«В мире был и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал». (Ин. 1:10).
Кажется, более уместным было бы сказать – «мир Его не признал» - ведь не в познании только дело, но в приятии Извечного Логоса. Принять же Истину от Бога означало бы самоотрицание ЭТОГО мира, что равносильно его самоупразднению.
Спаситель пришел позвать людей в Царствие Небесное, Которое не от мира сего есть. И не случайно Иисус обращался к народу притчами – не в состоянии язык человеческий хоть сколько-нибудь приблизить нас к вИдению мира ИНОГО. Вспомним, к примеру, как Апостол Павел описывал свое «восхищение до третьего неба», (2 Кор.12:2-5) когда он не знал, в теле или вне тела был он тогда, не способен был передать «неизреченные слова», услышанные им в раю.
Но не в одной лишь неспособности людей понять «неизреченное» лежит проблема самой христианской парадигмы, далеко не в этом только. Ведь были и остаются те, кто способен воспринять Истину, выраженную образами и обращенную непосредственно к сердцу человека, минуя «сито» разума. Но вот целеполагание... Совместимо ли стремление к Царству Духа с понятным и неосудительным человеческим желанием быть в достатке и безопасности физической здесь, на земле? Не случайно уже в Нагорной проповеди Иисус произнес одни из ключевых для всего христианства слова: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Мф.6:19-21). И здесь – либо глухота внимающих словам Христа, слушающих, но не слышащих Его, либо неискренность сердец их, желающих и к Духу Святому приобщиться, и на земле свои дела благополучно устроить.
Но тогда – к чему вся проповедь Христа, к чему Его Крестная Жертва, к чему страдания и смерть множества искренних и не пускающихся в лишние рассуждения Его подлинных последователей – как в ранние христианские времена, так и по сей день? Неужели для того лишь, чтобы указать путь избранным, крайне немногочисленным адептам, способным поистине «отряхнуть прах этого мира со своих ног» и обратиться к миру горнему? И - с другой стороны - не ради одного, конечно, морального усовершенствования земного же устройства человеческой жизни? Иначе ведь впору Христа объявить очередным, может быть, даже наилучшим учителем нравственности. Только... разве в этом смысл христианства? Если оно – только ради нравственного усовершенствования рода людского, то довольно было философов-моралистов и до, и после Христа.
А если христианство – это посул райского блаженства в обмен на «хорошее поведение» в земной жизни, то это, пожалуй, и того хуже – тогда справедливыми оказываются упреки так называемым «христианам» в примитивном прагматизме и обесцениваются вообще их «добрые поступки», совершавшиеся, как оказывается, лишь из своекорыстных побуждений. Так в чем же разгадка?
Не в том ли, что неверный ракурс мы берем при попытках понять Христа и – как следствие – получаем совсем не Христово «христианство», а некий сплав, замешанный на прагматизме нравственной философии, желании продлить свое теперешнее существование в новой, «духовной» форме, а также на атавистической вере в возможность путем совершения определенных ритуалов обеспечить благосклонность божества и его помощь в делах повседневных (ср. напр. язычество, шаманизм)?
Пусть и резко прозвучит вопрос, но – спросим себя, а остались бы мы верными своей «христианской добродетели», если бы нас за все наши добрые дела, молитвы и саму веру, ожидали не «райские кущи», а страдания? Если бы «положить душу за други своя» требовалось не только в ЭТОМ мире, но и в ТОМ? Да что там, зачастую мы и в ЭТОМ мире не торопимся душу свою класть...
Так верим ли мы в мир духовный? И не просто верим, а стремимся ли мы к нему всей душой своей, всем естеством своим? Полагаем ли в нем абсолютную и по сути единственную НАСТОЯЩУЮ ценность бытия нашего? Или только ХОТИМ ВЕРИТЬ, только убеждаем себя в реальности мира будущего; только «практикуем христианскую веру», как часто говорят о своей религиозности протестанты?
Да, раздваивается сознание, когда пытаешься совместить две эти сферы – божественную и человеческую. Истину и иллюзию. Не потому ли и не встраивается подлинно Христов путь в пути земные? Отсюда и монолог Великого Инквизитора у Достоевского, в котором правдиво выражены истинные чаяния людей. Отсюда и слова его, когда он в конце отворяет темницу и отпускает пленника-Христа на свободу: «Ступай и не приходи более… не приходи вовсе… никогда, никогда!»
С кем же мы – с миром или со Христом? Или это каким-то непостижимым образом может быть совмещено? Действительно – разве Христос не в том «намоленном» Храме, что на соседней улице? Разве не посреди нас Христос, когда мы, «двое или трое», собираемся на молитву во Имя Его или когда участвуем в Литургии и принимаем Святое Причастие? Разве не является Он в добрых делах наших в тех случаях, когда совершаются такие дела без всякой задней мысли о «награде на Небесах»? Но ведь и неверующие, и язычники столь же способны к добрым делам, сколь и верующие христиане. А горячая, сердечная молитва присуща делеко не одним христианам...
Однако, если Царствие Божье не имеет ничего общего с миром сим, то, может, не там, где надо, полагаем мы цели свои? И ближе ко Христу был, например, Гаутама Будда, когда предложил свой путь расставания раз и навсегда с этим миром? Не говорил Гаутама о Христе, не упоминал Царство Небесное, отказывался рассуждать о метафизике. Но ясно показал, что не здесь, среди вещей, страстей и надежд земных, следует искать подлинное место человека во вселенной. Что мир этот необходимо преодолеть, преодолеть в себе самом с тем, чтобы обрести свой подлинный облик – облик духовный. И здесь уже не получится «служить двум господам» - миру и Богу, как бы этого нам не хотелось в стараниях избежать рокового для нашей земной оболочки решения.
Возможно ли христианство?
Возможно ли христианство в этом мире? Другими словами – возможно ли оно вообще, ибо в «мире ином», каким бы он ни был, будет уже нечто иное, но не известное нам христианство. Вот вопрос, кажущийся нелепым, возможно крамольным, но, раз уж он возник, то хочется осмыслить ответ на него.
Для начала ответим себе на вопрос - что есть Церковь Христова? Собрание верующих во Христа, каждый из которых, как человек из плоти и крови, принадлежит этому миру. А люди, как говорит нам то же христианство, несовершенны и грешны. Многие любят в этом вопросе ссылаться и на псалмопевца, сказавшего, якобы, что «всякий человек ложь». На самом деле Давид сам признается, что сказал это в опрометчивости своей (см. Пс 115:2), но объятые неосуждением и христианской любовью к ближним верующие обычно слова про опрометчивость опускают. Как бы там ни было, но нелегко смертному не оступаться на тернистом жизненном своем пути.
Но обратимся к тому миру, в котором нам приходится жить и воплощать идеалы христианства. Как писал Н. Бердяев, «соблазн царства есть один из соблазнов, отвергнутых Христом в пустыне. Дьявол показал Христу с высокой горы «все царства мира и славу их» и предложил поклониться им. Вероятно, среди этих царств духовному взору Христа предстали и все те царства мира, которые будут именовать себя христианскими, все трансформации царства до конца времен. Христос отверг этот соблазн и отверг навеки и для всех царств мира. Христиане не последовали за Христом и поклонились царствам, кощунственно смешивая и соединяя царство Христово с царством мира. Христос призывал искать прежде всего царства Божьего и правды Его. Христиане же искали все, что приложится, они испугались и пришли в ужас, что искание царства Божьего окажется разрушительным для царства мира» («О рабстве и свободе человека»).
Добавим к словам философа лишь то, что не только искали «все, что приложится», но и ищут по сей день. И не только ищут, но – что самое главное – не могут не искать. Ибо духовный императив Христа несовместим с требованиями плоти, физического естества человека в подавляющем, абсолютном числе случаев. А если бы был совместим, то буквальное следование за Христом в Его Небесное Царство означало бы для жизни мира сего несомненную и окончательную гибель, прекращение бытия человека в его земной ипостаси. Потому даже и нельзя сказать, что христиане что-то «искали» либо «не искали» - они, как и остальные, просто следовали теми путями, проложенными в этом мире, схождение с которых не допускается для человечества в целом вследствие наличия «защитного механизма», предохраняющего жизнь рода людского от исчезновения.
Значит ли это, что приход Христа к нам был напрасен, что миссия Его не удалась? Ответ на этот вопрос есть, вероятно, вообще самое главное в исследовании духовных путей человека и человечества в целом. Ведь ни одна, по сути, религия в мире не ставила перед человеком столь радикальный вопрос: в чем полагает человек цель собственного бытия? Были, разумеется, призывы к аскезе, как пути отрицания благ и ценностей этого мира. Не было, однако, призыва в Царствие Божье, которое «не от мира сего». А это значит, что было предложено человеку не просто отказаться от этого мира и не просто возмечтать о некоем блаженном состоянии «на Небесах», при котором отсутствуют земные страдания, лишения и заботы и присутствуют невиданные на земле наслаждения, но приобщиться реально к миру Божьему, стать что называется соработником Бога. А это означает – приобщиться к такому миру, представление о котором у человека в его земной форме попросту отсутствует.
Человек был поставлен перед необходимостью совместить в своем сознании вещи взаимоисключающие – стремление плоти к комфорту и безопасности со стремлением души к своему Первообразу. И все это было выражено словами – самым ненадежным средством для передачи сокровенного знания. Увы, у Христа не оказалось иной возможности подвигнуть людей на следование Себе, кроме как демонстрацией чудес, которые суть лишь способ поразить воображение человека, повергнуть его к стопам Божества и вынудить признать абсолютный авторитет этого Божества. И, таким образом, достичь поставленной благой цели.
Однако, таким способом невозможно передать вИдение «мира горнего», ибо чудеса, сколь бы впечатляющими и неоспоримыми они не были, дело имеют все же с обстоятельствами «мира дольнего», из объятий которого, собственно, и требуется вырвать душу человеческую. Не потому ли, после того, как Спаситель велел сообщить Иоанну Крестителю о творимых Им чудесах (Лк 7:22), добавил Он: «и блажен, кто не соблазнится о Мне!» (Лк 7:23)? Так и хочется предпослать им вместо союза «и» отсутствующее в тексте Евангелия слово «однако», которое бы указывало, что несмотря на все чудеса, несмотря на явные признаки воплощения и прихода ожидавшегося Мессии, подлинный смысл этого события людям еще только предстояло для себя открыть. И не те ли по слову Христа «блаженны», кто сумел сквозь соблазнительный образ «чудотворца» и «царя иудейского» прозреть истинный и по-настоящему великий смысл Его проповеди?
Третий взгляд
Два сходных взгляда, два подхода к проблеме – и оба неутешительные... Но разве можно отказаться от попыток понять, что же есть сущность христианства – если не идти по пути затверженных и «утвержденных» тысячелетиями церковной практики формулировок, но каждый раз пытаться смотреть непредвзятым и в то же время взыскующим духовного вИдения взглядом на события «внутреннего» и «внешнего» мира человека?
Что же это за сцена, на которой мы все играем столь самозабвенно, что зачастую и не удосуживаемся задаться простым вопросом: какова же сверхзадача Режиссера? Ведь не может Он просто «убивать» Свое время, развлекаясь зрелищем, в котором миллиарды актеров рождаются и умирают, плачут и смеются, любят и ненавидят, надеются, верят и ... снова верят – вопреки плоской очевидности декораций нашего сюрреалистического мира. А как не верить? Как не доверять какому-то неизбывному внутреннему чувству, говорящему о том, что невозможно, бессмысленно, дико и страшно иметь возможность созерцать красоту и величие природы, наслаждаться божественно прекрасными звуками музыки, любить дорогих тебе людей, видеть глаза ребенка и его улыбку, а затем с неизбежностью уходить в небытие, растворяться среди прочих атомов, заполняющих пространство. Хуже того – знать, что в небытие должны уйти все остальные, со всеми их прекрасными чувствами и мыслями, со всеми надеждами и радостями.
И остается для «человека разумного» два пути – для неверующего - оставаться высокоинтеллектуальной марионеткой не им созданных обстоятельств, либо – для верующего - искать дверь в мир иной. Дверь, по сути ведущую к самому себе и предполагающую полный и окончательный разрыв с привычными миражами столь привычного и уютного материального мира.
И вот Режиссер мира приходит в созданный Им мир. Но как же трудно общаться с актерами! Как зашорен их взгляд, как упрямы они в своей привязанности к затверженным штампам и усвоенным с младых лет взглядам на мир... Лишь «сверхъестественное» способно поразить их воображение и заставить ... нет, не задуматься, а увлечься невиданным доселе. И многие увлекаются. Настолько, что готовы разделить смертную судьбу Режиссера, Своей жертвой показавшего, что смерти нет – нужно лишь только всей душой и всем сердцем поверить в это и в Него Самого.
Поверили... Но во что же? В то, что воскреснут, что воссядут в «райских кущах», неподалеку от «кабинета» Самого Режиссера? Что будут иметь жизнь вечную? Но разве хоть одним словом обмолвился Режиссер – зачем вообще весь этот театр? И что там «за кулисами» его? Так каков же смысл и ценность мизансцены, часть участников которой обращена взором лишь к окружающим их декорациям, а часть – не отрывая взора от тех же самых декораций, в то же самое время пытается убедить себя и окружающих, что нуждается только в «святая святых» - в подлинном приобщении к режиссерскому замыслу и ни в чем ином?
Так, выходит, невозможно христианство в ЭТОМ мире, где заранее обречены на неудачу всякие старания превратить его в мир духовный? Но кто сказал, что ЭТОТ мир должен измениться? И кто сказал, что в этом ему должно помочь христианство? Это лишь тотальный и экзальтированный прозелитизм может ставить перед собой такую задачу. Но даже Сам Христос говорил лишь об успехе проповеди Евангелия Своего, но никак не о торжестве Его в миру: «И проповедано будет сие Евангелие Царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам; и тогда придет конец» (Мф 24:14). Потому подлинное христианство лежит в той области, где заканчивается наша «игра на театре» со всеми ее земными расчетами, желаниями, надеждами и устремлениями и начинается жизнь человека в духе и истине – несовместимая с «полноценным» пребыванием в миру.
И сколь бы неуместными для некоторых христиан не показались нижеследующие строки, но завершу эти размышления ссылкой на слова великого индийского мистика Рамакришны, говорившего, что ВСЕ религии могут приводить к Богу – настолько, насколько они позволяют осознать абсолютную истину. И это не случайно – лишь тогда мы можем говорить о ПОДЛИННОЙ религии, когда она обращает нас к истине и отвращает от мира вещей «рожденных, возникших, сотворенных и обусловленных» (если использовать выражение из буддизма Хинаяны).