Троллевый рынок

               
Про Верхотурье мне рассказала одна молодая ведьмочка. Типа, град сей есть духовный центр Урала, один из старейших городов Сибири и прочая, прочая, прочая. Я сразу же возгорел желанием побывать там на мотоцикле. А что там делать, я придумал мгновенно – искать надо тот самый мост и тот самый рынок. Внезапно сложилось «что» и «где», и это так запало в душу, что уже на следующий день я стал смотреть карты в гугле, прикидывать маршрут, пролистывать исторические справки, и купил очередной компас.

По первым же прикидкам оказывалось, что сей град, основанный на месте вогульского городища Неромкарр, и есть самое распрекрасное место «М» для поисков моста и рынка. В 1597 году, отряд Васьки Головина, перекрыв начало секретной тропы индейских контрабандистов свежепостроенной крепостью Верхотурье, на пару столетий вперед утвердил главную дорогу из Сибири на Русь, с таможней, рынками, Блек Джеком, и шлюхами.

Через месяц взвешенных раздумий и вдумчивых взвешиваний, я окончательно уверовал, что если Троллевый рынок и существуют, то искать его надо под мостом у Троицкого камня, на котором расположился  историко-архитектурный музей-заповедник – бывшая Верхотурская крепость.

И не надо убеждать меня, что настоящий Троллевый рынок находиться под Бруклинским мостом, в Большом яблоке, как это было показано в фильме «Хеллбой II – золотая армия». Бруклинский мост просто самый скандальный – в 2006 году, там,  на тайном складе, в опоре моста, накрыли большую партию контрабанды: 350 тыс. металлических банок с галетами, воздухоочистительные установки, одеяла, наборы для медицинской помощи. А в Верхотурье, рынок старый, и, скорее всего, захудалый, тихий – как раз новичку попробовать. И подъехать к нему можно с левой стороны Троицкого камня – аккуратно к реке спуститься можно и зайти под мост.

Так же не надо убеждать меня, что эта моя затея – полная хрень. Я же не смеюсь над поисками снежного человека, Атлантиды, Лох-Несса, остатков НЛО, пропавших цивилизаций или людей по фотографии – лишь ищущий да обрящет.

К поездке я подготовился обстоятельно. И время выбрал, на мой взгляд, самое подходящее – ночь на 1 мая, или же Вальпургиева ночь. Тем более что в этом году она совпала с Пасхой. Согласитесь, ядреное сочетание – грех не скататься в какое-нибудь сакральное место и не поискать там просветления, тайных знаний или что вы там сами себе удумаете.

Прикинуться решил странствующим торговцем церковной бижутерии, и различными табачными изделиями. Понятно, что как распространитель ширпотреба, я, там, на рынке, буду никому не интересен как личность, а значит, могу и проскочить не заметно. Ну, а вернувшись, с оставшегося хлама можно будет поиметь профит.

Остановиться так вечерком, на трассе, в кемпинге, гостинице, или еще где, и рассказывать вечером другим уставшим путникам, где был, что видел, и что привез, из дальних странствий. А потом достать сундучок, а там драгоценности духовные алюминиевой искрой играют, иконки бумажные как японочки на переливных календариках глазиком подмигивают, табачок душистый так и манит ароматом своим – и все это типа оттуда, с Троллиного рынка товар. Товар заряженный в водах Туры-бабушки энергией Земли-матушки, и прочая бла-бла-бла. Покупай, дорогой, кури и носи. Или на байкфест приехал, встал в ряд к торгашам, но так, скромно, с краю, и сиди, торгуй, байки трави.

В общем, появился я в Верхотурье 30 апреля ближе к вечеру, покрутился по улочкам, поглазел на церкви, поболтал с местными, разведал обстановку, и на закате встал лагерем в паре километров от города, за речушкой Неромка, впадающую в Туру – костер, горячая еда, чай, курево.

Какая же это дрянь, ваша заливная рыба – я попал в самое настоящее захолустье Сибири. Основные торговые трассы ушли от города лет двести назад, а паломнические около ста. После революции город даже терял свой статус, но, к 350-летию, вернул. Ныне это самый старый и самый малочисленный город в Свердловской области – хрен где ночью горячий кофе найдешь. Всего два храма в городе, старинных домов ваще нет. Короче, современное село – видали мы и получше!

Ну и что теперь делать? Не на службу же в церковь идти. Может снять девочку и покататься с ней? Так молодых людей я видел только возле двух рюмочных, расположившихся в разных местах города, но имеющих одинаковую архитектуру: одноэтажные строения, облицованные металлическим профнастилом.  Да и молодежь была вся на одно лицо – гастарбайтеры с востока.

Еще дома, план и воображение рисовали мне заливные луга, укрытые на ночь плащами клубящегося тумана и зеркальными щитами озерцов паводковой воды, грунтовку в городок, по краю леса, вдоль реки Тура, и меня, тихо едущего в косухе на своем чоппере с выключенными фарами в Верхотурье. Светлячки над дорогой, луна над головой, на голове каска "Херр-Майор". Сигарилла добавляет тумана и аромата – я переезжаю по дамбе запруду на Неромке и останавливаюсь, курю, прогуливаюсь, осматриваюсь.

Как всегда, в подобных моих покатушках, был полный штиль и безоблачное звездное небо. В безветрие ночное пространство раздвигается, ты начинаешь его буквально чувствовать, осязать его долетавшими до тебя, от самого неведомого и невидимого горизонта, одиночными, кристально чистыми, морозными звуками. Днем такого не почувствуешь, не ощутишь пространства – оно прячется в звуковом хаосе жизни.

Стоя на обочине, облокотившись на мотоцикл, и потягивая сигариллу, я так увлекся созерцанием тишины, что не заметил появление крупной собаки. Пес стоял на дороге, чуть сзади, смотрел на меня и принюхивался. Потом пару раз чихнул, потер нос лапой и не спеша  затрусил в сторону города. Я проводил его ленивым взглядом, а через секунду окурок выпал из моих пальцев. Вместе с ним вниз упало сердце – по дороге, след в след, не спеша, шли волки. Они шли мимо меня в город, шли как мимо пустого места, не останавливаясь, не оборачиваясь на мою застывшую соляным столбом фигуру.

Что бы ощутить мое состояние, в тот момент, вы должны представить, что из вас, резко, откачали половину вашей крови – слабость, заторможенность. Я, угасая, начал затяжное падение в обморок – кто резал себе вены, поймет меня.

А потом, раз, и как проснулся. Волки обрывком сна тают в темноте, а я медленно поднимаю окурок, и как ни в чем не бывало, раскуриваю его, но в следующее мгновение он взлетает вверх – мои руки, как электрический ток, бьет фраза:
– Я бы не советовал сейчас ехать в город.
Резко разворачиваюсь:
– Черт, зачем же так пугать?

Передо мной стоял местный организм мужского полу. Ему можно было дать от 60-и и выше, но одет опрятно и даже где-то со вкусом: на нем были армейские берцы, пуховик, вязаная шапочка, а на лице стильная трехдневная борода.

Я спросил:
– Партизан?
– Пастух.
– Твои? – я кивнул назад.
– Мои.
– А чо в таком виде в город погнал?
– Ну, не голыми же им, в человеческом облике домой возвращаться.
– Логично.
– А то.

 Мы молча постояли. Поглазели друг на друга, подумали каждый о своем.
– А почему мне нельзя в город?
Дед поправил шапочку:
– Дай ты им хоть полчаса, что б они по домам, усталые, спокойно разбрелись, не пугай их своим драндулетом. Ты представь себя на их месте, весь такой уставший, без сил, идешь домой, а тут шпана залетная мимо шныряет.
– А почему они сейчас меня не тронули?
– Я же и говорю, уставшие они, – дедок одернул куртку, – А ты стоишь спокойно, тихо куришь. Вот и не дергайся.

Я промолчал, а дед продолжил говорить. Голос его был спокоен и мягок:
– Постой чутка со мной, угости сигареткой, поболтай – время и пройдет. Тут щаз Константин придет на ночную рыбалку – пирожков принесет. А чай, я смотрю, у тебя и свой найдется, – дед махнул рукой в сторону моего рюкзака, где с боку был приторочен термос. – От  тебя дымом свежим несет, что, неужто не заварил?
Я протянул ему пачку сигарет:
– А пирожки с чем будут?
– Рыбы не будет точно – Коста не за рыбой сюда ходит. А вот и он – стоит помянуть  черта, как…

Дед обошел меня и еще на ходу стал приветствовать подошедшего:
– Здорово, старый…
Они начали делиться новостями. И услышанного я понял только что жить можно, но не мешало бы и подкрепиться.

Мы разложили на седушке моего мотоцикла пакетики из сумки Константина. Он как-то сразу взял меня в оборот, несмотря на то, что старики болтали в основном между собой. Я достал низкую толстенную свечу, зажег ее и поставил на бензобак мотоцикла. Сразу стало по-домашнему уютно, а Коста оживился:
– Так, вот тут с капустой, тут с картошкой, эти с репой, – он стал шуршать свертками из газет, – А вот это специально для меня Соломония испекла – с  грибами, но вы тоже угощайтесь.

Мы стали молча жевать, иногда выговаривая набитым ртом:
– Вкусно…
– Класс…
– Еще тёпленькие…
– С маслицем…

Пастуха Коста называл как-то по смешному – Ерькой, что тому, кстати, шло – он постоянно что-то поправлял на себе, постоянно лазил по карманам и искал всякую мелочевку, при этом смотрел исключительно на тебя и ловил каждое слово, хотя и сам оказался еще тем мастером поговорить. А вы как думали, будет человек постоянно чесаться или нет, если по нему грехи и грешочки аки блохи ползают и кусают? Успокаивало то, что эта хрень не заразна, если только их конкретно на другого не стряхивать.

Ерька достал из своего рюкзачка пластиковую полторашку с каким-то напитком, и с удовольствием крякнул, свинчивая крышку с бутылки:
– Твоя Соломония пирожки печь мастерица, а вот моя бражку ставить кудесница. Гляди: она даже этикетки рисовать стала.
И он протянул к нам флакон. При свете свечи я разглядел большую, цветастую этикетку. С нее на меня весело пялились три мультяшных поросенка писающих в одну баночку.

Я прикололся:
– Чо правда что ли?
– Да какая разница, ты только понюхай.
Пахло хорошо, а вот выглядело не очень – по консистенции и цвету было похоже, что это уже пили как минимум один раз.
– Лучше чай, – я поспешил запить внезапно взбунтовавшийся пирожок. – У меня хороший пуэр, первая заварка.

Коста достал из сумки и протянул мне свой стаканчик, куда я тоже плеснул чаю. Он осторожно отхлебнул, покатал напиток во рту, не спеша проглотил:
– А еще есть? Я бы взял – нас-то в городе такого не купишь.
– Да ладно, я и так дам пару кубиков – есть у меня с собой немного.
– Лады, – Коста нагнулся к своей сумке. – А я тебе вот это подарю.
И он вытащил очередной сверточек:
– Только, чур – смотреть будешь дома.

Ерька аж весь исчесался:
– Слушай, парень, а мне твои сигареты понравились – махнемся на пару пачек, если у тебя, конечно, есть, а я тебе вот, что дам… – он углубился в свои карманы.
– Все, это надолго, – Коста отхлебнул чай, – Дай дернуть.
Я протянул ему раскуренный косяк и улыбнулся:
– Ну, давай, затянись.

Дедки нравились мне, особенно Константин – как и Ерька, он был ниже меня на голову, но более крупный. В болотных сапогах, джинсах, ватнике и клеенчатом фартуке. На голове был треух.
 
Я залюбовался пятнами на зеленом фартуке. Коста перехватил мой взгляд:
– Так через заросли и кустарник удобно продираться – от репейника спасает. А летом еще и от клещей.
– А я постоянно с зонтиком езжу, – я кивнул в сторону рюкзака, – Если сильный дождь идет, так постоял под зонтиком и переждал под ним – сильные они завсегда короткие, и дальше поехал. Или вот, лег на моцик или плед поспать, и укрылся зонтиком от ветра в лицо и солнца в глаза. Моцик им на ночь укрываю – в руле, среди проводов примастрячишь, и хорошо.

– Кстати, – продолжил я, – Ерька говорил, что ты сюда на рыбалку ходишь, но не за рыбой. Это как же так получается?
Коста вернул мне папиросу, плавно выдохнул дым:
– Не все, что водиться в реке – рыба.
– Это точно, – я вспомнил про раков, лягушек, пиявок.
– На жизнь-то хватает?
– Да разве это жизнь? – вздохнул Коста, – Уехать не уедешь, а перспектив нет.

Я с удивлением еще раз осмотрел деда с головы до ног:
– Ты меня, конечно, извини, но тебе годов-то сколько? Какая перспектива в твоем возрасте?
– Не скажи – время понятие относительное.
И ведь хрен поспоришь.
– Дед, а ты воевал? – у меня мелькнуло догадка.
– Вся жизнь театр. Театр боевых действий, – опять увернулся Константин.

Тут вмешался Ерька:
– Вот, нашел, смотри, – и он протянул мне что-то на ладони. – Мумиё. Тебе этого надолго хватит, если злоупотреблять не будешь.
Я полез в свой рюкзак за сигаретами и таблетками пуэра.
Ерька не унимался:
– А что у тебя еще есть? Показывай, а то мы тут соскучились по экзотике. Знаешь, как надоел этот убогий ассортимент в наших лабазах и лавках. Побаловать себя нечем – фанта и винстон, винстон и фанта. Тьфу.

– Идет кто-то, – Коста смотрел в сторону города, – Наверно на огонек. Да это же Нилыч!
К нам тихо подошел мужик лет пятидесяти.

Мы поздоровались, познакомились, а Ерька спросил:
– Твой обормот вернулся?
Нилыч вздохнул:
– Вернулся, куда же он денется, волчонок.
– Ну а ты тогда чо по ночам шастаешь? – Коста показал рукой на пирожки, – Или учуял?
– Да нет, просто Васька, сынок мой, сказал, что на Неромке какой-то байкер стоит, вштыривается. А мне что – сто верст не крюк. Решил вот, заглянуть, посмотреть. Угостите сигареткой.
Я протянул ему пачку…

На берегу Неромки уже горел костер, на котором я пару раз кипятил воду и заваривал в термосе чай, а водитель колесного трактора «попрошайка», Владимир, достав из кабины котелок, водрузил его над огнем с водой, и со словами «сейчас, сейчас», отвел в сторону Елизарыча. Нас было уже не меньше десятка. Кто на огонек, кто на запах, кто мимо, как Владимир, проезжал, а мужик со странной кличкой Ежевика прямо заявил, что пришел на халяву. Мы все вели себя как на фуршете – сходились, расходились, кучковались по интересам или просто так поболтать.

Мужики говорили, что этот год, в Верхотурье, выдался очень урожайным на всякую нечисть, и в подтверждении своих слов приводили разные приметы, среди коих самой верной была очень снежная и вьюжная зима, и несколько замерзших, буквально рядом с домом, людей. «Они теперь лешими стали, неприкаянными» – сказал старик Бусыгин и перекрестился. Ему вторил Ежевика: «А все водка проклятушчая – нечисть ведь на запах идет, за версту ее чует, вот и прибирает горемычных», и тоже перекрестился.
 
Были и другие приметы, хотя и косвенные, но явно говорящие в пользу расплодившейся нечисти, как и многочисленные паломники, что валом повалили по весне со всей области совершать вояжи в духовную столицу Урала. Они ходили по храмам, крестились налево и направо, фотографировали все подряд, раскупали в церковных лавках самый залежавшийся и не ходовой товар, растаскивали на сувениры даже осколки кирпичей, и за неимением внятных объяснений своим поступкам утверждали, что это неспроста.

А когда давеча утром в город из леса вышел весь оборванный и заросший купчишка малой гильдии Ушатов, перекрестился даже некрещеный городской голова Лиханов. Ушатов пропал пару месяцев назад, уехав за товаром в Екатеринбург, где и была найдена его машина. Где и искали его все это время. Сам Ушатов ничего из того, что с ним произошло, не помнил, но божился и клялся, что у своей любовницы Людмилы не прятался, на юга или за границу не уезжал и, вот вам крест истинный, от долгов не бегал. Полиция допросила Людмилу, Татьяну, молоденького и смазливого купеческого приказчика Вадика, и еще раз жену самого Ушатова. Но тайну пропажи, равно как и появления, не раскрыла.

До Ушатова, лес выдал по весне несметное количество мышей, врановых птиц, подснежников и заблудившихся собирателей подснежников. Впрочем, эти потеряшки сами находились на следующий день, но мужики и это посчитали за плохую примету.

Еще они рассказывали всякую всячину, спорили  у кого корова молочнее, или там баба сисястие, но всегда сходились на том, что жить можно, тем более что сегодня Пасха. Какая-такая Вальпургиева ночь? Не, не знаем. Можно, конечно, у жен спросить, да только нет их сейчас дома…

Однако, скоро рассвет – пора кататься. Я вежливо распрощался со всеми, и свалил, сославшись на неотложные дела в городе. Термометр на приборке мотоцикла показывал ноль по Цельсию, но мне не было холодно. Напротив, даже вспотел, когда ворочал тяжелый мотоцикл, пробираясь по разбитым сельскими улочками к деревянному мосту возле Троицкого камня. Но, вначале, немного покрутился на мотоцикле по городу.

Мост оказался покоящимся на трех опорах – две на реке и одна на берегу у музея. Вот к ней-то мне и надо – именно там, по моим прикидкам, должен быть вход на Троллевый рынок. Мотоцикл пришлось оставить метрах в двадцати от реки, выше по склону, в аккурат у бокового входа крытого зеленой крышей галереи-спуска на мост. Медленно, что бы не сломать ноги на всяком мусоре, я пробрался к реке.

Мостовые опоры были огорожены со всех сторон бревенчатыми срубами – ну чисто хаты, только без входа и крыши. На реке строители не поленились, сделали пятиугольные, а вот на берегу опору закрывал треугольная бревенчатая конструкция. Я закурил сигарету и задумался: «Это ж-ж-ж неспроста». И начал обходить вокруг этот треугольник.

Я трижды обошел опору по часовой стрелке, каждый раз внимательно разглядывая стены. Выкурил косяк и еще раз трижды обошел ее, но в другом направлении, и уже ощупывая ее рукой. Еще покурил, потом подошел к ближайшей опорной стене, и вежливо постучал по ней три раза по три удара. Я постучал в каждую из трех стен и закурил третий косяк. Стояла оглушающая тишина. Попытался пройти вдоль реки под обрыв Троицкого камня, но разлившаяся Тура не позволила это сделать, и я вернулся к мотоциклу.

Фиаско. Полное фиаско. Зря сгонял. Еще и поломка была на середине дороги – отвалилась лапа переключения передач – пришлось идти пешком в ближайшую деревеньку и искать сварщика. И дорога в триста километров, из которых последние тридцать – полная дрянь, дополнительно утомили меня. «А ну и хрен с ним» – подумал я: «Пацан не ездит – пацан катается».

Я тихо включил музыку, и, развалившись на мотоцикле, стал наблюдать за рекой, покуривая очередной косяк. А все-таки это кайф – вкуриться, накататься, насмотреться, наобщаться, и кайфовать, слушая лежа музыку у черта на куличках – столько впечатлений за один день, и, главное, все без суеты и спешки. Вот и тот мужичок, что бежит с середины реки к берегу, не очень-то спешит, а надо бы – метрах в десяти, сзади, его настигала здоровущая волна, выше его роста.

Brooks Williams доиграл свой Crazy Dance, следующая вещ пошла поактивнее, и мужичок поддал газу – вот сто пудово, он слышит мою музыку и бежит в такт. Я решил помочь ему и быстренько включил очень бодрый рокешник. Чела как буд-то в задницу ужалили – он поднажал так, что мама дорогая – волна, дойдя до берега, и разбившись, лишь самым кончиком гребня достала его, уже стоящего возле меня и хохотавшего во всю глотку.

– Коста, что это было? – спросил я – передо мной стоял давешний знакомый.
– Это водяной так шутит, – ответил он, с трудом унимая смех, – А тебе спасибо – если бы с ритмом мне не помог, то шабаш – смыло бы меня, и поминай, как звали – тут, хоть и мелко, но омуты глубокие. А там сам знаешь, кто водится.
– А вообще-то я сам виноват – не надо было  мне с тобой травку курить, – продолжил он, – Тормозить начал.

Я обдумал услышанное:
– Не понял.
– Что же тут не понятного, – удивился Коста, – У меня с водяным давние терки – вот он и хочет со мной посчитаться.
– Да я не об этом – ты что на середине реки делал, рыбак без удочки? – я протянул ему косячок, – Курни, переведи дух, и расскажи мне, как на духу, что это было.

Коста присел на ступеньки галереи и пару минут молчал, вкуриваясь.
– А ты, похоже, травку-то не куришь, ты ей дышишь. Как давно сидишь на ней? – спросил он меня.
– Давненько. Так давненько, что даже менты, когда на моцике меня тормозят, не могут определить, что я накурен до усрачки. Случай вот даже был: гостил у друга в деревне, обдолбился так, что на мотоцикл сесть не смог, а у нас курево заканчивается, ну и поперлись мы с ним, пешком, укуренные в дюбель, ночью, в ближайший город, до киоска.

Только на главную деревенскую дорогу вышли, сразу поймали машину. Сели, на заднее сидение, поехали. А метров через двадцать нас гаишники тормозят. Докопались до водилы, типа доверенности у него нет. Пока они разбирались, мы с товарищем вылезли на обочину, стоим, курим, решаем: ждать конца разборки и написания постановления, или ну их на фиг, и пойти пешком. Короче, стоим и тормозим, на ровном месте.

А пока тормозили, гаец водилу нашего из своей машины выпустил, и к нам, и давай с товарища моего штраф требовать, за не пристегнутый ремень безопасности. Мы аж охренели! Ты сам прикинь: какая-то деревенька, на отшибе, время час ночи, на дороге темно – фонарей нет и в помине, все избы темные, а нас два гаишника теребят за ремень безопасности! Машина наша уже уехала, а мы ваще мимо шли.

Вообще-то теребил один – малорослый откормленный татарчонок, лет тридцати, а второй мент, водила, сидел за рулем, и молчал. Он, за все время, ни слова не сказал, и ни разу не вылез. Меня не напрягали – типа, не заметили, пристегнут я или нет – темно же, не видно нихрена, а вот за друга сильно взялись – пишем акт, и шабашь!

Короче, как только друг мой в разговоре на мента-водителя переключился, а я остался стоять с этим татарчонком на обочине лицом к лицу, замечаю, что эта сволочь сама стеклянная! Ну, я и предлагаю ему, по приколу, на пару подышать в трубочку. А он вменяет мне курение в общественном месте, типа, дорога – это общественное место, и вызывает по рации охрану. У меня даже телефонная видеозапись этой всей хохмы есть – на ютубе аж двести просмотров)))

Минут через десять приезжает ментовской газик. Но пока он ехал, я ухитрился залечить гаишника: достаю из косухи мусульманские четки, я их днем в городской сувенирке купил, пока катался, и показываю ему: гляди, вот она, дружба народов, а ты, вместо того что бы применить дружественные профилактические меры в виде предупреждения, ведешь себя как оккупант – то есть, сразу караешь. Еще и охрану вызвал.

В общем, как только мы пожали руки, в знак примирения сторон, подъезжает газон, а из него два бойца, какая-то баба в форме и с папкой, и бугай. Я в званиях не разбираюсь – не служил, но баба и бугай точно начальники. Бойцы с бабой ко мне направились, а бугай бегом к товарищу моему, со спины подскочил, и давай на повышенных тонах из мухи слона делать.

Я татарчонка толкаю, типа ты давай, иди, успокой начальство, а то тут нам всем сейчас кирдык настанет. Он к нему, а я другим ментам объяснять, что случилось, и чем закончилось. И пожали, в оконцовке, все друг другу руки, и остались дэпээсники на дороге, а мы домой вернулись – за куревом не пошли – у ментов настреляли))) И никто нас не выкупил, что мы никакие!

Я закончил свой рассказ, и стал раскуривать протянутый мне басик.
– Да уж, свезло вам, – Коста растер ладонями лицо, – Так и быть, расскажу я, что ты на реке видел, да только ведь не поверишь, коли правду-то услышишь – не узреть божественного неверующим.
– А я «Задумавшийся», – ответил я, вспомнив «Кролики и удавы», – Вдобавок я сейчас в таком состоянии, что и сам уже не вижу границ своего восприятия, сам себе бытие и действительность выдумываю.
– Что ж, слушай…

Родословную свою Коста вел от Балды. От того самого, что на Ильмень озере оброк с чертей, по поповскому приказу, за три года собрал. Балда, будучи  в те времена молодым и сильным, женился-таки на поповской дочке – толи действительно любовь у них была, толи за проделку с попом совестно стало – Пушкин его знает, но семья получилась крепкая и многодетная. А сам Балда, высочайшим указом Иоанна Грозного, был оставлен в Великом Новгороде и впредь, за чертями присматривать, да ясак с них взимать. А что бы вопросов лишних, да не удобных никто не задавал, определили его в Сыскной Приказ.

И дети, что от Балды народились, и прошли в свой срок обучение, определены были кто на Ладогу, кто на Чудское, кто на Онежское озеро, а вот пращура Косты Михайлу, за неуемность характера, да от греха подальше, определили в только что основанную крепость Верхотурье. Тем более что царю Федору Иоанновичу поступила челобитная слезница от вогулича Гонко Челдина, просящего за всех своих вогулич.

– Повезло нам тогда с назначением-то, – сказал Коста, – В Московии сейчас почитай никого из темных или наших не осталось, одни вампиры выжили да расплодились – а иных-то войнами извели, да стройками века ухайдакали. А мы, как перебрались сюда уже при Годунове, так и горюшка почитай не знали – широка Сибирь, заповедна, от забора и до Енисея тайга да болота – есть, где схорониться, напасти переждать разные.

– А уж богата Сибирь с Уралом, у-у-у… – протянул Коста, – У нас ведь даже не сказки рассказывают, сам знаешь – сказы сказывают! О богатстве, просторе и воле вольной на земле Сибирской.

– Погодь, а как же до Балды попы с чертями управлялись? – перебил я Косту.
– А никак – до Балды никто, ни одной копейки оброка или ясака с них взять не мог, – ответил он, – Право на ясак с чертей Иоанн получил когда на царство венчался, первым из русских государей принял титул "царя московского и всея Руси". Но только Балда смог нечисть заставить указам царским повиноваться. Попы-то сами водочкой баловались, а Балда трезвенником был – только таких черт и слушает, кто ни разу в жизни себя хмельным не осквернил.
– А травкой? – спросил я.
¬– Травка им побоку – не их тема, – ответил Коста, – Вот что потяжелее: ну там герыч, или соли для ванн, то да, ты им тут и брат и сват. И они тебя, по-братски, быстро уханькают – ты и оглянуться не успеешь, как не то, что оглядываться, а просто смотреть на свет Божий не сможешь.

Я задумался:
– Дань за три года… Так это, что же получается, что черти на Руси всего за три года до Балды появились? Так что ли?
– Так, да не так! Черт, конечно, птица вольная, шастает, где ему вздумается, но опосля проказ своих, всегда к себе возвращается. Он же басурманского роду-племени, вот и прикинь сам, где у него дом, и кто налоги с него право драть имеет. На Руси они в те времена только налетами были, а жить не могли.

– Почему? – удивился я.
– А потому, что ежели бы каждая нелюдь могла по собственному хотению себе дом выбирать, то миру давно бы конец настал, – ответил Коста, – Нелюдь только свой человек, в потаенном месте, на новое место жительства перевести может, и жить вынужден, какое-то время с ней рядом, пока она с аборигенами в симбиоз не вступит – они же не могут без людей. Но мало кто приживается – либо климат не тот, либо местные убьют. Вот в Сибири наша, русская нечисть смогла закрепиться – за русских держалась, и почитай всею местную нелюдь со свету сжила, или за полярный круг выгнала.

– А что за потаенное место? – спросил я.
– Ну, как тебе объяснить… Это такое место в вещах путника, где нелюдь прячется. Причем у каждой нечисти свое. Вот собрал мужичок свои пожитки на телегу, семью посадил сверху и поехал за тридевять земель в тридесятое царство  счастье искать, а в соломе, на телеге у него овинник спрятался, в горшках домовой сидит, среди инструмента плотницкого дворовик укрылся.

Доедет мужичок к вечеру до реки или озера, коней напоит, переночует, а утром бочонок наполнит – кто ж его знает, найдет он днем воду или нет. А пока бочку наполняет, туда уже водяной с русалкой свои гадости набросали. Вода, конечно, через пару часов стухнет, но мужичек ее бережет – пить-то всем хочется. А как найдет реку или озеро, то черт его знает почему, но мужик погань эту завсегда в водоем выльет, прежде чем свежей водицы набрать. И поплывет икра, оплодотворенная, до ближайшего омута, а по весне уже и мальки вылупятся. Если место занято, то их передавят, а если нет, то через пару годков вот тебе и новый дурной водяной и русалки бесстыжие.

– Ну а как леший, кикимора? – спросил я.
– Тут все просто. Замерз мужичок зимой в лесу, а по весне, если тело его не найдут и не похоронят, то вот тебе и леший. А если девушка утонет в Русалочью неделю – русалкой станет. Или вот заболотилась речка, заросла камышом, осокой, в топь непролазную превратилась, то зачахнет в ней русалка, переродится, кикиморой станет. Ну а вампиры, сам знаешь, в гробах путешествуют, хотя, как и черти, далеко на «гастроли» залетать могут.

– Понятно, – протянул я, – А как черту до нового дома добраться?
– В бочках с дистиллятом! Причем, что бы не менее сорока градусов было, иначе не доедет. А пока едет, так духа винного наберется, что уже и не протрезвеет никогда. И чертенята такие же нарождаются. Ты что, не замечал, что российский черт вечно пьяный? – Коста уставился на меня в ожидании ответа.
– Да я как-то ваще чертей не замечаю, – возразил я.
– Вот я и говорю, что не верующим божественное не открывается.

– Так что пока не изобрели способ перегонки вина, негде черту было прятаться, в кармане же его не повезешь – сбежит или сдохнет, или путника изведет и, один черт, домой вернется, – продолжал Коста, – Так они в Казанское ханство попали, при кабаках жили, потом в Московию, с Иоанном, а когда тот по пьяной лавочке Новгород разорил, то черти в Ильмень озере и поселились. И пошло-поехало – в каком городе царево кружало появиться, там сразу черти селятся, те, что в первых бочках с водкой приехали

– Ну а с водяным-то, что у тебя стряслось? – спросил я.
– А вот как царя на Руси не стало, а в голове у водяного его отродясь не было, решил он «бизнес» мой отжать, мафиози хренов, – Коста сплюнул, – В гражданскую начал было воду мутить, но при советской власти присмирел, как мышь под веником – лагерей боялся, а то и к стенке, как антисоциального элемента прислонить могли, а как пошла перестройка, так башню ему и снесло напрочь от жадности и вседозволенности.
– Коста, как же так? Царя нет, а ты, получается, продолжаешь царский оброк взимать, – я хмыкнул, – И в какую казну денежку сдаешь? Марксизм-Ленинизм чертей не признавал, а нынешней власти и так жирно будет.
– А вот это тебе, паря, знать не положено. Извини.

Коста замолчал. Я, снявши с газовой горелки закипевший чайник, заварил в термосе свежий чай, и достал конфеты:
– Интересные ты тут мне истории рассказываешь – это все обдумать, обкурить надо. 
Коста кивнул головой, и я стал забивать очередную штакетину.

Внезапно до меня дошло:
– Коста, так тебе сейчас не менее ста двадцати лет, должно быть.
– Сто тридцать семь, – с гордостью заявил он.
– Люди столько не живут, – возразил я.
– Люди? – переспросил Константин, – Это точно, люди столько не живут…

P.S. Уже дома, разбирая вещи, я начал кое-что подозревать: из десяти кубиков пуэра, двух блоков сигарет, шести пачек сигарилл по шесть штук каждая, двух пачек табака для самокруток и двух пачек трубочного, у меня практически ничего не осталось. Зато появилось: кусок мумиё, размером с пинг-понговый шарик, поллитровка крепчайшей мухоморовой настойки на перваче, приличный кулек сушеных псилоцибинов, большой пакетик сушеных лепестков дурмана и не очень большой с его же семенами, и несколько не ограненных цветных камушков, чье название вылетело из моей головы. Плюс два с половиной рубля серебром чеканки 1925 года, маленький бронзовый колокольчик, украшенный орнаментом, и вареное пасхально яйцо, которое мне дал священник, когда я фотографировал наверху виды кремля и мотоцикла.

Надо будет еще разок туда скататься – хочу узнать, что же имел в виду Коста, когда говорил: «Ты только ящерку с лобового стекла никогда не снимай…», да и просто поболтать хочется. Кстати, чуть не забыл: от Кости, в газетном свертке, мне достался кожаный кисет с сортовым речным жемчугом.