Всё стало ясно утром.
Она вспомнила, где видела те глаза.
Куст опять смотрел на неё плохо.
Совсем как вчера.
Он психовал... опять кричал, что она его не любит – и так раз в месяц «даёт» так ещё и делает это, как памятник.
Тут она вспомнила ночь, скачку без цели и тот момент, когда она потеряла чувство седла.
И вернулось воспоминание о круглом взгляде.
Она запоздало лежала, а он бегал по обеим комнатам их новой квартиры, уже успевшей стать «по манию его» буржуазноуютной.
Он бегал, а она запоздало лежала и вспоминала их коммуналку.
Те самые восемнадцать метров непрерывного сортира.
Встав и выйдя в коридор, она остановилась у зеркала, откуда на неё, не мигая, глядели две очевидности:
а) Плохой взгляд куста, который она уже дважды за сутки поймала на себе, но не сумела идентифицировать.... этот плохой взгляд она впервые зафиксировала на муже в тот вечер, когда не удалась «тёмная».
Да-да... два года назад.
б) Она опять стояла перед своим изображением в раме. Была она не в лучшем виде, но она была. Очевидность не мигала и не допускала сомнений.
За завтраком куст вновь смотрел плохо, и она осознала, что.... (это было уже третье осознание за неистекшее утро).... что ей не стоит подымать глаза, когда она думает о Том.
Наконец, четвёртое осознание упало на неё, как ваза с цветами, (кажется, она сделала даже невольный жест защиты) – четвёртое осознание упало, подытожило, а заодно и уничтожило, перечеркнуло все предыдущие.
Упразднило эффектом всасывания, как сумма упраздняет слагаемые.
Она поняла, что думает о Том.
Давно?
Давно.
Непрерывно.
Непрерывно?
Непрерывно.
Нет... не думает, просто живёт Им.
Просто живёт тем новым горизонтом....
Да даже не новым.... старым своим горизонтом, только изогнутым, наконец, в её сторону.
Живёт как стрела на туго натянутом луке.
* * *
Конечно, откуда ж взяться чувству ожидания, когда всё уже случилось!
Если наложить в штаны и долго с этим ходить, то в конце концов и мама заметит.
Куст был первым, кто заметил, что она уделалась.
Заметил в тот самый момент, когда она уделалась.
Два года назад.
Товарищи комсомольцы.... а... товарищи комсомольцы!
Есть мнение, что не надо шарить под подушкой, под которой лежит Мастер.
Он же там уже лежит!
Теперь горизонт не двоил.
Он был изогнут правильно, только слишком сильно, как перетянутый лук. Края подтянулись к самому горлу, и её тошнило от
периферической жизни. А центр, (собственно ложе, на котором она лежала, как стрела...), выпятило далеко вперёд, в горячий туман.
Туда, в горячий туман, уходило и острие... наконечник стрелы – её голова........... Она чувствовала тетиву, упиравшуюся натянутым бешенством ей в пятки.
Не самые лучшие условия для выстрела.
Голова в тумане.... а уж цель!......
Тяжело это – целиться в туман.
Всё теперь работало в ней на сдерживание, и страшное бремя натянутости придавило.
Но... как говорится.... это ж никого не волнует, если тебе перетянуло лук.
Тебе перетянуло... тебя пусть и волнует.
А больше никого.
Разве, может быть, ещё сам лук, если он потрескивает, готовый лопнуть.
А тетиве – ни черта!
Чувство не знает пределов натяжения.
Просто в один прекрасный момент лопается горизонт.
И всё.
С того самого утра, когда она в ночной рубашке и ещё отёчном от ночи лице предстала перед зеркальной очевидностью своей любви, вся её аквариумная жизнь переменилась.
Не сразу и приметишь, но по красным прожилкам в её глазах можно было догадаться, что вода в аквариуме закипает.
А до весны ещё целая зима.
Да разве б мы снесли наши сроки, если б знали их заранее?!
Ангел амнистии порхает и лжёт во спасение.
Несколько охлаждать её нестерпимость могло и понимание полной бесперспективности обнаруженного в себе чувства.
С зажмуривающим стыдом, очень напоминающим самоненависть, вспоминала она ссадину, нанесённую в безотчетном порыве отомстить Тому за отсутствие интереса. Они тогда немножко раззнакомились, откуда-то взялась «приятельская атмосфера»... (Оттуда же взялась, откуда берутся все скорые и непроверенные, а в существе своём совершенно лишние связи).
Тот приходил ещё несколько раз с женой по шмоточным делам.
Они даже гуляли как-то вчетвером. Она секретничала с женой, а куст и Тот шли себе о чём-то неподалёку.
Три раза.
Может быть, два.
А потом она устроила эту засаду.
У Того взгляд стал круглым от недоумения и бессильного страдания.
И Тот ушёл.
Ушёл зажимая ссадину.
И больше не вернулся, хотя его жена продолжала пастись на булавочном кладбище, (я хотел сказать -пастбище-... но..... вырвалось, так уж пусть остаётся).
Через полгода они въехали в новую квартиру, и жена стала хаживать туда, неутомимая в одёжном энтузиазме, но Тот........
.........нет, один раз всё-таки пришёл.
И опять её не заметил.
Кажется, она и сама не знала ещё тогда, что хочет быть замеченной.
“О,Господи!” – она остановила машинку.
“Это ж ей я тогда говорила, что все вокруг пресные, что после «моего» – уже ни с кем кроме «моего»........”
Дальше она вспоминала зажмурившись от стыда: куст ушёл в другую комнату печатать нужную пьесу, а она ..... она поила их чаем на кухне. Да-да... Тот сидел рядом.
Тот слышал.
И, наверно, убрал глаза?!?
Как тогда... в момент назначения цены..............
Она отчетливо видела, но совсем не чувствовала, как иголка протыкает ей фалангу.
В её тонких пальцах с длинными и острыми ногтями иголки были гости привычные.
Вскрикнула она громко и с явным запозданием.
Всполоханный, прибежал куст и долго метался вокруг её крови, пачкал её зелёнкой, делал неимоверные бинтующие усилия, (ах...... всё равно потом перебинтовывать!).
Она рассматривала зиму в окне, откупившись от его забот протянутой рукой.
............всё равно потом самой перебинтовывать..........
Одиннадцатая модель ехала теперь по снегу, а каштаны в саду неумело разыгрывали северный пейзаж.
Советский фасад напротив посиротел с морозу, а ЗАГС заперли на ремонт.
......... всё равно потом самой..............
* * *
В эту зиму она много болела.
Тетива не знает пределов натяжения.
Боли нарастали и достигли того предела мозгозатмения, когда она уже стала допускать прямые оплошности.
Жену Того, продолжавшую непреклонно обновлять гардероб, она спросила, отчего муж перестал заниматься ею и не приходит проверять качество.
Ей казалось – она вложила в голос максимум незаинтересованной иронии, но глаза из под куста глянули плохо, и она ощутила себя в гинекологическом кресле.
А внутри всё выглядело ещё хуже.
Привычные мужские навыки – гордость и воля – вели настоящую душманскую войну с неизвестно откуда выпрыгнувшей женственностью.
Ясность и логика едва дышали под навалившимся на них наглым алогизмом.
Рассматривая волосатого и толстого, одевавшегося по утрам с той стороны постели, она себя презирала.
Ничто не устраивало её в этом человеке, которого никто, (в том числе и он сам!), ей не навязывал, которого она выбрала волей и по воле избрала ему служить.
Он не утратил ни одного из качеств, в своё время привлекших её, но ни одно из этих качеств не могло убедить её теперь в правильности выбора.
Красное «что я в нём нашла?» вспыхивало, как диод перегрузки, при каждой следующей попытке объяснить себе.
Зато легко и бесполезно припоминались многочисленные недостатки Того: лопоухий... лысый... круглые, нет... овальные глаза со старческими уже мешками... плохие зубы... сомнительный ум...... какие-то очень непроверенные интересы – пишет стихи, (тоже не признак ума, как справедливо заметил куст!)..... пишет стихи, (плохие, скорее всего?!?).... корчит из себя графа, а сам приходит в гости в спортивных штанах за четыре рубля и съеденных сандалях.
Именно таким она запомнила его (Того) последний приход...
........ к ним на новоселье.
Легко и бесполезно.
Без миганий красного диода.
И без результата.
Без того отрицательного результата, которого она от себя добивалась.
Добивалась?
Ну... без того отрезвления, которого она алкала.
Алкала?
Да... но ведь.... любить-то надо, всё таки, за что-то!
Спросите любого из товарищей комсомольцев!
Он без запинки ответит вам, за что он любит жену, а за что –
любовницу, а за что – вчерашнюю проводницу «киевльвов», которую он впарил под стандартным вагонным предлогом – “кипяточку бы?!” Ответит и обоснует.
Да и из товарищей комсомолок с авоськами к вечеру, любая вам объяснит, за что корчилась на локтях между начальником и пишущей машинкой, и за что – в туалете с проектантом из смежного бюро, и за что – только что в подсобке, между развешанных на крюки капающих туш. (Как это за что... да вот за эту самую вырезку!)
И за что – сегодня вечером, как отбитый шницель... с горячо любимым супругом – тоже ответит.
И сможет обосновать.
Но у неё ничего не получалось с обоснованиями.
Всякий раз, когда она приступала к этому серьёзному занятию, кто-
то посторонний в ней начинал оскорбительно и добро усмехаться, как мама, нежно извиняющая глупости вспыльчивого мальчишества.
И совсем уж становилось плохо.... уж просто дальше некуда... если она, вдруг, ловила себя на шевелении губ.
Происходило это всегда одинаково: сначала глаза устремлялись в окно, предавая декоративную строчку кривизне или ворчащий биток – ожогу, потом напротив возникали другие глаза, круглые, со старческими мешками, а дальше губы её исполняли одну и ту же вариацию на безрадостное существительное -любовь- в его оглаголенной форме первого лица, настоящего времени.
Разъединить эти два безобразия, – круглые глаза в окне и беззвучное исполнение глагола, – становилось просто невозможно.
А терпеть этот распад личности – просто невыносимо.
Она поступила в школу отчаяния.
Количество крема угрожающе нарастало.
Вход в неё становился все более затруднительным.
Но куда больше страданий, чем эти редкие и малоэффективные подземные работы, вызывала в ней вся поверхностная возня, вся периферия горизонта, мучительно приближенная краями перетянутого лука.
...... чаи.... чаи..... сахары и соломки спекшихся дней: заходите!.... да... обувь можно не снимать!...... посидите.... хотите чаю?....... пока журнальчик..... сантиметр, блокнот, карандаш ...... алло!...... нет, дня через три!...... раньше не успею.... ... спасибо, я заеду.... нет.... муж заедет.... когда вам удобно?... ... да... нет... не совсем... стараюсь.... ещё немножко кашляю... .. да-да..... надо бросать..............
Кто-то советовал ей бросить курить.
По телефону.
(Посоветуй утопшему воды не пить! По телефону!)
Дым хоть чуть-чуть смазывал четкие контуры бессмыслицы.
Жизнь её теперь превратилась из скрытой бессмыслицы в явную. Можно было ещё строить планы, метить пунктиром будущее, отделять терпящее от первоочередного... но подлинные рычаги исчезли.
Мир лишился своих имён.
И это была не смерть, вот что ужасно!
Не спешила к ней скорая помощь с красным крестом и получерепом.
То, что должно было бы хоть несколько остужать её нестерпимость, – полная безбудущность обнаруженного чувства, – не работало.
Как в Чернобыле, несчастье начиналось с отказа системы охлаждения.
Она всё чаще срывалась, увядший куст лежал на диване, как побитая собака, зима еле тащилась без лыж.
Иногда, садясь в своё потёртое супружеское седло, она пыталась вообразить, что это Тот...... что Тот, а не толстяк-неумелец, горячится под ней.... что... что это его.... Того плоть входит.... но... нет...............
Ничего не получалось!
Так бездарно.... так больно и смешно, что хотелось плакать.
Она и стала плакать потихоньку после каждой очередной исцарапанности, (куст же не любит.... он царапает!).
С Тем – она знала – всё будет иначе.
И не надо жестикулировать! Не надо кричать – плохой писатель! Мол, сам же только что, – о безбудущности, а теперь: “...она знала – всё будет....”
Любовь не оставляет альтернатив даже безнадежному отчаянию.
Она мыслит себя... знает себя... в неизбежном соитии с предметом.
Я хороший писатель........
С Тем – она знала – всё будет иначе!
Ей никак не удавалось представить себя в его, (Того).... руках. Вместо этого она всегда видела одно и то же – случайно подсмотренный поцелуй.
Тот... те..... они даже не скрывали – в шею... за ухом.....
Их тела слились.... её спина вошла в его (Того) грудь прямо через одежду, через его (Того) уже надетое и её (той) надеваемое зимнее. Да.
Два года тому назад.
В один из первых визитов.
Её глаза сфотографировали непринуждённую близость чужого мужа с его чужой женой, а голова болезненно констатировала: произошло что-то совсем не из её жизни.
И вот теперь она сражалась с невозможностью представить себе себя в руках этого чужого мужа, потому что в руках своего собственного была она вопиющей нелепостью.
Ошейник становился всё строже.
Хоть я и не был там, но вполне представляю себе, как она выглядела к концу зимы.
На ней осталось только то, что любовь оставляет на человеке, чтоб пытка продолжала иметь смысл.
Лёгкая тень, прикрывающая душу.
И хронический взгляд в окно.
А весной она взяла собаку.
(продолжение следует)