Немолодая женщина в фартуке смотрела на своего взрослого сына с грустной улыбкой. Высокий, небрежно выбритый мальчик в старых тапках неуклюже уселся за стол. Геркулесовая каша с маслом, курагой и изюмом, гренки из белого хлеба и чашка чая завладели вниманием сына Галины Яковлевны: он попытался поправить взъерошенные после непродолжительного сна волосы, потом взглянул на свое отражение в экране телефона и принялся завтракать.
В окна стучал февральский ветер. Заготовленные с любовью домашней женщины баночки с помидорами, огурцами и грибочками, прячущиеся на уютном балконе до лучшего случая, переговаривались с ветром и старались соблазнить разбушевавшегося зверюгу своим домашним теплом. Случаи время от времени представлялись, и тогда закуски облачались в праздничный сервиз, который Галина Яковлевна бережно вытаскивала, а потом так же бережно убирала в пыльный югославский шкаф.
- Ты что не ешь? – откуда-то из-под фартука пролепетала мать.
Ее сын смотрел в тарелку, размешивая ложкой кашу. Мышцы его лица были напряжены. Он не сомневался, что мать помнит, что сегодня у него день рождения, и не понимал, почему она не сказала то, что обычно раз в год говорила ему по такому поводу. Нет, он не испытывал того далекого детского страха, когда мама, сжав губы, молчала и не замечала его, потому что была обижена или расстроена его плохим поведением – он тогда обычно как-то пугливо и настырно обнимал ее и пытался заговорить, а если она продолжала молчать, уходил в комнату и плакал.
- Я ем, - он лениво, без аппетита поднес ложку к брезгливым, потрескавшимся губам. - Как тебе спалось? – добавил он на выдохе и начал жевать кашу.
Мать пристально смотрела на него жалостливыми, умоляющими глазами, пытаясь заглянуть в его опущенное к тарелке лицо откуда-то снизу, исподтишка, словно прорывалась через преграду.
- Коля, - она собиралась с силами, - Коля! Тебе уже тридцать лет, Коля!
Она замолчала и смотрела на сына, который положил ложку на стол и очень напрягся.
- Я за тебя очень переживаю. Мне кажется, ты какой-то несчастливый. Почему ты не женат, а? Ну скажи мне, Коля? Неужели все это время тебе никто не нравился?
- Ты только об этом можешь со мной говорить? Я же просил тебя, хватит! – Коля говорил грубо, отрывисто.
- Да, только об этом! Коля, посмотри, как мы живем! Ты на себя посмотри: неопрятный, сутулый, да кому ты нужен такой теперь, - она подвинулась к нему и стала вопрошающе заглядывать в глаза. – Скажи мне, что такое? Я не знаю, как ты живешь. Ну, что ты молчишь опять?
Она подвинулась к нему еще ближе. Он отодвинулся.
- Почему ты не женишься? – повторила мать, и, кажется, готова была заплакать, потому что ее сын, как ей казалось, одинокий, несчастный человек.
- Мама, хватит. – Коля встал из-за стола, с силой отодвинув тарелку с кашей. – Это моя личная жизнь. Что ты хочешь услышать? Я тебе уже все сказал.
Он направился к выходу из кухни, пошаркивая в рваных, старых тапках.
Ветер неугомонно, дотошно бился в окно, кухонная люстра светила самым обычным, желтым светом, который ярко освещал старые, отклеивающиеся обои.
Коля хотел выйти, но обернулся и пробормотал держащейся за голову руками матери:
- Всю жизнь с тобой просидел под твое кудахтанье. Все, надоело! Съезжаю.
Мать медленно опустила руки на стол, проведя ладонями по своему морщинистому лицу и уставилась на бычий, злой взгляд своего сына.
- Коленька, куда съезжаешь?..- она медленно приподнялась из-за стола.
- Это моя личная жизнь, - Коля отвернулся и зашаркал по тесному коридору. Мать побежала за ним, придерживая развязавшийся фартук и причитая, будто оглохшая: - Коля, Коленка…
Коля хлопнул дверью и заперся в своей комнате.
Его мать стучала в дверь, но он не открывал, уставившись в холодное, атакуемое ветром окно, теребя в руках ложку, измазанную кашей, дрожащими, темными руками.
- Коленька, Коля…Ты извини меня! Коленька, с днем рождения! – прошептала мать, бессмысленно вглядываясь в закрытую белую дверь, держась за дверную ручку дряблыми и усталыми руками, от которых пахло бытовой химией.