«И плакал крылатый конь, и опускались его крылья…»
(Афалия Камалова, Рената Еремеева «Когда Хранитель слеп»)
1
Эти антикварные лавочки были не похожи одна на другую. Каждая светилась, как чудесная шкатулка с драгоценностями, в которой умело запрятано множество потайных ящичков и раздвижных бархатных стенок. В Валенсии, знаменитом испанском городе, такие магазины-ларчики попадались на каждом шагу.
Лена входила и в невесомые стеклянные двери, приветливо распахнутые для туристов, и в тяжелые, скрипучие, которые приходилось открывать самой, а иногда пробиралась сквозь завесы из разноцветных веревочных штор с бусинами в тесные помещения, пропитанные ароматами кофе и корицы.
В крошечной темной лавке на Калле Колон за столом спала внушительных размеров темнокожая женщина с тюрбаном на голове, в магазине за углом подростки, одетые в растянутые джинсы и толстовки, перекладывали с одной полки на другую старинные журналы и комиксы. В большинстве случаев на приветственный колокольчик, за который цеплялась всякая дверь, вовсе никто не выходил. И только в этой лавочке, где солнечные лучи выхватывали пыльные дорожки на темном кафельном полу, навстречу девушке выплыл небольшого роста старичок в длинном бордово-черном халате.
– Ищите что-то особенное? – посмотрел он на покупательницу снизу вверх.
– Нет, – покачала головой Лена и почти сразу добавила, – хотя кто знает…
– Не буду мешать. Осмотритесь пока, – он коснулся ее руки, осторожно и очень медленно погрузился в глубокое старинное кресло, размещенное у самого входа, и вокруг головы старика мягким серым облаком поднялась пыль.
Лена сняла с плеча холщовую сумку-мешок, опустила ее на деревянный, весь в трещинках, прилавок и встала в центре небольшой комнаты.
Здесь было достаточно уютно и как-то совсем по-домашнему. Бархатные пуфы соседствовали с расписными ширмами и кофейными столиками на резных изогнутых ножках, в потемневших от времени зеркалах отражались медные канделябры и бра, хрустальная люстра, украшенная большим белым ценником, нехотя отбрасывала солнечные зайчики на потолок с лепниной, а на широком мраморном подоконнике, окруженная разномастными чашками, величествовала глянцевая иссиня-черная пишущая машинка.
– Ундервуд, – услышала Лена голос старика, – кстати, в отличном состоянии. Одна из последних и единственная в своем роде! – он поднял вверх указательный палец.
– Можно взглянуть? – обернулась девушка.
– Конечно-конечно, только подайте мне руку, пожалуйста. Без вашей помощи уже никак.
В сумке задребезжал телефон, Лена извинилась и побежала к прилавку.
«Когда возвращаешься? У меня совсем мало времени», – светилось на экране сообщение.
«Завтра, Марк, – быстро ответила она, – кажется, я кое-что нашла!»
– Если выберусь из этого кресла, то даже предложу вам чаю или чего-нибудь покрепче. Что скажете, сеньорита? – прохрипел старик.
Лена извинилась еще раз, вернулась ко входу и протянула хозяину антикварной лавки сразу обе руки.
– Пожалуйста, называйте меня Аугусто, – улыбнулся он.
– Елена.
– Элена, значит. Эле, – вылез старик из кресла. – Будем знакомы, – поправил халат, подтянул широкий мягкий пояс с кистями и пригладил длинные седые волосы, собранные в хвост. – Идите к ней, – махнул он головой в сторону пишущей машинки, – познакомьтесь для начала.
Лена удивленно приподняла бровь.
– У меня друг есть, это ему, – ответила она и засунула руки в карманы, – я в этих штуках совсем ничего не понимаю.
– Идите, идите, – подтолкнул ее к окну Аугусто, – она вам понравится. И скажу по секрету, я тоже ее не понимаю.
Старик скрылся за шелковой, расшитой роскошными серебряными перьями, ширмой и уже оттуда еще раз взглянул на девушку. Он видел перед собой Эле, которой на вид можно было дать лет двадцать пять или тридцать с небольшим, на ней были светлые узкие брюки, простая белая футболка, твидовый пиджак и длинный, несколько раз обвивающий шею, шарф. Девушка приблизилась к подоконнику, на котором стояла Ундервуд, и достала из кармана кошелек. Аугусто довольно хмыкнул: «Всего десять минут, сеньорита, и она будет вашей. Поспорим?»
2
– Испанцы не очень любят чай, – старик вышел из-за ширмы с серебряным подносом, на котором слегка звенели две пустые чашки и громыхал бронзовый длинноносый кофейник.
«Господи, – ужаснулась про себя Лена, – сейчас же все упадет!»
– Поэтому-у-у, – тянул Аугусто слова, – я решил предложить вам то, от чего мы тут все без ума…
Лена все так же стояла у подоконника и, едва дыша, наблюдала, как прыгает на подносе кофейник, как все сильнее и сильнее звенят чашки и как Аугусто, движения которого были очень неуклюжими, медленно приближается к низенькому кривоногому столику из красного дерева.
– Вам помочь? – пискнула Лена, а про себя подумала, что вряд ли успеет.
– Что вы... – шаркнул старик по пыльному полу.
– Нет, я все же… – девушка шагнула в сторону Аугусто, и в этот момент случилось то, чего она опасалась: старичок запнулся, и поднос с адским грохотом полетел на плитку. Бронзовая, вся в тонких узорах, крышка кофейника отскочила в сторону, и горячий, благоухающий кофе расплескался по полу, брызнул на Ленины брюки.
– А, и, ой, как же я… – начала заикаться Лена.
– Сеньорита… – еле слышно произнес Аугусто, а уже в следующую секунду резко вытянул перед собой руки и закричал, – скидка, я сделаю вам скидку! И бумагу подарю. Пачку!
– Зачем мне ваша бумага? – Лена с остервенением пнула упавшую чашку. – У меня на эту громадину… – она махнула головой в сторону окна.
– Ундервуд, – свернувшись в улитку, прошептал старик. Вот только десять минут назад он уже мысленно положил в карман вырученные за пишущую машинку деньги.
– Да! – взвизгнула Лена. – Денег у меня на нее нет!
– Сеньорита, – шагнул старик к девушке, – Эле, Элен. Договоримся! Скидка! Пачка бумаги! Да? – и он хитро прищурился.
Лена, стоявшая в луже кофе, злая от обиды, раздосадованная тем, что в последний день отпуска осталась без единственных хороших брюк, и уже подсчитывающая в уме предстоящие расходы, внезапно и неожиданно для себя самой выпалила: «И доставку! Международную!»
3
«Дамы и господа! Начинается посадка на рейс SU-2503, – вещал из динамика невнятный металлический голос, – первыми на борт приглашаются пассажиры бизнес-класса и пассажиры с детьми».
Лена заняла место в длиннохвостой очереди, достала из кармана пиджака телефон, быстро настрочила «Еще раз: Шереметьево, терминал D, 21.30», подождала три минуты и, получив бодрое «Да, до встречи», перевела смартфон в беззвучный режим. Все складывалось просто замечательно: вылет не задерживали, борт, судя по небольшой толпе у гейта, был неполный, да и младенцев не наблюдалось. «Бокал белого, – сладко улыбнулась девушка, – сразу вытянуть ноги и поспать…»
– Саша, – зашипел у нее за спиной женский голос, – ну что ты такая неаккуратная? Не научишься за собой следить, будешь как эта тетка в грязных штанах! Салфетка тебе зачем? Быстро взяла и вытерла руки!
– У меня с детства очень хороший слух, – обернулась Лена и одарила говорившую презрительным взглядом.
Перед ней стояла грузная потная женщина c крошечными голубыми глазками.
– Саша, идем, – она сразу же схватила чемодан и посмотрела поверх голов, – нас зовут! – Женщина толкнула плечом Лену и, судорожно вцепившись в девочку лет десяти, устремилась к гейту.
– Вы дурно воспитаны! – взвившись в воздух, крикнула ей в спину Лена и, чуть погодя, сквозь зубы процедила: «Ко-рова…»
– На вашем месте я бы проверил карманы, а то знаете ли… – улыбнулся сосед по очереди. – Меня в трамвае вот так же пихнули. Совершенно нахально, надо заметить. Домой пришел, а кошелек тю-тю.
– В моих карманах, – Лена обеими руками прижала сумку к груди, – никогда ничего нет. Они у меня дырявые, как и память.
– Я всего лишь предостерег вас, милочка, а там уж сами решайте, – он толкнул тележку с багажом, и Лене показалось, что из-под полы длинного темного пальто незнакомца показался изумрудный раздвоенный хвост.
4
«Несколько раз, ты же несколько раз мне сказал, что встретишь! Ты обещал, – Лена бегала по зданию аэропорта, отбивалась от назойливых таксистов и то и дело начинала, а потом сворачивала внутренний односторонний диалог. – Марк, как мне быть? Ну вот что мне сейчас остается? Сидеть и ждать тебя до утра? Вдруг ты сейчас в дороге, а я уйду. Или ты даже не едешь, и зря трачу свое время. Ну Мааарк же!»
Лена снимала и надевала пиджак, перепроверяла абсолютно пустые карманы и через каждые две минуты ныряла в безразмерную сумку: а вдруг телефон все-таки там: закатился, спрятался за подкладкой, а она, такая невнимательная дурочка, просто его не замечает. Однако, телефона не было. И ни одной догадки, куда он мог пропасть, не было тоже.
«Почему люди не летают, как птицы», – произнесла про себя Лена и, выбрав приметное местечко в центре зала ожидания, плюхнулась на чемодан. Напротив нее, в небе, которое бесцеремонно врывалось в стеклянные стены аэропорта, парили самолеты: жестяными клювами разрывали пухлые облака, расправляли бесперые крылья и шумно уходили ввысь.
– Можно к вам? – почти над ухом прогремел низкий мужской голос, так что Лена вздрогнула от неожиданности. Чемодан пошатнулся, и девушка, не успев опомниться, вместе с ним завалилась на бок.
– Невероятно, – отползла она в сторону, – что же за день-то такой…
– Барышня, милая, – снова окатило ее басом, – да как я вас так… Напугал что ли?
Мужчина схватил Лену за руку и потянул вверх.
«Мне кажется, или я его знаю? – потирала Лена ушибленный бок. – Видела же где-то. Точно-точно. Видела».
– А я все смотрю, бегаете вы одна-одинешенька, и тут вдруг, хоп, на чемоданчике притулились. Что-то случилось? – незнакомец переминался с ноги на ногу.
– Ничего, – пожала плечами Лена, – все как всегда: уж полночь близится, а Марка не видать…
– Это ваш муж?
– Приятель. Писатель один. Чокнутый.
– Совпадение, – подмигнул незнакомец, – я ведь тоже слегка…
– Чокнутый? – Лена широко шагнула назад.
– Писатель, – отвесил он ей поклон, – Зайцев. Владимир Зайцев. Слышали о таком?
«Так вот оно что! – заулыбалась Лена. – У Марка же есть все его книги. Как там последняя называлась?»
– «Быть не собой»? – захлопала она в ладоши. – Это вы?
– Я, барышня, – рассмеялся Зайцев. – Только «Не быть собой». Это мой новый, и надеюсь, не последний роман.
– Ой, а может, вы мне автограф дадите? Я и бумажку сейчас найду. Вот Марк-то обрадуется, он ваш самый большой поклонник, – Лена схватила сумку и сунула в ее бездонное брюхо голову.
Зайцев неторопливо расстегнул ворот дорогого шерстяного пальто, распахнул его мягкие полы, нарочито показав изумрудную шелковую подкладку, и полез во внутренний карман.
– Вот, – вынырнула из сумки довольная Лена и протянула обертку от жвачки, – можно здесь. А что это у вас?
– Где?
– Да вот же, на шее болтается! – она слегка наклонилась вперед, прищурилась, разглядывая странного вида подвеску на темно-коричневом кожаном шнурке, а потом внезапно отскочила в сторону.
– Ах это, – спокойно ответил Зайцев, – это клык, барышня. Конкурент подарил. У него на меня был зуб.
– Так он настоящий?
– Я бы иначе сказал, – Зайцев хищно посмотрел Лене в глаза, и у нее по спине побежали мурашки, – человеческий.
Последнее слово девушка услышала лишь наполовину. Обернувшись вокруг себя и схватив чемодан за длинную металлическую ручку, она помчалась, продираясь сквозь толпу, на улицу.
«Ненормальный. Чокнутый. Безумный», – пульсировало у нее в голове.
– На Зоологическую! – крикнула Лена первому подлетевшему к ней таксисту. – И скорее, скорее, пожалуйста!
5
В дверь позвонили, но не так настойчиво, чтобы сразу оторваться от дела и идти открывать: немного робко – один раз, а через минуту – второй. Марк, развалившийся на старом кабинетном диване, нехотя выпустил из ноздрей табачный дым, проводил взглядом исчезающее серое облачко и снова затянулся. К потолку, к мутной одинокой лампочке, оставшейся без абажура, потянулись его мечты: одна предстала увесистой, отлитой из золота, монетой, другая – пышной женской грудью, третья расправила два серебряных крыла, ударила о потолок копытом и высекла из тусклой штукатурки сноп сияющих искр. Марк затушил недокуренную сигарету, опустил пепельницу из тяжелого хрусталя на паркет и отвернулся к стене, подтянув к груди колени. В дверь неистово забарабанили.
– Дорогой, очень дорогой, – надрывно кричала на лестничной клетке женщина, – выходи!
Марк, в одном тапочке вылетевший за дверь, уткнулся носом в пожилое декольте Джульетты, грузной и не совсем опрятной женщины, которая второй год работала в их доме консьержкой. Та сначала отпрянула от писателя, но уже через секунду-другую, совладав с волнением, схватила его за грудки и затараторила, брызжа слюной: «Пришли, принесли, забирай скорее, а то меня премии лишат. Я не имею права! Слышишь меня?»
– Кто пришел? Куда пришел? – в свою очередь тряс ее за плечи Марк. – Какая премия? Да успокойтесь же, любезная, вы мне сейчас одежду порвете!
– Дверь запирай, дорогой, – Джульетта разжала пальцы и скрестила на груди большие, полные руки.
Марк одернул рубашку, немного помешкал, пытаясь сообразить, как отвязаться от настырной консьержки, и вернулся в квартиру за ключами и оставленным на пороге тапком.
Любопытство, не свойственное его характеру, взяло верх над осторожностью и, заперев писателя на пару минут в лифте, через пятнадцать этажей приветливо распахнуло двери: перед входом в небольшое помещение, отведенное под сторожку, стояла самая обычная коробка. Размером с полхолодильника.
– Забирай, – хлопнула по ней ладонью Джульетта, – здесь тебе не камера сохранения.
– Хранения, – поправил ее Марк. – Это точно мне? А кто доставил?
– Я почем знаю! Адрес твой?
– Мой.
– Вот и забирай, а то в полицию позвоню. Скажу: «Бомбу подбросили», – консьержка боком протиснулась в свою коморку и закрылась изнутри на щеколду.
Заскрипела тяжелая дверь, кто-то зашел в подъезд, поиграл ключами в замке почтового ящика, затем смачно высморкался и, оставив за собой шлейф из пота и дешевого одеколона, проследовал мимо Марка к лифту, щелкнул кнопкой вызова.
– Помочь? – услышал желанное писатель и, не слишком раздумывая, поднявшись с коробки, ответил: «Буду очень признателен».
6
Железная камера, лязгнув плохо смазанным механизмом, остановилась на шестнадцатом этаже старого панельного дома, в котором писатель снимал неприлично большую квартиру, и нехотя выпустила на волю двух тяжелых мужчин и их не менее тяжелую ношу.
Отказавшись от предложенных денег, сосед попросил глоток-другой воды, дотолкал посылку до кабинета и исчез, как исчезают случайные благородные попутчики: безмолвно пожав на прощание протянутую сухую ладонь.
Марк расстегнул рубашку, показав зеркалу в прихожей ворот несвежей растянутой футболки, в кухне же достал из холодильника прохладный ароматный лимон, нарезанный светящимися дольками, кругляшок ливерной колбасы, сырный треугольник, и, внезапно вспомнив, что так и не закончил прерванный звонком в дверь разговор, извлек из заднего кармана джинсовых брюк телефон и набрал последний из списка принятых номер.
– Однако, – нехотя ответили в ту секунду, когда Марк занес палец над клавишей «сброс», – ты в курсе, что я не привык ждать.
– Извини, Володь, тут такой бардак: коробки, посыльные, соседи… Я вот что сказать хотел…
– Зашибись, – голос зазвучал громче, – то есть соседи тебе важнее…
– Володька, – рассмеялся Марк, – ты сейчас похож на ревнивую бабу. Погоди, я себе коньячку плесну.
Гортань, а затем и душу затянуло сладкой пленкой алкоголя, слегка заплело язык. Телефонная трубка выплюнула пару ругательств и замолчала. Писатель сел на подоконник и посмотрел вниз, туда, где узорчатой шкуркой змеи меж деревьев петляло, заляпанное разноцветными прелыми листьями клена, асфальтовое полотно.
– У меня нет вдохновения, – еле слышно произнес Марк и ткнулся лбом в стекло.
– Ты ничего не написал? – спросила трубка.
– Нет.
– И когда? Я жду книгу.
– У вдохновения бывает два крылаааа, – пропел Марк и рассмеялся. – Оно не продается!
– Зато покупается.
– Сколь долго Марк Штейн будет писать за владельца заводов, чего-то там и пароходов?
– Закончил? – прошипела трубка.
– Погодиии, – алкоголь тянул писателя за язык.
– У тебя есть две недели, – прозвучало на другом конце провода. – Сдаешь рукопись, и мы расходимся.
Марк громко сглотнул.
– Володь, – улыбнулся он, – ну какие две недели? Шутишь что ли?
– Повторить? – сухо ответили на том конце.
– Нет, пожалуй, – Марк облизнул сухие губы.
– Не будет работы, не будет и заботы, – захохотал грубый мужской голос. – Это я сейчас сочинил. Зашибись?
Марк осторожно поставил бокал на картонный кружок.
– А если ты вдруг решишь сбежать, – смех резко оборвался, и в трубку снова зашипели, – я тебя из-под земли достану и все руки переломаю. Хотя… Погоди… Я тут придумал кое-что.
Писатель медленно сполз с подоконника на пол и замер.
– Я тебе сначала палец отрежу. Зашибись? Первый сам выберешь. А потом – следующий и еще один. И то-олько тогда, когда из десяти останется парочка, я. нахрен. оборву. тебе. все. руки! Ты меня понял?! – голос сорвался на визг. – Ты меня понял, c-сука?!
– Т-та, – выдавил из себя Марк.
– Я тебя не слышу! – закричала трубка.
– Д-да, – судорожно сглотнув, поправил себя писатель и выключил телефон.
7
Это был самый обычный конверт, один из тех, которые продаются вместе с открытками. Без подписи, без марки и обратного адреса. Писатель нашел его в коробке под хрустким пенопластом.
«Поздравляем вас с приобретением механического устройства, пишущей машины компании «Ундервуд»», – говорил плотный белый квадратик. «И вам спасибо», – Марк сунул карточку обратно в конверт. Покрутил в пальцах, скомкал и бросил на пол тут же, в кабинете. Завтра должна была прийти домработница: уберет.
После неприятного разговора нестерпимо хотелось курить и открыть еще одну бутылку.
Вспомнилось, как совсем недавно, вот только три или четыре месяца назад, заглянули в бар после разговора о новой книге. Володя гоготал и тряс чьим-то зубом на веревочке, телка в узком, похожем на чулок, сетчатом платье лезла на колени, заказывали водку, языками снимали туман с пузатых графинов, ели, цапая руками крымский лук и черный, в крапинках тмина, хлеб.
А потом хотелось, чтобы вот так: в блестящих чулках с подвязками, с длинным гладким мундштуком, и эдак, чтобы она горничная с метелкой из ярких розовых перьев, и чтобы швырнуть в воздух деньги, а она хохочет, хохочет, падает навзничь на диван, на пол, на стол, и опять смех, жаркие пальцы, вино.
И вдруг. Да буквально за какое-то мгновение – а ведь что такое сто двадцать дней – проелся аванс, и жизнь, в которой шагаешь на широкую, сорок шестого размера с высоким, сложным подъемом, ногу, затянулась у кадыка узкой темно-коричневой кожаной полосой.
Марк запрокинул голову, плеснул в горло остатки «Мартеля», закашлявшись, поставил на пол бокал и еще раз подошел к посылке. Перед ним все так же стояла самая обычная картонная коробка: слегка поцарапанные при перевозке коричневые бока, обвитые широкой блестящей лентой, и откинутая белая крышка с прозрачным кармашком, в который вложили адрес доставки. «Дорогая, видимо, штука, – Марк почесал бороду, – одного только скотча сколько потратили! Ну и что с тобой делать?» – он пихнул коробку мысом домашней туфли.
За спиной что-то стукнуло, и писатель обернулся. Краем глаза заметил шевеление в углу кабинета, там, где тяжелыми волнами лежали складки пыльных портьер. «Бред», –потер ладонью глаза, а в эту же секунду стукнуло чуть ближе, у письменного стола, и Марк замер.
Ему показалось, что комната, в стенах которой он безвылазно провел последние пару лет, вдруг стала совершенно незнакомой: потолок с одинокой лампочкой уплыл куда-то ввысь, и писатель мог поклясться, что видит уже звездное, ночное небо за его пределами. Книги, набросанные по углам, диван и письменный стул заволокло серо-белым туманом, и на середину кабинета, будто подгоняемое потоками ветра, медленно-медленно крутясь, выплыло белое, в тонких серебряных прожилках, перо.
«Второй бокал явно был лишним, – выдохнул Марк и смахнул со лба каплю пота, – вот тебе и коллекционный «Мартель»».
8
Скрипящий пенопласт, хрустящая пупырчатая пленка, внутри одной коробки – другая, скрывающая то, о чем говорилось в поздравительной карточке. Забавная игрушка. Глянцевая, блестящая черная красавица.
Марк раскидал по кабинету упаковку, пачку бумаги положил на письменный стол, разрезал несколько слоев картона и опустился на колени перед небольшой, но отлично сложенной Ундервуд. Послушал необычный тяжелый запах, длинными тонкими пальцами провел по гладкому корпусу, проверил: катушки с лентой на месте, вращаются; клавиши потерты изрядно, надраены до блеска литеры, а в каретке, в центре обвитого резиной валика, заправлен слегка пожелтевший лист, и на нем две, нет, три довольно неумело набранных строки.
«Том 4»
«Восемнадцатая сверху»
«Дерзай»
Писатель откинул на себя бумагодержатель с прижимными роликами и вытянул, особо не церемонясь с остальными элементами машинки, бумажный прямоугольник. Ундервуд в ответ обиженно взвизгнула. На листе, кроме пляшущих вверх и вниз букв, ничего не было. Ни с другой стороны, ни на просвет.
Марк поднялся с пола, поочередно и неторопливо вдел ноги в домашние туфли и, прихватив связку ключей с тумбочки в коридоре, поехал на лифте на первый этаж.
Консьержка смотрела телевизор, и на весь подъезд, отражаясь от бледно-желтых стен каморки, единственный динамик приемника извергал литры слов, чтобы на секунду замолкнуть и выдать еще порцию, а затем еще и еще.
Писатель сначала кашлянул, а затем поскребся ногтями о косяк двери, распахнутой с нарочитой приветливостью: здесь всегда и в любое время ждали месячных платежей.
Джульетта нехотя оторвалась от цветной картинки, потянулась, тряхнув под столом пыльными тапками, и выдала свое любимое чё.
– Я по тому же вопросу, – улыбнулся Марк, – кто принес посылку в квартиру под номером сто двадцать?
– Я же тебе сказала, – всем корпусом повернулась к нему консьержка, – не знаю ничего.
– Но ведь как? Кто-то же ее доставил. Да вы сами дверь открыли!
– Открыла.
– Кому?
– Я почем знаю? Пришел один.
– Пришел? – перебил ее Марк. – Значит, был мужчина?
– Ну мужчина.
– По-го-ди-те-ка…
Джульетта замерла.
– У вас же… – Марк влетел в сторожку, – что же вы мне голову морочите?!
Консьержка вскочила со стула и мощным байковым бюстом, затянутым в клетчатый халат, попыталась выпихнуть писателя обратно в подъезд.
– Журнал! – закричал Марк. – Вы обязаны всех записывать! Я требую показать журнал! Немедленно!
– Ты у меня потребуй тут, – Джульетта вытолкнула его из каморки и со всей силой потянула на себя дверь, – я тебе так потребую!
– Да что вы себе позволяете? – Марк рванул за ручку с другой стороны. – Не имеете права!
– Полиция! – завизжала консьержка, писатель от неожиданности отпустил дверь, и Джульетта, громко ею хлопнув, лязгнула изнутри щеколдой.
В образовавшейся тишине запищал домофон, кто-то вошел в подъезд и, поздоровавшись с окошком сторожки, прошмыгнул мимо писателя к лифту.
– ДНЛ! – крикнула Джульетта в щель меж дверью и стеной.
– Что? – переспросил, не расслышав, Марк.
– Буквы иностранные! У парня того на куртке были буквы. ДНЛ.
9
«Истинный бред, – Марк рассматривал лоб в зеркало прихожей, – кому-то цветы в подарок, кому-то – машины. А мне, – и он указательным пальцем повел слева направо, по морщине от виска к виску, – а мне… Тоже машина», – и захохотал во весь голос.
Тело жаждало тепла и объятий, душа – участия, а все вместе просто-напросто хотели выпить.
«Сто грамм, и за работу! Полбокала. Всего чуть-чуть», – уговорил себя писатель и, еще раз растянув пальцами кожу на лбу, пошел на кухню.
К девяти, когда над соседними домами уже плотно лежал вечер, и бутылка показала выпуклое дно, Марк, нелепо взбив блуждающие от уха к уху мысли, сел за письменный стол. Стройная Ундервуд стояла тут же, ровно посредине, потеснив собой еще не очень старый, блестящий металлической крышкой, ноутбук.
Если слишком долго сидеть перед девственным листом и перебирать десятки первых строк, чтобы начать роман, может показаться, что слова издеваются над тобой. Сначала они сбиваются в стайки и толпятся, наскакивая друг на друга от нетерпения, затем неожиданно, когда ты уже уловил, где у них носы и хвосты и щелчком хлыста готов выстроить всех в шеренгу, бросаются врассыпную. Улучив их в сговоре и проторчав за столом два или три часа кряду, Марк принялся кружить по кабинету.
«Что за глупость, что за нелепая попытка уйти от неизбежного, – писатель то вставал из-за письменного стола и подходил к окну, за которым вспыхивали электричеством квадраты окон, то снова нехотя садился, вдавливая спину в кожаное кресло, и разглядывал пальцы на руках, – еще ни один человек, Марк, ни один нормальный человек не написал книгу за такой мизерный срок!»
«А если Ленка? Что если эта сумасшедшая? А если, правда, с ней?»
И, воодушевленный мыслью о соавторстве, Марк в нетерпении схватил телефон.
«Да, да, да», – выскочили на светящемся экране желанные буквы.
«У нас совсем немного времени», – отправил еще одно сообщение.
«Две недели говоришь? Господи, какие пустяки! Справимся, дорогой».
Марк не верил глазам.
Она согласна! Половина – за ней, а потом, две-три ночи, которые уж точно можно выторговать у Зайцева, привести материал в порядок: чуть подправить, переписать кое-что, и все: рукопись готова. А затем…
А затем уйти, бросить прежнее к дьяволу, да вот если еще одну книгу, но только чтобы потом не тратить ни копейки, и ждать, и наполняться, и писать только по вдохновению, когда нужное слово хочет вырваться, когда бьет копытом крылатый конь, когда нет мочи терпеть… Ленка ведь не знает, как это. Расскажу. Непременно расскажу. Она должна понять.
Дрожащими пальцами набрав «я кое-что забыл» и не получив мгновенного ответа, он нажал на значок вызова рядом с фото на экране телефона, И. НИЧЕГО. НЕ. ПРОИЗОШЛО.
Сначала тишина, когда одиноко, потом длинные гудки, когда рядом маячит невидимый собеседник, а затем металлическая фраза «абонент недоступен» и так несколько раз подряд.
Воображение, вот только что рисовавшее спокойное будущее, грустно сверкнув экраном, вернуло все на прежние места.
– К черту! Пошла к черту! – Марк швырнул трубку в стену. – Как там? Четвертый том? Давайте издевайтесь на здоровье! Восемнадцатая сверху? Дерзай, Марк?
И вдруг рванул книжный шкаф на себя.
С грохотом, с шумом бумажных крыльев, с пылью, да со всеми своими потрохами, то, что долго и с безмерной любовью копилось на полках, полетело на пол.
Полночь.
Марк перестал дышать. Нечто неуловимое с привкусом коньяка и образом шара резко ударило изнутри в правый висок, и писатель упал на колени.
«Том четыре».
Первый корешок.
А затем еще разномастные с цифрами два и три.
«Восемнадцатая строка сверху».
Ненужные с разинутыми черно-белыми ртами отшвыривались в сторону. Ломали хребты, замолкали у порога кабинета, безмолвствовали под окном.
В центре письменного стола, в центре хаоса, с серебристым пером на клавише с литерой П, окруженная разверстыми книжными ртами, величествовала иссиня-черная Ундервуд.
Марк прикрыл веки и вытащил из-под расколовшегося надвое шкафа увесистый том четыре, сдул с него пыль и деревянную стружку.
10
В глазах двоилось. Черные с закорючками буквы плыли по бордовой обложке вверх и вниз и медленно стекали на пальцы.
Марк зажал книгу под мышкой, покачиваясь, встал и, перешагивая через обломки чьих-то мыслей, подошел к подоконнику, распахнул створку, высунулся: пахло дождем.
Подышать, чуть проветрить комнату, сесть за стол.
И да, «восемнадцатая сверху».
Открыл четвертый том, сразу же захлопнул, перепроверил, прищурившись, та ли цифра на обложке. Снова открыл: триста с лишним страниц, тонких, прозрачных, как крыло бабочки. Восемнадцатая сверху?
Строка? А страница? Какая страница?!
– Сволочь! – треснул ладонью по столу.
Выдвинул из него правый верхний ящик, затем – левый, из первого достал смятую пачку и вытряхнул на ладонь сигарету, из второго – спички. Чиркнул по полоске с серой, прикурил и посмотрел на мандариновый огонек.
Где-то лежал блокнот, старый, с белой пружинкой сверху.
А, вот тут…
Любимый карандаш со слегка пожеванным ластиком…
«Каждое действие проговаривай, не спи, проговаривай вслух. Громко», – Марк улыбнулся, представив, как крутит пальцем у виска сосед за стеной.
«Первая страница, восемнадцатая строка сверху. Два, пять, десять, вот она. Пиши…»
Нестерпимо хотелось спать, раздирал пальцами веки, считал, записывал, отмечал. Слова крутились будто на карусели с деревянными лошадками, бесконечным потоком лились на клетчатый лист.
Бестолку. Триста с лишним страниц…
Распластанную книгу с мелкими, словно блохи, буквами разодрать в клочья, швырнуть в стену, топтать, вминать каблуком в паркет.
Хотя нет, «дерзай».
У Марка тряслись руки, из стороны в сторону ходила нижняя челюсть.
Страница за страницей, все восемнадцатые сверху, и вот оно, нужное, жирным выделенное, словно специально, чтобы заметил, заляпанное и потертое: «Кровь, тяжелый труд, слезы и пот».
– И это все? – писатель отложил карандаш, откинулся на спинку кресла, расслабленно выпустил в потолок сигаретный дым.
Сразу, как по щелчку, все обрело смысл и стало предельно ясно.
– Будет тебе и кровь.
11
В тот день, случившийся много лет назад, он ушел от жены. Собрал вещи, которые она выкинула из шкафа, оставил на обеденном столе ключи от квартиры, поцеловал дочь и вылетел за дверь. Бодро сбежал по ступеням и остановился у подъезда под нависающим козырьком. В ушах все еще стоял женский визг, а перед глазами морковкой на веревочке болталась сладкая и богатая писательская стезя...
Он кричал жене, что она толстая и непривлекательная, давно не устраивает его как женщина, и он не видит смысла скрывать это и дальше; что дочь оставляет с ней, ведь надо будет как-то устроиться и продать первую книгу, а потом он обязательно купит огромный дом с садом, заведет парочку пони и пригласит всех родных к себе. Да, конечно, сама она ни в чем не виновата, но вот писать не дает, и не видит в нем творческой и прочей потенции и вот этого божественного огня…
Было много пошлого. Он сыпал штампами, сам за жену сказал, что загубил ей молодость, а потом получил страшную оплеуху и замолчал: в ушах звенело.
Она, не произнеся ни единого слова, вывалила все его нижнее белье из ящика, посрывала с деревянных вешалок куртки, спокойно сказала «убирайся». И уже, когда он набивал чемодан ботинками и свитерами, начала визжать. Кажется, даже разбила вазу.
Потом прибежала дочь. Повисла, как тряпочка, у него на шее и просила вернуться завтра. Он стоял в коридоре, разжимал ее худенькие ручки и понимал, что еще минута-другая, и не сможет выползти за дверь, останется, вот только чтобы она так истерично не рыдала и не вздрагивала спинкой, и чтобы никогда больше не было так жарко и тяжело.
Но что-то странное в районе грудины, там, где мысли находят свое зарождение и облекаются в слова, все еще было сильно. Сильно настолько, что он грубо расцепил руки дочери, прошипел сухое «ты тут не при чем», чмокнул ее в потный затылок сухими губами, собранными в гузку, и вышел за дверь.
Перед глазами маячила богатая писательская жизнь…
Марк пришел к Лене, единственному человеку в городе, к которому можно было постучаться и в четыре утра, и в девять вечера.
В ту пору она училась в аспирантуре и жила в общежитии института, где он последние десять лет преподавал одну из ненужных в современном мире дисциплин, западную философию. На кафедре его ценили как замечательного безотказного сотрудника, работающего за нищенскую государственную подачку: он работал, а они радовались.
Первое время писал в стол, а потом решил взять псевдоним, под которым хотел издаваться, и мечтал, как однажды придет и положит перед бывшей женой благоухающий знаменитой типографией бумажный кирпичик со звучным именем на светлой глянцевой обложке.
– Святозар? Владилен? – помогала ему с выбором Лена. Она сидела на подоконнике комнаты, где теперь жил и Марк, и читала то место в орфографическом словаре, которое называется «Списком имен» и скрывает в себе массу смешного и нелепого. – А давай сделаем тебя женщиной. Например, Маргаритой. Нравится?
Марк лежал на скрипучей кровати, затянутой полинялым шерстяным одеялом в широкую полоску, и мусолил сигарету: курить в комнате Лена ему не разрешала, а выйти на лестничную клетку было лень.
– Хочется чего-то необычного, но запоминающегося, – болтал он голой ногой, – вот чтобы сразу в сердце, как стрела Купидона.
– Тогда Амур? И никаких фамилий!
– Звучит, конечно, замечательно, но не то! Все не то.
Возможно, он выбрал бы и отличное имя Август, и приятное слуху Владислав, но не успел. Лена резво спрыгнула с подоконника и протянула ему журнал, в котором одно из раскрученных редакторских бюро приглашало на работу начинающих писателей, а чуть ниже некая «Мастерская слова» предлагала свои услуги.
«Мы работаем исключительно для состоятельных людей, – говорило объявление в ярких золотых завитушках, – с целью написания и издания собственной книги на заказ или книги для близкого человека, друга, а может быть, домашнего питомца».
– Это же ни в какие ворота! – вскочил Марк. – Они не имеют права! Чтобы я когда-нибудь написал книгу для мопса зажравшегося мудака?
Через неделю начинающий писатель по фамилии Штейн подрагивающим пальцем с обгрызенным ногтем жал на холодную кнопку домофона под бронзовой табличкой «Мастерская слова».
12
– Позвольте ваше портфолио, – протянула тонкую ручку молоденькая девочка.
– Простите, что? – не расслышал Марк.
– Ну что вы там принесли?
– Это мои тексты, – он подошел к ее столу и раскрыл темную кожаную папку с рукописями. – Здесь последние рассказы и одна повесть. Замечательная, знаете ли, вещица. В ней одна барышня…
– Спасибо, вам позвонят, – девушка часто-часто захлопала ресницами и осторожно вытащила бумаги у него из рук.
– И это все?
– Ага.
Марк вышел на улицу и жирно сплюнул, поднял воротник пальто, скрестил на груди руки и побрел в сторону общежития. Денег оставалось ровно на два дня.
Позвонили тем же вечером. Попросили принести еще что-нибудь из написанного и явиться к одиннадцати утра.
В назначенное время, даже двумя минутами ранее, Марк стоял у бронзовой таблички и выкуривал пятую за утро сигарету. А ровно в одиннадцать нажал на бугорок звонка.
Все та же девочка с прозрачными голубыми глазами и невнятным взглядом распахнула тяжелую дубовую дверь и тонко, так что Марк вздрогнул, вскрикнула: «Владимир Федорович, к вам пришли!»
– Я его немножечко боюсь, – посмотрела она на свои красные туфли, – а вы идите, идите.
В кабинете, куда его пригласили, было солнечно. По стенам разбегались ажурные тени от горшечных растений и длинными серыми мысами цеплялись за какие-то старые афиши, постеры и грамоты в блестящих тонких рамочках. Марк широко улыбнулся: ему давно не встречались такие теплые, располагающие к неспешной беседе помещения.
За широким письменным столом спиной к окну сидел мужчина лет сорока пяти, плотный, гладко выбритый, в хорошем сером костюме.
– Прошу, – указал он на стул напротив. – Кофе? Или коньяка? Пару капель. С утра очень бодрит.
– Спасибо, – Марк присел и положил себе на колени папку с рукописью, – я не пью.
– Правда что ли? – нахмурился Владимир Федорович. – Значит, денег нет.
– Не очень вас понимаю.
– Денег, говорю, у тебя нет на хорошую выпивку. Вот и не пьешь. Но это ничего, исправим. Машка! – выкрикнул он неожиданно, и в кабинет заглянула девушка с голубыми глазами. – Два кофе нам сделай!
Владимир Федорович вышел из-за стола, встал рядом, опершись одной рукой на горку разноцветных бумажных папочек с лентами, и пристально посмотрел Марку в глаза.
– Значит, ты писатель, – ухмыльнулся, – и давно?
– Давно, – кивнул Марк.
– Издавался?
– Пока нет.
– Отлично! Покажи, – протянул пухлую руку.
Марк осторожно вложил в нее почти двести машинописных листов, посаженных на белую пластиковую пружину.
– Потом посмотрю, – Владимир Федорович бросил рукопись на стол. – Давай сразу к делу. Работать будешь на меня. И есть всего два условия.
Марк удивленно приподнял бровь.
– До конца дослушай, – заметил движение Владимир Федорович, – выскажешься еще. Условие первое: не нарушать сроков. Терпеть этого не могу еще со школы. И второе: пока работаешь на меня, тебя самого нет. Это все.
– Вы меня, конечно, простите, – Марк посмотрел ему на переносицу, – но я ничего не понял.
– Да, вот еще что, – Владимир Федорович отошел от стола и широко распахнул дверь, – Машка! Ну сколько можно! Два кофе попросил. Где? Вот тупая, – он опять повернулся к Марку.
Через несколько секунд на столе стоял поднос с двумя крошечными белыми чашками, от которых исходил густой кофейный аромат. Минутой позже Владимир Федорович вытащил из стола сверкающие пузатые бокалы и темную бутылку с неизвестной Марку этикеткой.
– И пока ты не ответил да, я скажу еще кое-что: никогда не смотри мне в глаза.
13
Утром следующего дня Марк ожидал Владимира Федоровича в одном из самых дорогих кафе. Как накануне сказала Маша, его референт (при этом она выпрямила спину и посмотрела на писателя сверху вниз из-под слегка опущенных ресниц): «Босс никогда не начинает работать раньше одиннадцати, не любит, когда кто-то опаздывает, поэтому будьте на месте в десять тридцать».
Официант в длинном светлом фартуке поставил перед Марком сахарницу и предложил взглянуть на витрину с выпечкой.
– Мы называемся «Счастьем», – пропел он сиропным голоском, – и готовы предложить все, что сделает вашу жизнь еще более сладкой: конфеты, пирожные, шоколад…
– Спасибо, я не люблю, – Марк осторожно сглотнул и откинулся на спинку стула.
– Блинчики с джемом, – официант невозмутимо положил на столик меню.
– Прекрасно. Но нет. У вас курят?
Официант поморщился и указал рукой на дверь: «Урна снаружи».
Марк взял сигареты, оставил на стуле пальто и вышел на улицу. Прелый городской воздух смешался с табаком, наполнил легкие; слегка закружилась голова. Писатель услышал такой знакомый, но странный, не известный центру города, звук и резко обернулся.
Чуть правее, через дорогу, по затертой временем пешеходной зебре наряженная в спортивный костюм девушка вела за уздечку грустного крошечного пони. Через несколько секунд они поравнялись с Марком, он протянул руку и погладил животное по его слегка влажной от утреннего воздуха, упругой, спине.
– Хотите прокатиться? – улыбнулась девушка.
– Что вы, что вы… – замахал на нее Марк.
Она пожала плечами и потянула пони дальше.
– Как его зовут? – пошел за ними писатель.
– Пегас.
– Смешно, – Марк сделал еще одну затяжку, – у него же нет крыльев.
– Есть, – девушка остановилась и сверкнула огромными ярко-зелеными глазами, – просто вы их не видите. – Затем она перевела взгляд чуть дальше, за Марка, чему-то улыбнулась и вновь сделалась серьезной.
Писатель остался стоять на месте, у угла «Счастья», а белый пони, выбивая из тротуара невидимую асфальтовую пыль, грустно потрусил дальше.
– До встречи, Пегас! – крикнул ему вдогонку Марк.
– Вот умора, – обернулась девушка, – его зовут Чарли.
Марк сказал тьфу, бросил себе под ноги окурок, прижал мысом ботинка.
– Люблю тех, кто не опаздывает, – на плечо писателя опустилась тяжелая пухлая рука, – давайте-ка скорее пройдем внутрь, здесь как-то противно и слишком свежо.
– Да, конечно, – поежился Марк и следом за Владимиром Федоровичем вошел в кафе.
На небольшом столике появился прозрачный пузатый красавец, сквозь который можно было наблюдать за танцем раскрывающихся чаинок, чашки с кружевными блюдцами, корзиночка с горячими булочками и печеньем.
Владимир Федорович, запрокинув голову, бросил в распахнутый рот шоколадный крекер, облизнулся и достал из портфеля, выделкой напоминающего шкуру змеи, небрежно свернутый в трубочку лист бумаги.
– Подписывай, – протянул его Марку, – это договор. Машка сказала, ты с ним ознакомился.
– Я только хотел уточнить…
– Угу, – хрумкал печеньем Владимир Федорович.
– Договор на все шесть книг?
– Да-да, подписывай…
– Вы хоть понимаете, что это…
– Фантастическое предложение? – ухмыльнулся жующий рот.
– Рабство, – еле слышно произнес Марк и посмотрел на сложенные на коленях руки.
– Не, – замотал головой Владимир Федорович, – это сказка. Только ты почему-то не хочешь в нее верить. Что тебя беспокоит? По этому договору ты пишешь мне шесть, заметь, всего лишь шесть книг, получаешь приличные, я бы даже сказал, бешеные для тебя деньги и адью.
– Почему я?
– Пишешь хорошо, и потом… Тебя нет, не существует. Вот кто ты?
Марк открыл было рот, но Владимир Федорович жестом остановил его.
– Просто человек. Да, не без способностей. Но никто, по большому-то счету. И, насколько я могу судить, нищий. Так ты не переживай: как был собой, так и останешься. Это работа. Мне нужен результат, тебе – деньги. Чем не хорошая партия? Не ломайся, как девка, подписывай.
– Кровью? – усмехнулся Марк и прикусил нижнюю губу.
– Зачем же? У меня ручка есть.
– Официант! – через пару минут крикнул писатель. – Принесите мне… Одно, нет, два самых больших шоколадных пирожных…
14
Марк обнаружил себя в кабинете. Он стоял перед письменным столом, в правой руке держал кухонный нож, в левой – дымящуюся сигарету.
Было очень темно и уже хорошо за полночь, но сколько времени точно, писатель определить не мог: украшенные резной рамкой настенные часы неожиданно встали, и лишь в судорогах между стеклом и растрескавшимся корпусом подрагивала тонкая стальная стрелка.
В квартире стало невозможно тихо. Сосед за стеной, вероятно, давно уже спал, и Марк слышал только глухие удары собственного сердца да еле уловимый треск сигаретной бумаги, по которой золотой ниткой к фильтру пополз огонек.
«Нет никакой возможности тянуть с этим дальше, – думал, нервно сглатывая, – еще один день в минус, остается так мало, что впору отдавать мизинец… Просто решиться и царапнуть кожу вот тут, чуть выше локтя… Одно движение… Капля крови… И если записка не врет… А если врет?! И почему нет инструкции?!»
Марк еще раз скользнул взглядом по комнате: перевернутый, разломанный надвое шкаф, разодранные книги, блестящая безмолвная, но такая красноречивая Ундервуд…
Крепко сжал деревянную рукоятку; раздув ноздри, шумно втянул в легкие воздуха и резко полоснул себя ножом по руке. На секунду там, где лезвие прошлось по коже, стало жутко горячо, затем мгновенно накатила боль, пальцы разжались, и нож, сверкнув серебром, с диким грохотом, от которого внезапно заломило уши, упал к ногам.
Марку казалось, что он окончательно протрезвел и отдает себе полный отчет в действиях, поэтому быстро зажал рану правой рукой, а затем без промедления растопыренной и уже влажной от крови пятерней сверху вниз провел по клавишам пишущей машинки, подхватил белое невесомое перышко, покоившееся на литере П, сунул его за ухо и рухнул на стул. Меж двух портьер, скрывающих окно, широкой розовой полосой воспалилось небо.
15
Домработница Лида, приходящая в квартиру Марка последние пару лет по понедельникам, средам и пятницам, застала хозяина за работой и премного удивилась. Нет, ее поразило не то, что писатель сидел за работой и, как полоумный, бил по клавишам непонятной уродливой махины, ее удивило то, что она увидела: мало что осталось от прежнего кабинета, и даже дорогие, тяжелые шторы, которые она, по указанию хозяина, еженедельно пылесосила и приводила в идеальный вид, сейчас разодранными в клочья половыми тряпками валялись у подоконника.
– Здесь что-то произошло? – замерев в дверном проеме, обратилась она к Марку.
Писатель поднял голову, и Лида, в ужасе отшатнувшись, схватилась за сердце.
– С вами все хорошо? – тихо спросила она.
– Да! – крикнул Марк.
– Но у вас там… – домработница на цыпочках вошла в кабинет.
– Что?
– Кровь… У вас же тут все в крови…
– Не убирай, – прорычал писатель и снова опустил голову, – и меня не трогай. Просто уходи.
Лида шагнула обратно в коридор и, на секунду замешкавшись, еще раз посмотрела на хозяина. Перед ней сидел человек, совсем не похожий на того, кто когда-то взял ее на работу и три раза в неделю с неизменной улыбкой встречал у лифта.
Она отметила, что от прежнего Штейна почти ничего не осталось. За столом, скрючившись в вопросительный знак, сидело нечто иссохшее и напоминающее мумию или живой труп. Лицо его украшали острые, в пергаменте кожи, скулы и бледные губы, вытянутые в длинную, тонкую полосу.
– Я к вам загляну, – осторожно сказала домработница, – обязательно загляну… Перед уходом.
– Да, – не понимая головы, ответил Марк, и Лида увидела, как его белые, с яркими пятнами запекшейся крови, тонкие пальцы взлетели над клавишами черной уродины, названия которой она не знала, на долю секунду зависли в воздухе и тут же с яростью обрушились на них.
Конечно, домработница, как и обещала, вернулась проведать хозяина и через час, когда приготовила обед, и через пять – перед уходом домой, и зашла к нему в среду. «Хозяина не просто подменили, – отметила она про себя и скажет чуть позже Лене, – его словно и вовсе больше не было». Все, что он находила, изредка заглядывая в кабинет, стало тенью, некогда именовавшуюся Марком.
16
Минута за минутой, десять, двадцать, сорок, шестьдесят… Мелькали часы, листы пожелтевшей бумаги украшались черными пятнами знаков, слова плели паутину, и с безудержной радостью и диким ужасом, Марк отмечал, что у него на глазах буквально из ниоткуда вдруг появляется, оживает и начинает дышать долгожданный роман.
Ночи сменяли дни, капли дождя обращались в пар, – ничего не замечал писатель, захваченный в плен вновь обретенным вдохновением, и, не зная устали, бил, бил и бил истертыми в кровь пальцами по белым горошинам букв иссиня-черной прекрасной Ундервуд.
Лишь за спиной, или вдруг у окна, или там, где недавно горела одинокая лампочка, появлялось широкое белое крыло, и нечто неуловимое, которое кто-то назвал Чарли, очень осторожно выбивало золотую пыль из растрепанных и истерзанных книг.
17
На исходе десятого дня Лида, открывая утром квартиру, застала Марка в коридоре. Казалось, затворничество его закончилось, домработница кинулась было хлопотать об обеде, но хозяин попросил ее не беспокоиться.
– Я уже попил воды, – тихо произнес он, – и мне нужна ваша помощь.
Домработница кивнула.
– Во-первых, вы должны купить несколько пачек бумаги и, во-вторых, сию же секунду ответить мне, куда умудрились запихнуть коробку, в которой доставили Ундервуд.
– Дико извиняюсь, – вытаращила глаза Лида, – но никакой ун чего-то там я не знаю.
– Машинка, – зарычал на нее Марк, – это моя пишущая машинка! Коробка от нее где?
– Понятия не имею. Вы же сами меня к себе не пускаете. А тут ее не было. Честное слово даю.
Марк опустился на пол и сдавил голову руками. Пачка бумаги, которую кто-то вложил в посылку, вчера закончилась, и Ундервуд так и не приняла ни одного нового листа. До сдачи рукописи Владимиру Федоровичу оставалось несколько дней, и по расчетам, если бы коробка нашлась, а с ней и адрес отправителя, Марк успевал скататься туда и сразу обратно, затем выпросить у заказчика лишние три-четыре дня и разделаться с этой чертовой книгой, которая выпила у него столько жизненных сил.
– Хорошо, Лида, мы сделаем так: вы идете за бумагой, я ищу коробку.
– Какая марка нужна?
– Любая. Берите все. И чем больше, тем лучше. Ну давайте же, – подскочил Марк, увидев, что домработница не понимает всю важность происходящего, – быстрее! – И он вытолкал ее за дверь.
Следующие полдня Лида, сняв деньги с собственной банковской карточки, бегала по городу и покупала писчую бумагу, расфасованную в разноцветные пачки, а Марк в это время ползал на корточках по разгромленному кабинету и всматривался в каждый найденный на полу листок. В прозрачном файле коробки, которую он все-таки откопал, ничего не оказалось.
К вечеру, когда домработница притащила в тележке двадцать свежих пачек, а Марк выяснил, что буквы ДНЛ, про которые говорила консьержка, соответствуют тому, что написано на чудом уцелевшей квитанции, им было принято единственно возможное в этой ситуации решение: добраться туда, откуда прибыла посылка.
Заняв деньги у Лиды, утром следующего дня писатель Штейн вылетел в город, о котором прежде ничего не слышал.
18
Покинув такси в самом центре у знака «кирпич» и сверившись с планом, набросанным еще в московском аэропорте, Марк нырнул в лабиринт узких улочек Валенсии. И вроде бы магазин, из которого прислали Ундервуд, должен был находиться тут же, в пяти шагах от центрального рынка, а нет, в реальности все оказалось иначе.
Штейн кружил по одним и тем же переулкам, бесконечно открывал-закрывал и невесомые стеклянные двери, зазывающие случайных туристов, и тяжелые, и скрипучие, рассчитанные на тех, кто приехал нарочно, да с омерзением пробирался сквозь завесы из разноцветных веревочных штор в тесные комнатушки, пропитанные пряностями и старьем.
В крошечной темной лавке на Калле Колон за столом спала огромная темнокожая женщина с тюрбаном на голове («Джульетта», – усмехнулся Марк), а в магазине за углом подростки в растянутых джинсах и толстовках перекидывались старинными журналами и комиксами.
Внезапно заморосил дождь, Марк нырнул под полосатый тканый козырек одного из магазинов, толкнул плечом тяжелую дверь и не без труда протиснулся в небольшое и очень темное помещение. В полной тишине антикварной лавки громко звякнул колокольчик, и у Штейна защемило в груди. Писатель снял со спины рюкзак, бросил его на пол и опустился в глубокое старинное кресло, которое стояло тут же, у самого входа, осмотрелся.
Здесь было довольно неуютно: слишком много разномастной и старой мебели, которая стояла так плотно, что между ее отдельными предметами не просочился бы и ребенок, а на голову грозилась упасть непонятная кривая люстра, болтающаяся на истертой веревке в центре потолка.
«Постойте-ка, – приподнялся в кресле Марк, – и тут эти перья?» И в этот момент из-за шелковой ширмы, которую он разглядывал, появился скрюченный старик.
– Сеньор, – слегка наклонил он голову в знак приветствия, – чем могу быть полезен? Лавка еще не открыта.
– Я сюда попал? – писатель протянул ему бумажку с адресом.
– Да, – кивнул старик.
– О господи, я вас нашел! – кинулся к нему Марк. – Мне нужна бумага, писчая бумага. Пачка. Хотя нет, я возьму все! Сколько ее у вас?
– Не понимаю, о чем вы, – пожал плечами лавочник.
– Послушайте, – приблизился к нему Марк, – вы помните одного человека?
Казалось, старик стал чуть ниже и тоньше, а халат повис на нем большими тяжелыми складками.
– Тут бывает много людей.
– Человек. Русский. Вы ему продали пишущую машинку. Помните? Чудесную, – поперхнулся Марк, и в груди опять что-то кольнуло, – просто замечательную Ундервуд. А с ней – бумагу. Целую пачку. Так вот, мне нужна еще одна.
– У меня нет бумаги, сеньор, – развел руками Аугусто. – Машинку помню. Мне всего лишь надо было ее продать. Я старый лавочник, сеньор. Чего вы от меня хотите?
– Я? – Марк покосился на ширму. – Я хочу закончить работу.
– Так чем я могу вам помочь?
– Без бумаги это невозможно! – Марк стукнул кулаком по прилавку, и краем глаза заметил, что с ширмы слетело крошечное перо.
– А хотите кофе? – улыбнулся старик. – Сеньор, я готовлю чудесный кофе.
– Кофе? Очень хочу! – Марк разжал кулак и в ту же секунду до хруста снова сжал пальцы. – Несите ваш чертов кофе!
19
Аугусто запахнул халат, затянул широкий пояс с кистями и, опираясь свободной рукой на мебель, расставленную в нелогичном и известном только ему порядке, приблизился к писателю. Если при первом взгляде этот русский показался ему моложавым самодовольным типом в дорогом пальто, то сейчас он увидел перед собой очень худого и неопрятного человека с редкими засаленными волосами и тощими пальцами, словно пергаментом, обтянутыми пожелтевшей кожей.
– Сеньор, – старик положил трясущуюся руку ему на плечо, – расскажите мне, и вместе мы что-нибудь придумаем.
Марк еще сильнее сжал в ладонях голову и беззвучно рассмеялся.
– К сожалению, мне нечего рассказывать. Я пойду, – он осторожно снял руку старика со своего плеча.
– Вы забыли сумку, сеньор! – окликнул его старик.
Писатель обернулся.
– Сумку? Ах да… Если бы вы знали русский, я бы предложил вам оставить ее содержимое себе. Мне оно больше не нужно, можете выбросить.
– А что там? – Аугусто сдвинул брови.
– Самое прекрасное, что только может быть… – Марк натянуто улыбнулся и глубоко вздохнул.
– Книга? Я угадал? – старик перевел глаза на сумку.
– Жизнь, – рассмеялся писатель. – И вы только что меня ее лишили!
За окном напротив мелькали одежды разноцветных людей, звонко смеялась женщина, хлопал в ладоши чей-то ребенок, дождь кончился, и в захламленную, темную антикварную лавку ворвалось ярко-охряное солнце.
– У меня осталось три дня, – внезапно громко сказал Марк, и старик посмотрел на него, – один я уже потратил на все это: на поездку и поиски вашей чертовой лавки. Ундервуд ничего не хочет. Ей нужна только та бумага, которую вы подарили русскому покупателю. А мне нужен законченный роман. Я на него слишком много поставил.
– Будущее? – прошептал Аугусто.
– Да, – Марк надул щеки и медленно выдохнул сквозь сомкнутые губы. – Прощайте.
Старик проводил взглядом ссутуленную спину, и как только звякнул дверной колокольчик, вернулся к кривоногому столику из красного дерева и поднял с него чашку, по дну которой причудливыми узорами тут же расплескалась кофейная гуща.
– Да что ж это такое! – рассерженно швырнул он полупрозрачную чашку в стену. – Сеньор! Сеньор! – и, шаркнув длинноносыми тапочками по теплой пыли, заторопился к двери. – Я вам помогу.
20
Через два дня ровно в десять тридцать Марк Штейн сидел за столиком кафе.
Официант поставил перед ним сахарницу.
– Мы называемся «Счастьем», – пропел он тонким голоском, – и готовы предложить все…
– Бла-бла-бла, – резко прервал его Марк, – не продолжай.
– Значит, как обычно? Два самых…
– Нет. Пойду подышу.
Он поспешно вышел на улицу, дверь кафе отлетела сначала назад, громко хлопнула и, внезапно распахнувшись, стукнула его по ноге.
Писатель выругался и резко обернулся.
– Дерется, да? – окликнул его женский голос.
Чуть правее, у угла «Счастья» стояла краснощекая девушка, наряженная в нелепый спортивный костюм, и держала за уздечку грустного белого пони.
– Я их вижу! – крикнул Марк.
– Кого? – спросила девушка.
– Крылья!
– Ты больной? – рассмеялась она. – Это тебе не Пегас.
– Еще какой Пегас! Настоящее чудо!
– В перьях?
– Конечно! Я их везде нахожу! – во весь рот улыбался Марк.
– Сумасшедший, – девушка потянула за собой пони и скрылась за углом.
Писатель вернулся в кафе, придержав дверь, чтобы она вновь не хлопнула, и сел за столик. Следом вошел Владимир Федорович.
– Есть чем порадовать?
Марк поставил на колени рюкзак и вытащил из него пухлую потрепанную папку с завязками.
– Здесь все.
– Ну вот, а ты говорил невозможно. Вдохновения нет, все дела. Без пинка, как без пряника?
– Я свободен?
– Почти, – Владимир Федорович расстегнул змеиный портфель и вытянул бумажную трубочку.
– Нет, Володь.
– Не торопись, – улыбнулся он, – у тебя будет время подумать.
Марк поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза:
– Я. хочу. быть. равным.
21
– К вам пришли, – Лида встретила Марка у лифта.
– Кто?
– Лена, подруга ваша. Спрашивает, не получили ли вы от нее подарка? Она вас ждет.
Марк быстрым, размашистым шагом, впечатывая каблуки домашних туфель в паркетный лак, влетел в кабинет, подошел к окну и прижал лоб к холодному стеклу. С другой стороны, с улицы, к лицу писателя ласково прильнуло темное, в нервных прожилках дождя и ветра, небо.
В комнату вбежала Лена, и, скрестив на груди руки, встала в дверном проеме.
– Так это была ты… Это ты все придумала… Записка эта… И зачем? – прохрипел Марк и стукнул ладонью по подоконнику.
– Я хотела тебе помочь.
– Интересно, как? – он обернулся.
Штейн был бледен и очень худ. Редкие волосы спутались, кожа на лице потемнела, высохла и местами обветрилась. На нем висели желтая футболка с растянутым воротом, криво и, вероятно, впопыхах застегнутая синяя рубашка и старые грязные джинсы.
– Ты плохо выглядишь, – отметила Лена.
– Стараюсь, – усмехнулся Марк и снова отвернулся.
Лена осмотрела кабинет. Казалось, что здесь давно не убирали: пол был усеян крошечными белым и серыми перьями, будто кто-то растрепал подушку, на письменном столе в полном одиночестве возвышалась Ундервуд, а рядом с ней, справа, на стопке одинаковых новеньких книг в твердых глянцевых переплетах, стояла совершенно чистая, но пыльная пепельница.
– Ты бросил курить! – радостно воскликнула Лена, и Марк обернулся. – И молчал.
– Не до этого, – подмигнул ей писатель. – Коньяку хочешь?
Лена помотала головой и присела на диван.
– А ведь я тебе звонил, – процедил Марк сквозь зубы.
– Да ты тогда… Я тогда. У меня телефон украли. Марк, – она посмотрела ему в глаза и опять затараторила, – что не так? Что случилось? Ты хоть объясни, в чем я провинилась-то?
– Я ведь его нашел, Ленусь.
– Кого?
– Старика этого, антиквара. Я ведь решил: куплю у него еще пачку бумаги, закончу эту чертову книгу, и никаких больше заказов. Думал, что это все она, чудесница, – Марк махнул рукой в сторону письменного стола. – Я ведь знаешь, как жил все это время?
Лена снова помотала головой.
– Так ведь и я не знаю! Вот в чем загвоздка, – писатель наклонился к полу за бутылкой с темной жидкостью. – Я парил, Ленусь. Я сердцем жил. Вдохновееением, – произнес он нараспев последнее слово и полез в стол за стаканом.
– Марк, – заелозила на диване Лена, – давай еще раз и попроще.
Штейн загремел ящиками.
– Ты серьезно решил, что машинка эта, – девушка ткнула пальцем в Ундервуд, – волшебная. Так что ли?
– Ну да, – пробурчал Марк.
– И полетел в Валенсию.
– Да.
– Там ты нашел магазин, где я ее купила, и о чем-то поговорил с лавочником…
– Не о чем-то, Ленусь, – Марк достал стакан и звонко хлопнул ящиком стола, – а о себе.
Лена откинулась на спинку дивана и закатила глаза. «Опять пьет, – думала она про себя, – алкоголик чертов. Что бы я еще раз ему сюрприз сделала? Да упаси господи!»
– Я дурак, Ленусь. Я вел себя как кретин! Я ведь ему что сказал?
– Что? – резко выдохнула Лена.
– Все сказал, как есть: и что деньги взял за книгу, которую должен написать, и что потратил их все до копеечки, и что рукопись не готова! И что мне жить три дня, если я ее не отдам, и что всему виной его машинка. Вон, глянь, – Марк махнул головой в сторону окна.
Лена привстала с дивана. У подоконника в два или три ряда одна на другой лежали вскрытые пачки бумаги.
– Ничего себе, – присвистнула девушка, – это ж целое состояние!
– Ундервуд ничего не хотела. Лист заправлю, сажусь писать, а не идет. Я за другой пачкой бегу. Так и с ней не получается! – Марк грохнул стаканом о письменный стол, и каретка машинки тонко звякнула.
Лена изредка поглядывала в сторону двери и подпрыгивала на диване: ей хотелось поскорее уйти и больше не слушать пьяные бредни о волшебных пишущих машинках, но Марк, как на зло, встал напротив и пристально посмотрел ей в глаза.
– Я был в отчаянии, – он сжал горлышко бутылки, – решил, что ей нужна только та марка бумаги. Но старик этот…
Лена опять закатила глаза. «Да сколько можно!» – читалось по всей ее фигуре.
– Аугусто… Он подошел ко мне близко-близко, и я даже почувствовал, как от него пахнет старостью, и пылью, и картоном что ли… Он же такой древний, Ленусь…
– Марк, – девушка поднялась с дивана.
– Погоди, – писатель сжал ей плечо, и она вскрикнула, – дослушай.
Лена замерла.
– Он подошел. Вот так, – Марк растопырил тощие серые пальцы, – положил свою дряхлую ладонь мне на грудь и сказал: «Все тут!»
«Не вот там, – Марк ткнул указательным пальцем Лене в лоб, и она пошатнулась, – а тут», – он прижал руку к своему сердцу. И нет никаких волшебных пишущих машинок, и бумаги сказочной нет, и счастливых талисманов не бывает! Все это так: выдумки, пыль, труха. Если нет ничего внутри, вот здесь, где сейчас шумно и часто-часто бьется, ни одной книги не получится…
– Марк, мне пора!
– Он мне сказал, что есть всего два пути, – не слышал ее писатель. – Я дописываю заказную книгу и отдаю ее. Все хорошо: я жив, богат, свободен. Но, – Марк зубами вытащил пробку из бутылки, и из горлышка с громким хлопком вышел воздух, – больше никогда не смогу писать. Путь второй: возвращаю аванс. И опять все живы и здоровы. Бла-бла-бла…
– В чем подвох? – спросила Лена.
– У меня не было выбора, – Марк бросил пробку на пол и плеснул темной жидкости в стакан. – На вот, посмотри.
Писатель осторожно поднял пепельницу и взял из стопки книг самый верхний том. Лена протянула за ним руку. «Владимир Федорович Зайцев. Пегас: обнаженная душа», – прочитала она вслух и сглотнула.
– Бери, – Марк отхлебнул из стакана, – у меня таких много. Отличная вещь, кстати, и автор тоже ничего. Жаль, что это его последняя книга.
Лена боком попятилась к двери, и вокруг ее щиколоток в хороводе затанцевали мелкие перышки.
Марк подошел к окну, сбросил теплые домашние туфли, встал на мраморный подоконник и распахнул створку: скрипнули ржавые петли. В кабинет осторожно вошел сумрак, мягко обхватил писателя за плечи и прижался к его потному лбу.
– За вдохновение, – Марк поднял пустой бокал и улыбнулся. – И плакал крылатый конь, и опускались его крылья… – прошептал он, сомкнув веки, и шагнул в пустоту.