Либертос

              Три тополя на Плющихе

Вдоль широкой палубы «Либертоса» гуляли трое.

– Три тополя на Плющихе, – сказал, глядя на них, старший помощник.
– Вернее будет – три дуба, – добавил ревизор.
– Святая троица, – говорю я.
– Дубовая роща, – уточнил чиф.

   В середине выступал капитан, Виктор Антонович Вагнер. Могучий, как дуб,
с причёской под Ленина. Слева от него семенил первый помощник, Вячеслав
Климович Бройко. Комиссар был короткий, кривоногий, с плечами разной высоты.
По правую руку шествовал старший механик, Борис Зурабович Садыков.
На поворотах его заносило инерцией солидного живота.

   Главный дуб запнулся о деревянную балку, лежащую поперек дороги.

– Мать их за ногу, этих матросов! – сказал мастер. – Хлев на палубе!
– Наберут сачков на флот! – поддакнул комиссар. – Вот в старое доброе время…
– В старое время я бы их под плитами сгниил, – мстительно заявил дед.

   Дошли до бака, повернули обратно. На обратном пути запнулся уже стармех:

– Так разэдак, этих рогатых!
– Устрою им завтра шлюпочную тревогу, – сказал кэп.
– Заодно и пожарную, – хихикнул комиссар.

   Никто из них не догадался отбросить горбыль в сторону.

   На корме дымила железная труба камбуза. Капитан повел носом:

– Картофель жарят к ужину.
– Ну, у вас и обоняние! Редкое обоняние, Виктор Антонович! – залебезил
помполит. – Пора готовиться к трапезе.
– Кто нынче наливает?
– Замполит, – сказал стармех. – Его очередь.

   Первый помощник был из военных и дед дразнил его замполитом.
Однажды, помполит увидел в моей каюте портрет Хемингуэя.
Спросил:

– Кто это, твой дедушка?
– Папа Хэм, – говорю.
– Видный у тебя папаша. Не то, что сынок…

   Капитан был барин и редкий зануда. К тому же бабник (жизнелюб) и
поклонник Бахуса. Бывало, на переходе он выпадал из процесса на несколько дней.

   Старпом, Сан Саныч Клийман, тоже был не прочь выпить. Как у Довлатова:
«Сначала думали, что еврей, оказался нормальный, пьющий человек» Чиф
говорил: «Главное, выйти из виража на день раньше папы!» Однажды он не
угадал и стал врагом мастера №1.

   Я, второй радист, стал врагом №2. Как-то занёс мастеру радиограмму.
Подождал, пока барин прочтёт её и, слава богу, если не найдет опечатки.

   Кэп брезгливо выпятил губы, посмотрел на палубу сквозь очки и проворчал:

– Наследили мне тут. Возьмите тряпку и вытрите, как следует!

   Перед тем, как выйти я сказал:

– Щас, только переобуюсь!
– Куда вы?! – услышал я в спину, когда поднимался в радиорубку.

                ***

   Третью неделю мы парились на рейде Хайфона. Во Вьетнаме недавно
закончилась война. На внешнем рейде ожидали выгрузки несколько пароходов.
Они привезли братскому народу продовольствие, технику и строительные материалы.

   Город сквозь тропическую дымку выглядел серым и неподвижным.
По заливу неспешно курсировали древние фелюги с жёлтыми бумажными парусами.

   На баке и корме дежурили вооруженные пограничники. Опасались ночных
грабителей. Бандиты промышляли воровством капроновых канатов и тащили всё,
что плохо лежит. В этом случае бойцы стреляли без предупреждения. Их старший
офицер питался в кают-компании. Входя в помещение, он здоровался: «Пошёл в
жопу!» Встретив женщину, говорил: «Давай трахаса!» Русским выражениям его
научил второй помощник.

                Начальник радиостанции

   Как известно, у нас два начальника. Начальник пароходства и начальник
радиостанции. Вторым был мой босс, Юрий Никитович Орлов.
Начальник всегда командовал, а руками действовал конечно я, второй
радист. И, как говорится, с нашим удовольствием. Большая удача, когда хобби
из детства становится твоей профессией. И деньги платят. Хорошие, но мало…

   Орлов был классным оператором, но с техникой не дружил.
На самодельной «вибре» он выдавал запредельную скорость и как заяц на
барабане, стучал по клавишам пишущей машинки. Впоследствии эту способность
он использует, помогая комиссару писать доносы.

   С «железом» у начальника было хуже. При любой неисправности, Никитич
первым делом начинал трясти аппарат или стучать по нему кулаком. Модулятор
«Дона» он обычно воспитывал пинками.

   Тем не менее, я был благодарен начальнику – он не корил меня за малую
скорость передачи и всегда выручал, если береговые операторы возмущенно
стучали: «QRQ» или «QRZ ШРМ». На языке радистов это означает: «Передавай
быстрее или позови начальника!» Меня это сильно било по самолюбию.

   После швартовки у начальника было два занятия. Первое дело –
сколачивать деревянные ящики для цветов. В них докторина высаживала
экзотические растения, выкопанные тут же, у забора. Второе – оказывать
дружескую помощь коллегам с одесского парохода «Коммунист». Там
ремонтировали радиолокатор. Утром с «Коммуниста» прибегал радист:

– Никитич, без вас не получается, без вас – никуда!

   На «Коммунисте» работал кондиционер и к обеду там собирались
три-четыре начальника с соседних пароходов. После консилиума Никитич
приползал едва живой. Утром он болел и жалобно стонал: «Всё, сегодня не
пойду… сколько можно?» Тут же появлялся гонец с одессита: «Никитич, без
вас – никак!»

   К неисправности чужого радара добавилась ещё одна проблема. Повариха,
Оля Балиж, однажды побывала на «Коммунисте» и насмерть влюбилась в ихнего
начальника. Я его видел. Крепкий сибирский парень с крупным носом и
щегольской бородкой. А поскольку женщинам запрещалось гулять в одиночку,
Ольга выбрала сопровождающим моего начальника. Оля приходила в
радиорубку, грела бедром косяк и жалобно скулила:

– Никитич, ну пойдем…

   У неё были влажные коровьи глаза.

– Не пойду! – верещал начальник. – Сильно занят! Блинд у меня, блинд!.
– Ну… так сразу и выражаться, – обижалась девушка, – пойдем, Никитич...

   Блинд – от английского blind – слепой. Означает приём радиограмм без
подтверждения.  Во Вьетнаме передатчики опечатывали и мы принимали депеши
методом быстродействия, по расписанию.

   Я выручал бедную женщину:

– Гуляйте, Никитич, – говорю, – я за вас поблиндую.

   Ольга задохнулась от радости:

– Вот-вот, пусть Андрюха вас заменит. Всё равно бьёт баклуши целыми днями.
– Не баклуши, а хреном груши, – поправил её начальник. – Это, как говорят
в Одессе, две большие разницы.

   Довольный своей остротой, начальник смягчился:

– Ладно, жди меня на трапе. С тебя рюмка «тропикана».
– Будет, Никитич, будет! – подпрыгнула Ольга и поцеловала меня в затылок.

   Я-то тут при чём?!

   Однажды, начальник вернулся из эскорта злой и с порога заверещал:

– Шлюха! Бл… Потаскуха!
– Об чём это, Никитич?
– Привёл эту сучку на случку, – заговорил стихами Орлов. – А начальник в
отлучке. Пока искал клиента, её уже чиф прихватил. Шлюха, проститутка!
– Вам-то что, – успокаивал я шефа, – лишь бы человек был хороший. Детей
не все любят, но сам процесс…

   А в общем, мы неплохо ладили с начальником и где-то дополняли друг друга.

                «Либертос»

   Суда типа «Либерти» строили в Штатах во время войны. Клепали их
буквально за три недели. Грузили ленд-лизовскими товарами и отправляли через
Атлантику в составе конвоев. Пароходы были рассчитаны на один рейс, но
прослужили у нас, в Союзе, более тридцати лет. На баке, корме и крыльях ещё
остались фундаменты от спаренных «Эрликонов».

   Я даже знаю имя одного из строителей. D. R. Green – было написано
суриком под фанерной обшивкой подволока.

   «Либертосы»,  доживали последние дни и пароходство не тратилось на их
оборудование и ремонт. Прошёл достоверный слух, будто бы наш лайнер
собираются отправить в Ригу и там распилить «на гвозди». Потом посчитали
количество цементных ящиков и решили, что до Риги он не дотянет. Мы сделали
два рейса на Вьетнам, после чего «Либертос» приткнули  к берегу на Улиссе и
потихоньку кромсали в течение года.

   Кондиционера на судне не было. В тропиках пароход раскалялся, как
консервная банка. Ночью донимали комары, а в коридорах встречались чёрные
крысы, размером с телёнка. Про тараканов я уже не говорю.  В каждой каюте
стояли ловушки – литровые банки, смазанные изнутри, у горла, сливочным
маслом. К утру в них шуршала стая рыжих прусаков.

   Экипаж на судне тоже был разовый. Половина блатных (еще бы, рейс в
Ригу!) и половина таких новобранцев, как я.
Никаких покрасочных или ремонтных работ не велось. Самая жуткая кара
для матросов – пилить дрова для камбузной печки.

   Обычно я обитал в радиорубке. Бывало, засыпал в кресле с наушниками на
голове. Учился передавать на электронике левой рукой, а на «паровике» долбил
правой. Кроме того, пытался оживить древний радиолокатор «Нептун». Он
больше года стоял холодный, как памятник. Это мне удалось, на экране
появилась чёткая картинка. Правда, лавры за эту победу начальник простодушно
присвоил себе.

   Никитич любил обсуждать женщин и делился со мной впечатлениями:
«На «Коммунисте» девки – просто жиртрест. Не на что приятно посмотреть.
Недаром ихний начальник на Ольгу запал!».

   Я знал, что мой босс неравнодушен к буфетчице. Её звали Эля. Маленькая
аккуратная девушка с белой кожей. Про неё он говорил с восхищением: «Такая
девочка, такая попка!»

   Однажды, вечером, Никитич заглянул ко мне и возбуждённо прошептал:

– Андрюха, одолжи бутылку. Эля, вроде как, соглашается.

   Каждые три дня нам выдавали тропическое довольствие – по бутылке
хорошего венгерского вина «Рубин». Его называли «тропиканом».

– На святое дело не жалко, – говорю.
– Отдам при следующей выдаче, – сказал босс и исчез.

   Через час Никитич нарисовался снова:

– Дай ещё одну. Не дошла до кондиции…

   Я дал.

   Утром спрашиваю:

– Как успехи на любовном фронте, Никитич?
– Ой, и не говори! – огорчённо сказал босс. – Сидели, выпили, поговорили
про музыку...
– Про музыку? – удивился я
– С тонким намёком, разумеется. Типа, пианистка на рояле, ох и склизкая
штука! Потом… лежит Эля в моей кровати… голенькая. Красивая, стерва, слов
нет. Сел я напротив, любуюсь тихо… И тут комиссар заходит!
– Вау! – говорю по-английски. – Надо было дверь на ключ закрыть.
– И не говори, увлёкся, понимаешь… А помполит говорит ей: «Эля, принеси
капитану нарезочки, пожалуста. И срочно». – Культурный, сволочь!

   Любви у начальника с Элей так и не вышло. А свой долг, две бутылки «тропикана», он мне простил.

                Бараны

   На соседнем причале были пришвартованы два траулера. Их пригнали
французы, чтобы передать рыбакам Хайфона. Мы частенько выпивали с
французами в интерклубе. И на брудершафт, и просто так. Однажды,
возвращаясь на судно, зашли к ним в гости. Старпом хорошо говорил
по-английски и пытался рассказывать анекдоты. Неосторожно посетовал на
кормёжку – у нас заканчивались продукты, а в бедной стране чего-либо купить
из снеди было невозможно. Я больше молчал или восхищенно говорил
по-французски:

– Жорж Сименон. О!
– Достоевский. О!
– Комиссар Мэгрэ. О!
– Комиссар Бройко – говно! – встрял в беседу второй пом.
– What’s govno? – спросил Жулиан, ихний супервайзер.

   Тут же ревизор написал французам краткий разговорник из обиходных
матерных слов.
   С собой мы унесли миниатюрную копию Эйфелевой башни и несколько
порнографических журналов, спрятанных под майками.

   Эта история имела продолжение.

   Через полчаса к нашему трапу прибыла группа иностранных моряков.
Их было пятеро. Каждый нёс на плече тушу барана, обернутую целлофаном.
Процессию возглавлял Жулиан.
Дорогу им преградил комиссар Бройко:

– Донт волк! – сказал он. – Янки, го хоме!

   Французы что-то тараторили на своем языке. Наконец, Жулиан перешёл на
английский:

– Вы очень голодные, – сказал он. – Будет лучше, если мы отдадим мясо
вам, чем оставим его вьетнамцам.
– Нормандия-Неман ! – воскликнул другой.

   Вышел капитан. Он говорил недолго, но громко. О проблемах с
карантинными властями, о дружбе между народами, и о том, что у нас всего
своего завались. Под конец прорычал: «No! No!! No!!!»

   Жулиан обиделся и выпучил глаза. Его рот превратился в узкую щёлку.
Француз вынул из нагрудного кармана листок бумаги, взглянул на него и чётко
произнес:

– По-щь-ёл на х..!

   После этого он скинул баранью тушу в воду, рядом с бортом. Его примеру
последовали другие. Расстроенные французы молча ушли. Никто не оглянулся.


                ***

   Меня вызвал к себе комиссар. Он выглядел строгими и усталым.

– Рассказывай о своих контактах с иностранцами, Абинский.
– Чего рассказывать?.. Посидели, поговорили…
– О чём говорили?
– Про Достоевского, Сименона упомянули…
– Про женщин?
– Ну да, про Анну Каренину тоже.
– А бараны?
– Про баранов ни слова.
– Пиши объяснительную, Абинский. Вы опозорили нашу страну перед этими
лягушатниками, перед всей Францией, перед всем цивилизованным
человечеством! Соответствующие выводы будут сделаны. Можешь не
сомневаться.

   Я и не сомневался. За такую политическую близорукость меня разве что не
расстреляют.

– С такой характеристикой тебя в тюрьму не возьмут, – сказал на прощание
комиссар.

   Объяснительную я так и не написал. Комиссару сказал в упор:

– Зачем я буду клепать на себя?!

   В душе я ещё был матросом. И в этой душе закипала лютая пролетарская
ненависть.

                ***

   У старпома пропала материальная книга. В краже Сан Саныч подозреал
деда. Но, не пойман – не вор. Амбарная книга была главным документом для
сдачи имущества перед разделкой судна на металлолом. Ещё один повод, чтобы
прижучить старпома. Саныч целыми днями корпел над накладными,
восстанавливая важный документ. Надо было спешить, переход до Владивостока
займёт две недели.

   Капитан редко появлялся в радиорубке, но каждый раз придирался
к чему-либо и хамил. Я отвечал тем же, терять мне было нечего. Мой начальник
подвизался к комиссару секретарём-машинисткой – там шили дело.  Как-то я
спросил напролом:

– Никитич, чего там про меня?
– Не обольщайся на свой счёт, Андрюха, – успокоил меня начальник. – Ты
мелкая сошка. Про тебя так, скользом.
– В какую струю попадёшь, – говорю, – а то и не отмоешься. Характеристику
мне напишите?
– Пиши сам, я подмахну. А вот мастер…

   Характеристику я сочинил, как на героя Советского союза. Не был, не
замечен, не состоял, аккуратен, в быту опрятен, с хорошими морскими качествами
и светлой головой. В конце нагло рекомендовал себя на должность начальника
радиостанции. Никитич подписал её не раздумывая.

   Теперь предстояло заручиться подписью капитана. А это, как я справедливо
полагал – дохлый номер. Здесь нужно было не торопиться и выбрать подходящий момент.

   Уже неделю мы собирали для мастера поздравительные РДО. Завтра ему
стукнет пятьдесят пять лет. «Пенсионер в расцвете сил», – сказал на этот счёт
комиссар и велел выпустить к юбилею красочную стенгазету.

   Местный художник изобразил на листе ватмана титаническую фигуру с
лицом Вагнера, держащую на вытянутых руках наш лайнер. При этом пароход
был больше похож на судно, чем морда Вагнера на его лицо. По верху рисунка
арабской вязью был написан подхалимский стишок с напутствием от парткома,
профкома и всего благодарного экипажа.

   Вечером, в разгар юбилейного банкета, я постучал в каюту мастера.
Дубовая роща, разбавленная пёстрыми березками (судовыми красавицами), была
в полном составе.

   Скромно, потупив взор, я поздравил юбиляра и вручил ему пачку РДО.
Потом почтительно протянул лист со своей характеристикой.

– Охо-хо! – ехидно воскликнул мастер, пробежав глазами текст. Потом
обратился к честной компании:
– Ну что, джентльмены, подпишем Маркони челобитную?
– Я, в общем-то, не против, – осторожно вымолвил комиссар. – Начальник
Абинского хвалит…
– Андрюха славный парень, – фамильярно сказала Оля Балиж. – И
комсомолец к тому же…
– Тебя как раз и не спрашивают! – оборвал её мастер
– Ладно, пусть живёт, – угрюмо вымолвил дед.

   Капитан быстрым росчерком поставил свою министерскую подпись.
Я вежливо поблагодарил всех за оказанное доверие и вышел. Рюмку мне
не предложили.

   На следующее утро капитан появился в дверях радиорубки. Я как всегда
долбил на пишущей машинке. Вагнер дождался, когда я поставлю последнюю
точку и сказал:

– Дайте вашу характеристику.

   От него сильно разило вчерашним.

   Я выдернул из журнала вложенный лист и подал мастеру. Кэп не спеша
сложил его вчетверо и спрятал в карман.

– Вам ещё рано быть начальником, – презрительно сказал вершитель судеб
и вышел. По трапу стучали его подкованные ботинки.

– Чтоб ты провалился, зараза! – тихо пожелал я.

   Вчерашний банкет был последним мирным днем в дубовой роще. Говорили,
что мастер и старший механик не поделили красивую Элю. Кэп перестал
здороваться с дедом, а тот старался не встречаться с ним в кают-компании.

   Через неделю мы пришли в Находку и бросили якорь в бухте Америка.
На сопках кудрявилась первая зелень, пригревало весеннее солнышко.

– East or West, home is best! – сказал старпом.
– Что это? – спросил я.
– В гостях хорошо, а дома лучше!

   Никто ещё не знал, какую свинью задумал подложить нам старший
помощник.

   При оформлении судна властями Клийман заявил, что уже неделю мается с
животом и не слазит с унитаза. В то время очень опасались бацилл дизентерии,
привезённых из тропического Вьетнама. Наш «Либертос» поставили на
карантинную стоянку и вывесили жёлтый флаг. Клиймана забрали на берег, дабы
старпом не сеял заразу среди экипажа.

   Всё хорошее быстро заканчивается, а плохое тянется долго. Целую неделю
мы парились на рейде, поглядывая на недосягаемый  берег. Каждое утро на
катере приезжали медики, ставили всех буквой «Г» и чего-то пихали в задний
проход. Унизительная процедура.

   Наконец, объявили, что «корабль чист» и нас поставили к причалу. После
короткой стоянки в Находке, судно должно было следовать во Владивосток и
начальник отпустил меня домой.

– Через три дня будем во Владике, – сказал Никитич, – там и уйдёшь с
миром…
– С волчьим билетом, – уточнил я.

                ***

   Хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах.
Утром я допивал кофе у своей будущей тёщи и плотоядно поглядывал на
юную Клаву. Позвонили в дверь, явился гонец из кадров.

– Абинский, за тобой прислали, – сказал он. – Дуй срочно в кадры!
– Зачем? – насторожился я, вспоминая свои прошлые грехи.
– Не знаю. Там скажут.

   Нищему собраться – подпоясаться. Через полчаса я предстал перед
инспектором в Отделе кадров.

– Пять минут на сборы, – сказал мне инспектор, – и в Находку, на судно!
– Что случилось?
– Начальник рации заболел. Нужно перегнать судно во Владивосток.
– Дизентерия?
– Нет, там увидишь.

   Я оседлал «Комету» и её подводные крылья донесли меня до Находки за
два часа. «Либертос» с обвисшими концами стоял у причала. Мне он показался
до боли родным.
   В коридоре судна я встретил капитана.

– Приехал? Хорошо, – хмуро сказал он. – Зайди к начальнику. Нальёшь ему
водки – убью!

   Вконец озадаченный я постучал в каюту Орлова и, не дождавшись ответа,
вошёл.
   На кровати из под солдатского одеяла торчала голова египетской мумии.
В дырке желтых бинтов блестел один глаз и угадывалась чёрная впадина рта.

– Андрюха, – сдавленным голосом просипела мумия, – выпить есть? Дай,
иначе умру.
– Нельзя вам, Юрий Никитич. К тому же мастер обещал мне за это голову
оторвать.
– Ну хоть закурить дай, – жалобно попросил начальник.

   Я прикурил сигарету и протянул больному. Никитич выпростал из-под
одеяла руку и сбитыми пальцами ухватил сигарету. Мне было искренне жаль его.

– Где вас угораздило, Никитич?
– На аллее…
– ?
– В Алее Мужества… шёл из кабака… пиджак там забыл.

   Всё стало понятно. В Находке к морскому вокзалу ведет длинная тенистая
аллея. Ходить по ней вечером одному и без оружия равносильно самоубийству.
Лихие разбойники караулили подвыпивших моряков и частенько грабили. Там
Никитича раздели и разделали под хохлому. Он лишился часов, денег и дополз
до судна в одних трусах.

– Жене позвони, – попросил меня Никитич. – Пусть приедет. И пиджак
забери в кабаке. В раздевалке забыл по пьяне…

– Жене-то как сказать?
– Скажи заболел… Скажи дипломатично … ну… немного побили.

   После обеда я посетил ресторан «Находка». Кожаный пиджак начальника
мне отдали без проблем. На вокзале из автомата позвонил во Владивосток:

– Вера Петровна, – сказал я в трубку. – Юрий Никитич просил вас
приехать…
– Что случилось? Почему сам не звонит?
– Заболел немного…
– Как заболел? Говорят, у вас дизентерия!
– Не… его побили маленько.
– А-а-а! Опять надрался! Нашёл приключений на свою ж…!
– Что ему передать? – спрашиваю.
– Пусть даже не мечтает! – зло ответила женщина. – Никуда ехать я не
собираюсь!

   Длинные гудки…

   Я пересказал наш разговор Никитичу.

– Приедет, – просипел он и махнул ослабевшей рукой.

   Вера Петровна приехала вечером. С собой притащила две туго набитые
авоськи. Однако, войдя в каюту, обнаружила только смятую постель и клочок
окровавленного бинта на подушке. Начальник исчез.

   В панике женщина бросилась к капитану.

– Как бы на себя руки не наложил, – забеспокоился мастер. С головой у
него не в порядке. Потом успокоил: – Не переживайте, вы красивая
женщина, найдёте себе другого…

   После долгих поисков начальника обнаружили в прачечной. Из-за
стиральной машины торчала скрюченная забинтованная нога. Орлов был
мертвецки пьян.

   Поздно вечером мы двинулись из Находки во Владивосток. Я передал
отходные радиограммы и даже вздремнул в кресле. В радиорубку дважды
заходил Вагнер.

– Спишь? – спрашивал он.
– Сплю, – нагло отвечал я, не поворачивая головы.

   Моё вахтенное время ещё не началось.

   На рейде Владивостока к нам подвалил катер и из него высадилась
многочисленная толпа: важные чиновники из пароходства, радостные подруги и
жёны моряков, а также три партийных работника при шляпах и галстуках.

   Дело в том, что на судне нашлась добрая душа и накатала «телегу»
в партком пароходства о художествах капитана в течение рейса. А грехов за ним
водилось немало.

   Партийные товарищи представились, сухо поздоровались с капитаном и
начали беседовать наедине с членами экипажа. Под интервью первыми попали
женщины.

   В радиорубку позвонил капитан:

– Зайдите ко мне. – сказал он.

   Я зашёл.
   Мастер взял со стола лист бумаги и протянул мне. Это была моя
характеристика.

– Вас спасло, только то, что вы любите свою профессию, – напыщенно
сказал кэп.

   Я не поблагодарил его и вышел не прощаясь.

   Мне было известно, что спасло опального Маркони. Капитан забоялся
партийных разборок. Зачем ему лишний враг? Ведь радисты знают всё о всех
и больше всех.

   В приподнятом настроении я шагал к проходной. Я попрощался с
«Либертосом», в последний раз поговорил с аппаратурой и выключил главный
рубильник. Впереди был отпуск и, если не передумает Клава, у нас будет
свадьба.

   Навстречу ковылял комиссар Бройко. «Это к дождю», – подумал я.

– Списались? Собираетесь в начальники? Рад, очень рад за вас! Одно
лишь будет напутствие…
– ?
– Не будьте слишком резким, – сказал Бройко и протянул мне руку.

   Я пожал её.

   На этом история не заканчивается. Через три дня, гуляя по Ленинской,
я встретил инфицированного старпома.

– Сан Саныч, – радостно приветствовал я его, – вы уже на свободе? А как
же бациллы?
– Не было никаких бацилл, Андрюха. В тот же день я сорвался во Владик и,
когда комиссар приволок в партком папку с моим «Делом», ему сказали:
«Таки такого Клиймана у нас нет. Буквально вчера он уволился из ДВМП и
перевёлся в АСПТР». Эффект представляешь?
– Ну, вы и жулик! – восхищенно сказал я. – За такой финт можно
простить нашу отсидку в карантине.
– Классика! – скромно ответил чиф.

   Но и это ещё не конец истории.

   После отпуска в коридорах пароходства я столкнулись со старшим
механиком Садыковым. Отступать было некуда. К моему удивлению, Борис
Зурабович встретил меня, как родного и чуть ли ни с объятьями. Его распирало от
желания поделиться с кем-нибудь своей подлянкой. После обычного:
«Ты где? Вы как?», дед, заливаясь смехом, рассказал:

– В тот день на рейдовом катере приехала к мастеру жена. А я-то знал, что он в это время
западает с поварихой! Проводил даму до каюты, открыл дверь ключом-вездеходом и впихнул её туда.
– Боже ж ты ж мой!
– Ты не поверишь! Бой быков! Баба вылетела из каюты, как пуля! Едва не сбила
меня с ног и успела вскочить на тот же катер, на котором приехала!

   Финита, бля, комедия!