная партия на фоне “Smoke On the Water”, это же как гром среди ясного неба. Никто не ожидал такого! А этот риф у них… Однажды в музыкальных магазинах будут сдирать штрафы, если кто-нибудь сыграет этот риф, я тебе клянусь. Потому что он станет супер-хитом. Ты вообще следишь за мыслью?

Робби кивает, хотя ему дела нет до всего, что говорит Ферланд. Он просто говорит. С ним. И этого хватит.

-А однажды появится парень из низов, - произносит Джеймс. -  Из американской зажопины. Какой-нибудь Абердин или Плезантвилль. Кто-то похожий на тебя, такой же симпатичный и безбашенный. Он настроит весь мир на новую музыкальную волну, перевернет все с ног на голову. Он будет петь каждому о каждом, будет рвать струны и связки. Ему будут поклоняться больше, чем мне сейчас. А потом, в героиновой горячке, он выстрелит себе в голову и останется в памяти людей навечно. История идет по спирали, малыш. Сто человек из миллиона всегда становятся голосом поколения, они плохо заканчивают, но их не забывают никогда. Они обречены быть легендой. Дурной при жизни и неприкасаемой после смерти.

-Уверен, - продолжает Джеймс. - Всех этих парней будут помнить и пятьдесят лет спустя. Если ты будешь жив, то подтвердишь мою гипотезу. Так однажды и скажешь: “Мудила Ферланд предсказал мне у бассейна, что эти ребята станут классикой”.

-Ты тоже станешь классикой, - произносит Робби, решив, что ему уже можно говорить.

С Джеймсом Ферландом интересно. Он не просто экранный образ, не просто фотография. Он умный, глубокий, скорбящий о поколении человек, и Робби не хватает места в сердце, чтобы вместить в себя все чувства. Он просто смотрит и слушает.

-О да, детка, - отвечает Джеймс. - Причем, очень скоро. Все становятся классикой, когда умирают.

Джеймс смотрит на него с шезлонга как-то странно, будто вот-вот потеряет рассудок. Этот экзальтированный взгляд, мало кому доступный, не тот, что на экране. В реальности у него по-настоящему зеленые, кошачьи глаза, морщинки на лбу и что-то белесое на нижней губе. Он выглядит на свои годы, он устал, а, может, и нездоров. Он много употребляет, и это заметно, когда между тобой и ним нет экранного стекла. Он настоящий, здесь и сейчас, и Робби готов застрелиться и забыть все то, что делал, и все, что делали с ним. Он в Белгравии, в поместье своего единственного бога, смотрит ему в глаза, а весь остальной мир не имеет никакого смысла. В Ферланде, в нем настоящем, столько харизмы и магии, столько секса и первобытных инстинктов, столько изящества и аристократичности, столько ума и злости, столько тоски и нежности. Он - салат из всего несочетаемого. Ананасы с селедкой. Куриное филе с шоколадом. Его, такого, не должно быть на свете, и Робби задыхается от причастности. Говорит: “Можно я тебя обниму?” Говорит: “Пожалуйста”.

Для него, для Робби, это так много значит, целый мир, целая жизнь, просто прикоснуться к теплу, которого он никогда не чувствовал с фотографий. А Ферланд говорит: “Малыш, только не разрыдайся. Давай мне здесь без этого пидорства, ладно?”

Робби не решается. Видит, как впереди строится вся его жизнь под эгидой Ферланда, как он становится кем-то из никого. Робби улыбается и говорит: “А здесь правда можно плавать?”

Джеймс закуривает и отвечает: “Странно, что ты еще не в воде. Давай, малыш, ныряй”. Робби расстегивает джинсы, и тут приходит Эллис.

Она совсем не такая, как на фотографиях. На ней шелковая сорочка и какая-то шерстяная кофта, будто она собралась выбросить мусор. Она мертвецки пьяна, и в ее руках дрожит винтовка.

Джеймс ее еще не видит, а Робби видит, и застегивает джинсы, отступив на пару шагов от бассейна. Робби тихонько зовет Джеймса, и тот вскидывает голову: “Да что тебе неймется?” Робби кивает вперед - смотри, мол.  Джеймс оборачивается, и тут грохочет первый выстрел. В воду - там расходятся волны и пузыри. Эллис, страшная, жуткая, бледная Эллис, говорит:

-Добрый вечер, джентльмены. Точнее, самый недобрый вечер в вашей жизни. А что это за милейшее создание в нашем доме, Джеймс?

Робби так и стоит у бассейна, Ферланд валится с шезлонга, поднимается, смотрит на Эллис. Говорит:

-Убери ствол. Сейчас же убери ствол, пока я не позвал Маркуса.

-Маркуса, ***ркуса, - Эллис смотрит только на Робби, мужа не замечает. - Ты в курсе, что твой дружок скоро откинет копыта? Знаешь, как сильно он болен?

-Он не мой дружок, - мямлит Робби.- Он…

-Да вы все так говорите, - Эллис Ферланд смеется, и винтовка снова дрожит. - Хоть бы кто-то признался честно, так нет же. Все здесь по делу, все читают сценарий. У него в штанах, наверное, сценарий написан. Что у него там написано, парень? А то я давно не читала.

Робби смотрит на Джеймса, в панике, в ужасе, но тому, кажется, наплевать. Джеймс говорит:

-Давай-ка ты выпьешь свой Ксанакс и перестанешь пугать людей.

А Эллис снова стреляет в воду. На шум прибегают охранники и пара горничных. Все стоят, как в дешевом театре, на который Джеймс Ферланд не подписывался. Маркус заходит слева, но Эллис кричит: “Подойдешь, я вышибу его прогнившие мозги”. Робби почти не дышит, Робби плачет, но так, чтобы никто не видел. Еще пара минут, и ему будет наплевать, видят или нет.

-Ты утомил меня, - говорит Эллис. - Ты меня достал. Тебе жить осталось считанные месяцы. Кстати, твой новый олененок знает, что ты уже подгнившее мясо? У тебя же не встал, верно? Или встал со сто первого раза? Убожество. Тухлятина, замаскированная мишурой.

-Эл, положи ружье, - произносит Джеймс. - Давай выпустим мальчишку за периметр и поговорим.

-С чего бы? - Эллис снова стреляет в воду и перезаряжает. - Ты столько лет жертвовал мной, и не можешь всего один раз пожертвовать никому не нужным мальчиком? Они же здесь каждый день новые. О ком плакать-то?

Робби одними губами произносит: “Мистер Ферланд, сэр, я хочу уйти. Пожалуйста. Я никому ничего не расскажу”. Джеймс не слышит его и не видит. Робби садится на кафельную плитку и обнимает колени руками.

-Твоя сестра, - говорит Эллис. - Была единственным достойным Ферландом. Но она повесилась, потому что не выдержала того, что ее шлюха-брат стал суперзвездой, а она, порядочная, умница, не смогла найти себе ничего лучше театра “Либерти”. Мальчик! Мальчик, как тебя зовут?

Робби поднимает голову и смотрит в дуло винтовки, Говорит:

-Робби. Тинздейл. Из Дерби. Мэм, я ничего не делал, я просто…. Я правда…

-Замолчи, - говорит Эллис. - Я не буду стрелять в тебя. Я буду стрелять в него.

Робби захлебывается воздухом, а Джеймса Ферланда относит от шезлонга к пляжным зониткам, и он лежит там, едва шевеля губами. Робби рад бы броситься к нему, да его откидывает охрана и прочие домочадцы. Робби стоит на бортике бассейна Джеймса Ферланда, смотрит, как умирает Джеймс Ферланд и не может даже плакать. Горизонт озаряется грязным дождливым рассветом.

Потом его спросят: “Как это было”? Он скажет: “Ничего страшнее не видел”.
Его спросят: “Каким он был? В момент смерти”. А Робби ответит: “Прекрасен. Он просто смотрел в небо и улыбался. Будто все сделал в жизни” (“Внешний Источник” ВВС, 1982).
“У вас были интимные отношения?” - “Я не хочу это комментировать. Я не вправе выдавать секретов этого великого человека”.  (“Esquire”, “Убийство легенды”, 08/1979)


Робби выходит из поместья под конвоем. Его не подозревают, но и отпустить не могут. Краем глаза он замечает “Пежо 104” Сэма МакНикла. Робби в слезах машет ему, как родному, хочет подойти, но его насильно упаковывают в полицейский кортеж.




Эпилог



В ноябре семьдесят девятого “Pink Floyd” выпускает одиннадцатый студийный альбом “The Wall”, а никому не известный Робби Тинздейл из Дерби находит свою славу на крови Джеймса Ферланда.

Робби на всех каналах в прайм-тайм, Робби на первых полосах в “Times” и “Sun”, на фото в “Tatler” и “Harper’s Bazaar”. Появляется все больше фотоколлажей, где Робби и Ферланд рядом, все больше комментариев об их внешнем сходстве. Желтая пресса выдвигает теории об их кровном родстве. Весь мир в недоумении, в панике и скорби, но все чаще заговаривают о том, что этот мальчик - ни что иное, как реинкарнация внезапно погасшей суперзвезды.

Робби приезжает в клуб Ellis, когда хочет, и весь бар в его распоряжении, потому что он всегда привозит за собой шлейф из репортеров и папарацци. Кумиры никогда не умирают, смерть им, пожалуй, даже к лицу, особенно если они оставляют после себя живую загадку.

Сэм МакНил включает Четвертый Канал, чтобы увидеть, как Робби, спокойно глядя в камеру, в сотый раз рассказывает о своей мечте, о выстрелах в воду и о том, как не стало легенды. Механически разматывает для мамы ее чертовы нитки, подает крючки, а сам смотрит и смотрит. Как маленькая копия Ферланда постановочно улыбается, а потом абсолютно искренне закусывает губу и опускает глаза. Мэдисон благополучно вернулась из Палм-Бич, но отцу так и не позвонила. Ничего не меняется. Никогда.

Робби платят за интервью и фотосессии. В марте восьмедисятого студия MGM начинает съемки художественного фильма о Ферланде, и в декабре Робби предстоит лететь в Лос-Анджелес на пробы. Не то, чтобы они не смогли найти кого-то лучше, просто тот, кто своими глазами видел смерть небожителя, сам в какой-то степени становится ему подобным. Батя говорит, что это плохая затея, Маман угрюмо и взволнованно молчит, но билет для Робби уже оплачен.

Джеймса хоронили с почестями и военным караулом, гражданская панихида длилась шесть часов - столько людей пришли проститься с кумиром. Забор в поместье доверху завален цветами и фотографиями, и каждый вечер здесь собираются фанаты со свечами и гитарами. Вот уже третий месяц подряд, в жару и ливень. Робби иногда приезжает сюда, но сидит вдалеке, так, чтобы его не видели. Вспоминает дом из стекла, зеленые сердечки дексамила, которые слизывал с руки Джеймса. Мало-помалу детали стираются из памяти, но сумасшедший, опустошенный взгляд Ферланда за минуту до смерти он не забудет, даже когда состарится.

Энди успешно учится на факультете прикладных искусств, и они с Робби по-прежнему пара, но уже не такая, как раньше. Они больше не мечтают вместе, не смотрят на звезды на крыше. Робби чересчур занят для этого, а Энди это, кажется, больше не нужно. Он знает, как сильно она в нем разочарована. Пусть теперь он светится на всех каналах и во всех газетах, он больше не ее любимый мальчишка из Дерби. Он вообще больше не мальчишка, а общественное достояние. Ему грустно и пусто, но разве не этого он желал?

Кумиры не умирают, они просто принимают иную форму. На суде по делу Эллис Ферланд Робби давал показания, эмоционально рассказывал обо всем, но совершенно ничего не чувствовал. Будто в ту ночь стреляли не только в Джеймса, но и в него самого. Он резко и неожиданно повзрослел тогда в Белгравии. Внезапно осознал, что ни капли не любил и не понимал самого Ферланда, поклонялся мишуре и глянцу. А, оказывается, за мишурой скрывался человек из плоти, страстей, болезней, скандалов, зависимостей. Такой же, как все, только публичный. Теперь никому нет дела до него, Робби. Его могут остановить на Стрэнд, когда он покупает кофе. Его могут фотографировать, когда он судорожно ищет ближайшую урну, чтобы выблевать просроченную пиццу. К нему могут подойти у писсуара в клубе Ellis, едва он расстегнул штаны. Стоило Ферланду умереть, как Робби понял, что такое - быть Ферландом. Ты не можешь позволить себе неаккуратно чихнуть и разбрызгать сопли по столу - это обязательно кто-то заметит, потому что каждую секунду на тебя смотрит весь мир. Вот, отчего, оказывается, так устал Джеймс. Вот, оказывается, почему он был таким заносчивым. Робби вдруг понял смысл одиночества, слишком рано, всего в восемнадцать. Вокруг сотни людей, которым от него что-то нужно, но нет ни одного, кто мог бы просто помолчать с ним рядом. Наверное, с Джеймсом тоже никто не молчал.

Сэм МакНил размешивает сахар в дешевом кофе и ждет очередного звонка от бухгалтерши. По радио играет “Another Brick In the Wall”, Сэм закуривает в своем пыльном кабинете. Вчера Агнес сказала, что снова собирается замуж. Какой-то коммивояжер из Бирмингема, торгует домашней утварью. Дикая скука. Черил сегодня опоздала - перепила на свидании с аудитором из Сити. Она прячет припухшие глаза за очками и вздрагивает от каждого телефонного звонка. Сэм достает из ящика гроссбух, проглядывает смету на ремонт протекшей крыши. Черт, не потянет он таких расходов, придется снова брать ссуду. Кто-то стучит в дверь, и Сэм кричит:

-Черил, твою мать! Ты там спишь что ли?

Никто не отвечает, дверь тихонько открывается, и в кабинете возникает знакомая субтильная фигурка.

На нем все та же старая майка с “Ramones”, джинсы с неприлично низкой посадкой и дорогие черные Вайфареры. Он прикрывает дверь, прислонившись к ней острыми лопатками и произносит:

-Можно я просто посижу у тебя немного? Я так устал.