ВПЕЧАТЛЕНИЕ
Запутался алый закат
В смолистых сосновых ветвях.
Рядами угрюмые ели стоят,
Кукушка кукует молчанию в лад,
Цветы засыпают в полях.
Стоит неподвижно камыш,
В немых отражаясь волнах,
Мелькнет серой тенью летучая мышь
И канет в ночную бездонную тишь –
Бесследно исчезнет впотьмах.
Бесшумно струится туман,
Как мох на осиновых пнях,
Молчит, не играет упругий фонтан
В ночном бледном сумраке северных стран,
Затерянный в белых садах.
Всё спит. Только светлая тень
Зарю повстречает в лугах –
То бродит мечтатель, отвергнувший день,
Кому под звездою скитаться не лень
С букетом ромашек в руках.
ДАЛЕКОМУ ДРУГУ
Друг мой далекий, друг незнакомый –
Бездна меж нами лежит:
Вы своего не покинете дома,
Я не покину свой скит.
Руки у нас не сомкнутся в пожатье,
Взглядом не встретимся мы,
И семиструнным гитарным заклятьем
Не отогнать нам зимы.
Свидеться в жизни судьбой не дано нам –
Только в бесплотной Сети…
Были всегда музыкальным каноном
Трудные наши пути…
АРИОН
Певец Арион плыл на корабле. День прошел, и ночь прошла, и много дней прошло, и много ночей. И захотелось матросам убить Ариона. Они вынули кривые тусклые ножи и обступили его. «Мы убьем тебя, Арион!»
«За что вы хотите меня убить?»
«За то, что бел и красив, как бог, а мы черны, заскорузлы и волосаты. За то, что твои руки похожи на руки ребенка, а наши – на клешни крабов. Мы убьем тебя, Арион!»
«За что вы хотите меня убить?»
«За то, что ты день и ночь играешь на лире и поешь чудные песни, а мы от зари до зари рвем жилы в каторжном труде, тянем канаты и месим смолу, а из наших глоток продирается лишь хриплая ругань. Мы убьем тебя, Арион!»
«За что вы хотите меня убить?»
«За то, что тебя любят красивые и чистые женщины, а нам, в кабаках и притонах, достается одно отребье. Мы убьем тебя, Арион!»
«Убьете. Но дайте спеть в последний раз!»
«Пой. Это будет предсмертная песня. Мы убьем тебя, Арион!»
Арион достал лиру и запел. Он пел, но пение его изумило лишь чутких дельфинов и не проникло в ожесточенные завистливые души матросов. Арион допел и, не желая умирать от кривых ножей убийц, бросился в море.
И – чудо! – благородные дельфины не дали утонуть певцу: бережно подхватили его и вынесли на берег.
МАЛЕНЬКАЯ ЦЫГАНОЧКА
Маленькой цыганочке песню я пою:
Ах, моя цыганочка, как тебя люблю!
Жалуюсь я Богу: где моя семья?
Дочка ведь цыганочка, только не моя…
Всем готов пожертвовать, все готов отдать,
Только чтоб цыганочку дочкою назвать.
Но судьба судила одинокий путь
И душой с цыганочкой мне не отдохнуть.
Мир тебе, малютка, мир душе твоей!
Не забыть цыганочки до скончанья дней.
СТАРЫЙ РОЯЛЬ
В углу небольшого зала стоял старый рояль, когда-то черный, а теперь серый от пыли и многочисленных царапин-морщин.
Одна ножка у рояля отломана, вместо нее – шаткая табуретка, педаль всего одна, демпферов нет и нет половины молоточков, на позеленелых медных струнах пауки сплели крупное кружево паутины.
А если ударить по его желтым клавишам? Вместо строгого прелюда – пронзительный струнный лай, скрип, лязг…
Рояль отжил свой век и лишь занимает место – ненужный хлам, черный катафалк, навеки мертвый для музыки.
Но однажды в пустынный зал вошел музыкант, в руках у него сияла золотая труба. Он недоуменно взглянул на старый рояль, радостно вздохнул и поднес трубу к губам.
!!!ДО-ДИЕЗ!!!МИ!!!СОЛЬ-ДИЕЗ!!!СИ!!!
…Что это? Рояль поймал мотив и отозвался букетом серебряных обертонов, похожим на чуть видимый пепельный свет Луны. Рояль словно говорил: «Я еще жив!..»
Так музыкальный инструмент, душа человеческая, корабль, познавшие в былом власть музыки, зарева любви и ненависти, океанских штормов и штилей, на склоне своих лет, забытые юным и шумным миром, всегда откликнутся на родной звук.
Их отклик чуть слышен, но чист и бескорыстен – прощальный привет своему далекому былому.
МОЙ КРАЙ РОДНОЙ…
Мой край родной, мой отчий дом –
Скупая памяти слеза…
Ты в сердце, горестью больном,
Зов детства, нежная лоза…
Родной мой край! Дом отчий мой!
Мне светлый сон тебя вернул:
Зовет обманчивой мечтой
Ушедших дней далекий гул.
Там зеленеют тополя,
Сквозь листья светится окно,
Там на погосте мать-земля
Ждет сына-странника давно.
Приду ли я с мечтой заветной
Уснуть в объятиях твоих?..
Иль на чужбине безрассветной
Оставлю сердце у чужих?..
ПУТНИК
Одинокий стриж чертит свод небес,
Спрятались цветы, затаился лес.
Облако бесшумно на восток плывет,
Ворожит кукушка: нечет или чет?..
Нагадай мне, птица, сколько лет иль дней
Остается жизни сумрачной моей?
Я устал в Дороге, надо отдохнуть –
В землю лечь родную и закончить путь.
КРАСНЫЙ МАК
Я шел вечерней улицей, неживой синий свет неоновых фонарей озарял ее. Я прошел мимо большой плоской клумбы, засеянной мелкими желтыми цветами. Имя желтым цветам – легион, но высоко над желтым легионом качался цветок красного мака.
Обратно шел я ночной улицей и синий свет, еще более неживой и пронзительный под черным небом, озарял желтую клумбу, но цветок красного мака исчез – он был слишком красив и заметен и его сорвали.
Я ушел в ночь, желтая лужа клумбы осталась позади, а в глазах у меня горел предсмертным пламенем цветок красного мака.
ЦВЕТЫ БЕЗУМНЫЕ
«Цветы безумные, цветы осенние,
О чем вы шепчетесь в ночном саду?»
«Мы шепчем ночью о дне ушедшем,
О том, как грустно, зари не встретив,
Увянуть молча и жить отцветшим,
Не вспоминая о теплом лете…»
«Цветы безумные, цветы осенние,
О чем вы шепчетесь в ночном саду?»
«В саду мы шепчем о том, как трудно
Быть одиноким, года считая,
Брести дорогой дождливой, нудной,
Роняя слезы о солнце мая…»
«Цветы безумные, цветы осенние,
О чем вы шепчетесь в ночном саду?»
«Ты сам безумный! Ты сам осенний!
Как мы, ты шепчешь в тоске глубокой!
Зачем ты любишь цветок весенний,
Цветок, рожденный весной далекой?»
«Цветы безумные!.. Цветы осенние!..
Зачем вы шепчетесь в ночном саду!..»
ЧУДНОЙ ПРЕЛЕСТИ ЛУНА…
Чудной прелести Луна
На мое глядит окно:
«Ты один, и я одна,
В два бокала лей вино!»
Но в душевном темном сне,
Над стихом склонив чело,
Не ответил я Луне,
Не поднял свое крыло.
Свет живой луны угас,
Не взойдет, не заблестит…
«Солнце ночи! Только раз
Пил вино – бокал разбит».
ДЕВУШКА С ВОЛОСАМИ ЦВЕТА ЛЬНА
Злая ли, добрая ли волшебница зачаровала меня – не знаю. Я превратился в стебель камыша и тоскливо качался в толпе других камышей, то ли настоящих, то ли жертв чар, как я.
Над озером взошла луна и протянулась ко мне зыбкой дорожкой. Встрепенулись обрадованные лилии, мои соседки, то ли настоящие лилии, то ли, как я, жертвы чар.
В конце светлой дорожки на темной зелени берега белой дымкой, сестрой луны, привиделся мне образ девушки. Ее длинные льняные волосы струились по плечам и спадали в озеро.
Я сбросил бремя чар и побежал по лунной дорожке. Все ближе и ближе девушка, но все бледнее и прозрачнее ее образ, а когда я ступил на берег, он совсем растворился в нахлынувшей озерной прохладе.
Чары вновь обрели власть и я качаюсь в прозрачной толпе камышей, то ли настоящих, то ли тоже жертв чар. Белые лилии радуются лунному свету, а вот это лилии я не видел раньше. Настоящая она или жертва чар?..
ПАРУСНИКИ
Я видел парусников строй –
На зыби моря безмятежной
Их убаюкало волной.
Им виделись, должно быть, сны
О чем-то, бывшем в жизни прежней:
Манящий вид чужой страны,
А может быть – девятый вал,
А может – бой у скал крутых,
Или дельфинов карнавал,
Иль ночь коралловой лагуны,
Где в каноэ о них самих
Гитар гавайских ныли струны…
И вдруг, как стаю альбатросов,
Их ветер свежий разбудил,
В борта лохмотья пены бросил,
Напряг большие паруса,
Внезапным вихрем закружил,
Застлал туманом небеса…
Подул и стих. А море снова
Баюкать стало корабли
И сны, со звезд слетевшим словом,
В тугих запутались снастях,
И аромат чужой земли
Их звал и звал в тревожных снах…
ДЕЛЬФИЙСКИЕ ТАНЦОРКИ
Уснули у моря лазурного Дельфы…
Пестрели ночные цветы, словно эльфы,
В пустых анфиладах в полумраке храма
Мерцали жемчужные брызги фонтана,
Резные колонны Атланты держали,
Смолистые факелы тускло пылали.
Танцорки кружились меж серых колонн,
Невидимой арфы звучал перезвон,
Мелодией плавной струился авлос,
Печальное эхо от стен отдалось.
Танцорок бесшумных неверные тени
Сливались с холодным гранитом ступеней,
Недвижно фигуры суровых жрецов,
Гадающих в храме о судьбах веков,
Зловеще чернея в зыбучем багрянце
Следили за мерным причудливым танцем.
АДАЖИО СИНИХ ОЗЕР
Синие волны плещутся,
А я тебя, мой Лебедь жду.
Я жду давно. Лебедь Черный, где ты, где?
Плыви на тихий голос мой.
Простор озер необъятно пуст,
Ветер осени в камышах шумит,
А свет багровый солнца закатного
Красит гребни волн
Темным пурпуром, алым трауром.
Я жду, но не дождусь тебя,
Я знаю: ты не приплывешь.
Мой верный друг в небе голубом пропел
Последний гордый свой призыв.
И вниз стремительно бросился
На гранита грань, на уступы скал.
И крик предсмертный эхо бесстрастное
Долго вдаль несло
К берегам озер, где я ждал его!..
Синие волны плещутся,
А я тебя, мой Лебедь, жду.
Я жду давно. Лебедь Черный, где ты, где?
Плыви на тихий голос мой.
(МИ– – – ЛЯ СИ ДО РЕ МИ – – ДО МИ – –)
ТОСКА ПО РОДИНЕ
Белая береза
Ты, как я, печальна,
Ты, как я, тоскуешь
По отчизне дальней.
Об отчизне дальней,
О России милой:
Нам ведь доля вянуть
На земле постылой.
Сохнешь ты ветвями,
Сохну я душой –
Ах, как сердце просит
Унестись домой:
Там, у гор Саяна,
Сестры наши дремлют,
Желтый лист роняя
На родную землю.
Нам же только снятся
Горы голубые,
Ласковое небо,
Нивы золотые.
ЧАЙКА
Маленькую чайку приручили и пустили жить вместе с цыплятами. Маленькая чайка добросовестно старалась быть цыпленком, а потом, когда подросла, и настоящей курицей. Чтоб как все.
Но кудахтать чайка так и не научилась, и никогда не бежала к свежей, только что шлепнувшейся куче навоза и куры за это ее презирали.
Маховые перья на крыльях у чайки выщипали, но все равно чайка могла взлететь на самую высокую крышу. Жирные куры с трудом встрепыхивались лишь на низкий насест и насмехались над чайкой: «Оно тебе надо?»
Еще чайка никак не могла понять, отчего так умильно квохчут куры перед каждым, заезжим по дороге в суп, петухом, но эта странность охотно прощалась чайке.
А иногда чайка видела фантастические сны: ей снилась вода, много воды, как никогда не бывает на свете, на птичьем дворе, то есть, и нападала на чайку непонятная тоска и она кричала нездешним, не для курятника, голосом.
Возмущенные куры поднимали немыслимый гвалт, чайка умолкала и страдала молча.
ВСЕ ПРОШЛО…
Все прошло и уже не вернется,
Не зови отгоревшую юность,
Сердце вновь, как в былом, не забьется –
Все мрачнее заката угрюмость.
Белым лебедем жизнь пролетела,
Черный лебедь кружит над скалою,
Ночь крадется бесшумно и смело
С безнадежной железною тьмою.
Все прошло и уже не вернется…
Ни к чему тень забытых стремлений.
Нитка жизни вот-вот оборвется:
Сон наступит, что без сновидений.
КОСЫЕ ЛУЧИ…
Косые лучи закатного солнца кололи фиолетовые волны реки и река искрилась мгновенными бликами.
Наступит ночь, или нахмурится небо, волны реки вольются в Ледовитый Океан, замерзнут, и что станется с бесплотными искрами света? Они канут бесследно.
Так же катит свои темные воды Река Времени, и разум человека в ней – мгновенная вспышка огонька.
ДОГОРАЕТ СВЕЧА…
Догорает свеча, тихо плавится воск,
Невозвратно по капле, как слезы, стекая.
Все, что было, куда-то навек унеслось –
Улетела на юг журавлиная стая.
Тихо струны гитары, тоскуя, звенят,
Отцветает заката багровое пламя,
Тополей неподвижных причудливый ряд
Убаюкала ночь потаенными снами.
Я – один… И рассвета мне больше не ждать –
Стрелка жизни на полночь незримо стремится.
Все прошло: горе, счастье, любовь, благодать,
Все прошло и уже никогда не приснится…
ГОЛОС МОРЯ
Мне осталась в наследство большая морская раковина. Однажды я захотел услышать море и приложил ее к уху.
И вот сквозь шум прибоя пробился ко мне неведомый голос:
«Ты хочешь уплыть на Таинственный Остров? Ты хочешь войти в Гранитный Дворец?
В Стране Восходящего Солнца тебя давно ожидает девушка-рыбачка!
Не медли! Скорее взойди на корабль и плыви в коралловую лагуну! Нырни – и найдешь бесценную изумрудную жемчужину!»
Но взревели серый бетон и ржавый кирпич будней, умолкло море, я выронил раковину и она разбилась на мелкие кусочки.
ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ
Лебедь над нивой зеленой летал,
Песню вечернюю пел одиноко.
Звук бесконечной печалью дышал
И уносился далёко, далёко.
Лебедь над озером синим кружился.
Пламенем легкие волны играли,
Что от заката в воде отразился.
Молча кувшинки «прости» посылали,
Что-то шептал ему частый камыш,
Тихо махровой головкой качая.
Песня пронзала вечернюю тишь,
Грусть непонятную в ней разливая.
Лебедь прощался с лугами широкими,
С шелестом белых кудрявых берез,
С косами ив, с тополями высокими,
В небе метался и плакал без слез.
Гасла заката краса огневая –
Лебедь тоскливо над лесом кричал,
Стала багровой заря золотая –
Лебедь над горной грядой пролетал.
Ночь наступала, темнел алый луч,
Вот он погас и во мгле растворился…
Молнией белой метнувшись из туч
Лебедь об острые скалы разбился.
ФАЭТОН
Во мгле времен меж Марсом и Юпитером кружился Фаэтон, пятая планета. Под светом холодного, кровавого и скупого Солнца накатывались там на угрюмые берега волны темных фиолетовых океанов, синели вечные льды на макушках гор, росли невиданные фантастические леса.
И гул небесных тел не предвещал гибели пятой планеты: мудрецы-философы искали смысл жизни, самонадеянные архитекторы возводили города, мудрецы-властители казнили и миловали, беззаботный люд любил, страдал и надеялся.
Но могучий гигант Юпитер однажды шутя разорвал пятую планету и что осталось от цветущего, надменного мира? Хаос обломков, груды щебня и пыли, полоса астероидов там, где когда-то кружился Фаэтон.
МИСТЕР ИКС
Грелся всю жизнь, от рожденья,
Я у чужого огня.
Долго искал я селенья
Где б приютили меня.
Но не нашел… Мне Дорога
Темной судьбой суждена –
Мглою тумана ночного
Застила душу она.
Скоро дойду до погоста,
Скоро усну навсегда –
Так молчаливо и просто
С неба слетает звезда…
СЕРОЕ ВЕЧЕРНЕЕ НЕБО…
Серое вечернее небо задевало верхушки деревьев, они качались под его дыханием и глухой монотонный шум прозрачным свинцом стыл в ветвях, в хвое и листьях.
И этот монотонный гул хранил в себе тысячелетнюю тайну, не разгаданную никем, тайну другого, сурового, грозного, древнего неба, когда деревья были папоротниками, а земля дышала первозданным жаром.
Зеленый туман трав прочерчивали бело-розовые полоски хрупких березок и серые линии молоденьких сосенок. Черной громадой рисовались старые сосны, пронзительно зеленели свежие иглы пихт.
Тут и там качались крупные купы темно-голубых колокольчиков и в призрачности леса сами казались бестелесными призраками того, что сгинуло в миллионах столетий или, быть может, того, о чем вот так таинственно шумит лес…
ДОРОГА
Закат пожаром запад жжет,
Блестит в реке осенний лед,
Звезда Вечерняя горит,
Тревожа мой суровый скит.
Мне вновь идти, вперед, вперед,
Никто кочевника не ждет,
К Звезде Вечерней, ледяной,
Влекусь я странною судьбой.
Окончен долгий тяжкий сон
И горек пробужденья стон:
Горит Вечерняя Звезда,
Зовет Дорога в Никуда.
ДВА КОРАБЛЯ
В море бушующем, в море бескрайнем
Встретились два корабля.
Разные вымпелы, разные флаги…
Где им родная земля?
Встретились молча, безмолвно расстались,
Даль застилает туман.
Ждет их, суровый, в далеких широтах
Берег неведомых стран.
Скалы и мели, тайфуны и зыби,
Горькой чужбины рассвет…
В странствии вечном под небом холодным
Нет им покоя, и родины нет.
КАЛЕЙДОСКОП
То был сон или то было наяву?
Или наяву?
Я образ странный снова к себе зову,
Снова зову.
Я смотрю в зрачок волшебной трубки,
В зрачок трубки,
Где красные, синие, зеленые осколки
Невесомые осколки
Разноцветных стекол (или миров?
Разрушенных миров?)
Сочетаются в арабески странных снов –
Неповторимых снов.
Там вижу я то, чего не бывает,
Никогда не бывает:
Пластинки льда висят в огне и не тают,
В пламени не тают.
То возникнет причудливый цветок или узор,
Прозрачный узор,
Или ландшафт симметричных зеленых гор,
Фантастических гор.
И тут же от незаметных движений рук,
Невидимых рук,
Все канет в вечность и ни единый звук –
Даже слабый звук! –
Не вырвется из плена калейдоскопа…
Да, видение это являлось не раз
Ко мне, не раз,
Но, очнувшись, я замечал, что смотрю в зрачки глаз –
Собственных глаз.
ЕСЛИ ЖИЗНЬ ЧЕЛОВЕКА…
Если жизнь человека – сутки, то первая любовь в ней – раннее туманное утро. Чистое, нежданное чувство никогда не повторится.
В первом чувстве нет жарких, полуденных лучей, в нем нет ликующих победных сил и сжигающих страстей, иногда оно живет лишь мечтой.
И наступит вечер жизни и дальним эхом вдруг примчится неясный звук утра – чистый, музыкальный обертон первой любви.
Он, как поздний, последний луч заката, горит под Вечерней Звездой, а грядет ночь, и он в ней растает, и в новом утре ему больше не заговорить.
ГРУДЬ ЗЕМЛИ ОДЕТА…
Грудь земли одета
В панцирь ледяной,
Сердцу нет привета, –
Не молись, изгой.
Страннику дорогой –
Вьюга, град в ночи,
Да Луны двурогой
Тусклые лучи.
Нет друзей старинных –
Под крестом лежат.
Сад забав невинных –
Облетевший сад.
УТРО
Зачем вставать на дыбу жизни?
За утром утро – тусклый ряд…
Не нужен мачехе-отчизне
Мой острый ум и зоркий взгляд…
Она детей своих глотает,
Как злой Сатурн в былых веках,
И после трапез отдыхает
На побелевших черепах.
ЦИКАДЫ
Когда-то люди не знали песен, потому, что еще не родились бессмертные Музы. И цикад тогда не было.
Но вот явились в мир Музы и с ними явилось пение и люди запели, закрывая глаза в сладком восторге.
День пели, и ночь пели, пока не начали мучить их жажда и голод.
Тогда люди оставили пение и отправились на поиски питья и пищи. Иные, утолив голод и жажду, снова запели, другие рассудили: чем больше песен – тем меньше хлеба и не стали петь.
А были такие, кто среди песен совсем забыл о пище и питье, они пели и в самозабвении умирали, не желая даже на миг умолкнуть и позаботиться о пропитании.
Из их мертвых тел народились цикады, которые тоже, едва появившись на свет, начинают петь и поют беспрестанно, пока не умрут.
НОЧЬ
Ночь молчаливо звездами моргает,
Желтеет тускло лунный ятаган.
Круг горизонта небо размывает,
Седой волною стелется туман.
Напрасно ждать желанного рассвета –
Ночь бесконечна и востока нет…
Угасла тихо прошлого планета,
Хранит молчанье мерклый лунный свет.
Не выходи один ты на дорогу:
Не заблестит на ней кремнистый путь.
С души ничем не смоешь ты тревогу,
Что так давно томит больную грудь.