* * *
Человек, которого нет.
И что прикажете делать по ночам?
Проверять зеркала?
Не стоит.
Пустые они.
Звяканье пуговиц о поверхность слышишь, а отражения нет.
И при свете – нет.
И помоешь – нет.
А вы себя в зеркале часто видали?
Ну да.... особенно после ленинского субботника.
Только сажа и мел на том месте, где лицо бывает.
Да ведь и субботник же не ваш! Ленинский же субботник!
Или после политзанятий, где вам “довели”, (нежный термин из армейского прошлого), что именно вам надо думать о вещах, которые вас совсем не интересуют.
.... кто не посещает политзанятия, тот не будет
работать в нашем коллективе.....
................и он очень плохой,
....... и мы с ним не дружим,
..... и, вообще, гражданин........ объясните коллективу,
за что вы прогуляли политзанятия!
А может у них плохо с зеркальным поливом?
Может не хватает советской амальгаме отражающего процента?
Присматриваешься, присматриваешься........одна фуражка.
Это потому, что мы уже построили новый мир.
Без отражений.
Мир ленинских субботников, куда нас выводят прямо с политзанятий.
Я б им посоветовал оставить ртутные зеркала только в виде привилегии слепым, а каждому нормальному совершеннолетнему в момент вручения паспорта выдавать квитанцию на получение взрослого зеркала в раме 180 на 60 см. с готовым изображением. Плюс – набор шариковых ручек для дорисовывания.
Чтоб каждый подправлял по мере осознания возраста.
А высокую партийную принципиальность к самому себе вырабатывать на политзанятиях.
Это чтоб не приукрашивали....
А что... резвая идейка, а?
* * *
Маленькие хитрости: если человек заметил, что его нет, значит он есть.
И она стала перечитывать свою жизнь. (Ах... так вот что она делала по ночам!)
........ сырой город на серой реке.... царские дворцы в предместьях.... вечно потное от дождя Адмиралтейство.... мокрые тела Эрмитажей, удвоенные зеркалами черных мостовых, (опять зеркала, только те были настоящие... льющиеся)..... Смольный монастырь – трагедия замысла и перл воплощения – рядом с которым Смольный институт, не более чем лакей с бельём перед барской постелью......
Нет... ничего этого она не помнила.
Это помнил.... мог помнить её отец, отглаженный глупый военный, несший когда-то по улицам белокурого ребёнка со свисавшими, как плётки, кривыми ножками, сосредоточенно занимавшегося его портупеей.
Он мог бы помнить всё это.... мог бы... если б не лица вокруг, ещё не отпущенные блокадной желтизной, в которую нельзя было глядеть.
В которую нельзя было не глядеть.
Да, он мог бы помнить дворцы и мокрые тела Эрмитажей, если б не фартухи благодарений от советских физкультурников товарищу Скалину за блокаду и за всю войну, которую он позорно проморгал, прохлопал ненаглядными усами.
Нет.
Этого не могло быть!
Когда она родилась, фартухи уже сняли, потому что Бог вспомнил, наконец, эту забытую землю и – далёкий от мысли избавить её от большевиков – благословил хотя бы смертью генералиссимуса.
Она помнила Гатчину, полк отца, строевые занятия, в хвосте которых она трескала по плацу сандалями, а её платьице, напоминавшее скорее незаправленную в штаны рубашку, трепыхалось, как флажок линейного.
Она помнила отца, а не мать, хотя отца видела редко, а мать –
каждый день.
Не любилась мать. Она называла её тётей. Да.... тётей.
Это она помнила, и это было единственное связное воспоминание.
Странная аберрация памяти, но дальше – кусками:
............. летящая сковородка.... крик.... жалкие глаза отца... бульоны, бульоны в банках..... белые стены больниц... .. саваны мелькающих врачей.... канализация без люка и рёв воды под сучащими ножками.... мучительное неудобство долгого висения на руках.... тот, который вытащил..... опять бульоны, опять саваны врачей.... щенок, несущийся навстречу, от восторга обгоняющий собственные уши.... портовая стена.... далёкая гора в белой шапке...... сковородка..... снова саваны врачей..... гинекологический кабинет........ профаны в перчатках, отличающиеся от изуверов только тем, что действительно не умеют иначе..... боли, боли.................. одна длинная боль... душные объятия физического парня..... постылая любовь, вонзающая регулярное терзание....... свекровь, вонзающая в дверь спальни регулярное ощущало вечной стахановки....... вот она на руках у одичавшего от страданий мужа..... сердечный спазм....... бас матери, вызывающей милицию ........ гостиница, юг.............. скрежет водосточной трубы и снова он....... и снова муки нелепой погони вокруг стола, в которой она опять обречена быть пойманной, а он – опять её отпустить.... теперь уже навсегда........... навсегда любящий и брошенный........ и........ и тут же почему-то ещё одна гостиница.. ..... отворённое окно душного вечера, повышенная температура Москвы ....... с ней в номере невзрачный человек, навеки бронзовый от облучения..... тихий голос..... тихая попытка обнять за плечи..... проба признания, которую она должна.... должна же пресечь, потому что как ни тяжело обрезать на полуслове, а отказать ещё тяжелее...........надо сразу...сразу пресечь..... и он отпустит..... отступит...... и.........
Сколько их было?... .... трое?... четверо?......... достойных и милых людей, честно потерявших голову, честно звавших замуж...... и так... так бессовестно... так расточительно ею нелюбимых.
Но почему этот.... почему именно этот?
Такой же нелюбимый, как и те, но чем-то соблазнивший.
Чем?
Чем............
Чем он купил её?
Чем принудил взять его и пристегнуть к своей жизни, едва ли не силой на себе женить?
Она знала – чем.
Этот единственный был годен ей.
Этот единственный обаял лукавостью ума, этот один мог быть непредсказуемо интересен.
Непредсказуем и тем интересен.
И она засып;ла, удовлетворённая найденным ответом.
Выбор верен.
В отсутствие любви все вещи на свете имеют свои имена.
Выбор – это и есть комбинация своих имён по принципу пригодности.
Она нашла свою комбинацию.
В отсутствие любви.
А на присутствие она уж давно не надеялась.
* * *
Но по утрам покоя не было.
Ломило недодуманным, где-то затерянным, замученным.... захохотанным, в общем, заигранным.
Иногда с утра он начинал массировать ей плечо картонной ладонью. Это означало,что она превысила мыслимый срок его воздержания и
настал неизбежной «расплаты час».
Тогда, не открывая глаз, она протягивала руку к тумбочке, зачерпывала из дежурной банки косметический крем на палец, и........ он получал очередную порцию не очень выраженного насыщения.
Она – очередную порцию вполне терпимых страданий.
Потом он уходил по делам либо садился за пьесы, а она спала, чтоб дать утихнуть своим ни на что не годным гениталиям.
Ей, как раненному животному, надо было остаться одной
чтоб зализать раны.
В такие дни она была мрачной, а он – заботливым.
Она осекала его громоздкие изъявления, а он психовал, кричал, что она его не любит.
Словно бы кем-то вообще вёлся разговор о любви.
Впрочем, для него может и вёлся?!.
Я-то там не был.
Чем дальше, тем он всё чаще кричал и нервничал.
Пьесы множились, но её восторг прекратил развитие.
Удивление таяло, образуя добропорядочную лужицу привычки. Восхищение необъятностью эрудиции несколько померкло от слишком частого её употребления в бойцовых целях.
А бойца-противника он видел в каждом.
Это была какая-то болезненная неуёмность.
То ли ему хотелось быть обязательно несогласным, (непохожим), то ли его раздражало спокойное пребывание человека в кругу своих пристрастий, но стоило только ему эти пристрастия обнаружить, как он тут же пускал стадо бизонов на майский луг.
Топталось всё подряд, причём тем ощутимее было вожделение топтавшего, чем более нежное и сокровенное удавалось достать копытом.
Он безошибочно оценивал болезненность попадания по растерянным глазам собеседника, вмороженного в шок.
Многие отшучивались от его мясничества, но некоторые искренне страдали, не догадываясь, что сделались жертвой интеллектуального садиста.
Она часто присутствовала при этих вытаптываниях, сдобренных хирургическим юмором и абсолютным цинизмом взгляда.... она слушала осколочную логику арифмометра, но уже не восторгалась прицельностью боя, а с ужасом следила, как бьётся жертва под наброшенным одеялом.
Припоминался ей, (с чувством, достаточно похожим на стыд...), давний уже разговор с супругом одной из её постоянных клиенток.
Это, как раз, был типичный случай вытаптывания.
Она отчётливо помнила сладострастие всаженных когтей и помнила его круглые от боли и недоумения глаза.
Несимпатичный был человек.
Ходил он к ней, как к портнихе.
Ходил заниматься гардеробом своей жены.
Она, считавшая себя непогрешимой в модельерных советах, должна была обсуждать с ним фасоны, что-то рисовать и перерисовывать. Это было оскорбительно и она позволяла.
Это было уж совсем необязательно, (другим она отказывала и за меньшие привередности), и она позволяла ему исправлять собственной рукой линии, проведенные её острым стремительным карандашом.
А года полтора назад, она устроила этот издевательский канкан с
Булгаковым, и он перестал приходить.
Значит хорошо достала!
Тут она остановилась и потянулся себя за мысль обратно:
“Хорошо достала? А я хотела достать?”
Но уже накатывался следующий вопрос:
“Откуда я знала, что вообще могу достать? Ведь совершеннейшая чепуха!... “
Однако, кошачить с собой............................
Она следила, как бьётся под одеялом жертва очередного мужнего «развлечения», и восстанавливала в памяти картину этого давнего знакомства.
* * *
Женщина пришла одна.
Пришла к ней, направленная длинным языком подруги.
Тогда она ещё нуждалась в клиентках и принимала прихожих со стороны.
Чудовищная коммуналка ещё только начиналась, и надо было срочно очищать куст от паутины долгов.
И вот пришла женщина.
Это была яркая молодая еврейка, холодноватая на первый взгляд, но очень женственная, общительная и весёлая.
Контакт получился и тут же разродился повестью о трудностях. Главной жизненной трудностью, (как и у всех остальных), был, разумеется, муж. Неудавшийся историк искусств, неполучившийся фотограф, он, ко времени искренней этой жалобы, работал (с горем пополам), в музыкальной школе за презренную зарплату педагога без образования, (спасибо, что не гонют!!!), а подрабатывал пением на свадьбах. Не с первого так со второго визита + чай, выяснилось, какой это неоправданно трудный человек, как он уже давно её не замечает, как не даёт ей рожать детей, как гонит её обратно к матери под неубедительным предлогом отдохнуть друг от друга, соскучиться.... как он вот уже полтора года пишет по ночам непонятно мрачные стихи, не ревнует, не слышит, не видит, а главное (это тяжелейший порок!)..... считает себя умнее всех, никого не желает видеть, всех презирает, людей из дому выгоняет и сам никуда не ходит.
Она вспомнила, как в единую минуту всё её природное чувство протеста гневно рванулось навстречу возникающему из рассказов образу монстра.
Да... именно это словечко она тогда же и употребила.
Нетерпеливо и поспешно.
(Осторожно с оружием надо, товарищи!)
Раздражение булькало в кипящем котле её темперамента.
Оно искало выплеснуться обидным одёргиваньем, язвительным разъяснением, (в доступной форме!!!) этому типу, чего он на самом деле стоит.
Не знаю... может она и сказала: “Приведи его!”, хотя в сущности это было излишне. Его приход и так планировался. Поспевало пальто, и тот желал присутствовать на последней примерке.
И пришёл.
В такой же день, как сегодня.
..... в такой же день, как сегодня....... такой же день.........
Так она продвигалась мыслью, глядя в окно.
Серый дом напротив.
Скользя зрачком по тоскливому советскому фасаду, она доползла до каштановых завивок, и они обрезали её, отменили предмет воспоминаний, потеряли её в прожилках растопыренных лап.
И опять она слушала улицу, по которой что-то, может быть, всё-таки придёт?
Что-нибудь, что заставило бы.......................................
Но чувства ожидания не было.
Был долгий и отсутствующий взгляд.
Взгляд человека, который заметил, что его нет.
Этот взгляд без жалости складывал кубометры пространства и делил их на трёхзначный знаменатель равнодушия. Это был сухой протокол: ..... каштаны... каштаны... переход... зелёный... одиннадцатая модель, такси-фургон, туфли-Австрия, торгуют овсянкой в кульках, несвежие гардины – надо будет снять... куст, ещё не кроила... завтра три примерки, куст..... ах да, это уже дома!
Куст пора кормить обедом.
И снова кухня сглотнула её.
Человека, которого нет.
Что-то копошилось в ней... билось ответить мечте, билось...
что-то билось....................
* * *
за обедом они обсуждали дела.
Эта осень была для них предстартовой.
Весной она повезёт его в Москву и начнет «пробивать».
В Москву!
............ вмоскву..... вмоскву.... вмос......грязный подоконник... .. лопнувшее стекло... пересолила котлеты.... свадьба подъехала... ........ ничего себе костюмчик на женихе...... хочешь выделяться, понятно.... но зачем же василькового..... и эта кукла на капоте.......... о детях не загадывают......... ах да.... это уже на улице.... «что?»
Куст смотрел на неё плохо.
Как-то очень знакомо плохо. Когда это....
Что?
Ох и тяжёлый же утюг!
Вообще, утюжить – нудное дело.
Она стояла, приподнявшись на цыпочки, навалившись всей недостаточностью своего веса (+ вес утюга) на противный лацкан.
Глазами она опять изучала окно и мотавшийся за окном осенний день.
....... надо сказать, чтоб вынес мусор..... как рано стало темнеть.... завтра тяжелый день...... три примерки...... ещё юбку подшить...... сказать, чтоб вынес мусор.... проклятый твид......
ч-ч-черт!......... мусор, пока не стемнело..... завтра тяжелый день... и перекрутить мясо ..... а лук?..... лук......... ладно одолжу у Галки..... пока не стемнело...... мусор..... день завтра.... такой же тяжёлый......... завтра..... как сегодня.... тогда тоже за окном мотало осень .... Господи! уже совсем нет рук.......тогда тоже за окном....... когда тот пришёл.
Когда тот пришёл, она увидела перед собою круглые глаза, большую семейную плешь, заботливо ограниченную торчащими ушами, откровенно еврейский очерк губ. Большая голова прояснилась из прихожей на уровне взгляда чуть вверх, и тот вошёл, пропустив вперёд жену.
«Забор пальто» был скорым.
Он бегло ознакомился и остался доволен.
Её это взбесило, но повода к драке не завязалось.
От этого первого визита она сохранила впечатление внешне спокойного, но внутренне довольно озабоченного человека, который не торопился уходить от разговора, но и не склонен был поддерживать, который был невежливо корректен.... как-то необъяснимо оскорбителен и, по-видимому, занят исключительно собой.
К концу визита, когда должна была быть названа цена, тот убрал глаза, и она поняла, что он понял.
Тут уж её совсем залихорадило.
Ещё не хватало, чтобы кто-то замечал, до чего мучительна ей денежная процедура.
Как всегда, когда бывала в бешенстве, она проводила их особенно весело.
Следующую шмотку тот с женой пришли обсуждать вместе.
Куст присутствовал.
Он сидел на диване в обычной своей предрасположенности
к лютому общению.
Мужчины были представлены.
Куст пригласил садиться, да, собственно, это было и неизбежно в комнате, слишком единственной, чтоб по ней гулять.
Последовало необходимое общее.
Потом женщины отделились, сосредоточившись на блокноте,
в котором она набрасывала карандашом возможные достопримечательности будущего наряда, а куст принялся за обычное своё занятие – стал щупать вымя.
Сквозь свои пояснения она слышала краем уха неспешное хирургическое вмешательство в первую же попавшуюся тему.
Вот прозвучали ядовитые нотки иронии в дебюте, вот звякнул скальпель первой усмешки...............................
Она перевела взгляд с листа на сидевший рядом пиджак и увидела широко раскрытые от недоумения глаза.
Их круглостъ граничила уже с овальностью.
Она спрятала насмешливое лицо обратно в блокнот, но, продолжая беседу с женой, внимательно слушала и с нетерпением ожидала погрома.
Одеяло взметнулось, в комнате стемнело, но потом как-то неуверенно вернулось привычное освещение, и она удивленно констатировала продолжение разговора.
Когда жена, наконец, обратилась к тому: “Посмотри... как ты считаешь?” – мужской разговор уже кончился. Необычно плавно иссяк, завершившись примирительной (странно примирительной) кодой куста: “Ну-у-у.... и тем не менее.....”
Она опять впала в застёгнутое бешенство.
Оттого ли, что уже сложившийся и внутренне ею одобренный эскиз подвергался чьей-то ещё оценке, или оттого, что «тёмная», в целом, не удалась...
Или...........
Трудно теперь восстановить.
Да и не был я там...
Утюг тяжеленный!
К тому времени, как она отмучилась на цыпочках, осенний день отмаялся за окном.
В эту ночь она была благосклонна к эрекции мужа, но не проскакав и половины мучительной дистанции, заметила, что снова путается в прошлом. Доделав движения, необходимые ему для решения проблемы, она забилась в противоположный от сна угол, чтоб медленно унять рану изнасилованных органов и распутать себя.
Сон несколько раз отступал, но потом извинился, взял её голову в руки и сам нашёл ей место на подушке. Уже смежаясь, она разглядела под веками две пары знакомых глаз: круглые от изумления, смотревшие из глубины своей отрешенности на неожиданный источник боли, и другие – сощуренно-умные, смотревшие плохо. Ей показалось, что эти плохие глаза она видела совсем недавно.
Но вот где?..........
Разбираться времени не было.
Сон настаивал.
(продолжение следует)