Значение и влияние Достоевского с моей точки зрения состоит в том, что он – очень умный человек, который неуклонно и последовательно отрицал полезность рассудка. Федору Михайловичу повезло - именно такое направление стало определяющим в последующей гуманитарной мысли: отцы-основатели антиинтеллектуализма 20 века с полным основанием видели в россиянине предтечу. Большинство ведущих гуманитарных течений течений начиная с Ницше в основе своей антиинтеллектуальны, и именно Ницше был одним из первых, кто широко упоминал и цитировал российского романиста. Недаром Фридриха Вильгельма и Федора Михайловича часто называют вместе.
Если человек не понимает коренной вне- или противоразумности жизни и общественного устройства, то он глуп. Для умного (видящего противоречие ) разрешение проблемы может идти по двум направлениям: либо он пытается приспособить жизнь к разуму (традиции просвещения, рациональности, позитивизма …) либо идет по пути отрицания разума в пользу жизни ( религия, постмодерн, идеология... ). Толстой и Достоевский являют собой примеры умных людей с противоположными подходами. Если граф пытался строить жизнь и религию в соответствии с теориями, то Достоевский призывал к тому, чтобы жить вне — и противоразумно. Для этого ему — с его недюжинными умственными способностями — приходилось прилагать неимоверные усилия и разнообразно страдать. И именно недюжинные умственные способности в соединении с чрезвычайной волей к их обузданию дали столь полезный материал для последователей. В последующем я намереваюсь развить этот тезис и снабдить его примерами, но покамест еще одно общее замечание.
Мысль, отрицающая собственные права, изначально ущербна. Рациональным образом утвердить бессилие разума невозможно – если мы говорим, что всякое утверждение неверно, мы обязаны заявить, что и наше заявление о неверности всех утверждений тоже неверно – оно отрицает само себя. Говорить же, что существует единственная истина, гласящая, что все остальное относительно, порождает крайне неприятные вопросы об источнике такой уверенности. Ссылка на опыт в таком случае бесполезна, поскольку опыт показывает, что есть множество вещей, про которые мы можем твердо утверждать что-то (солнце завтра взойдет, камни падают вниз, а не вверх). Чисто же теоретические противоречия, связанные с основаниями – это такие логические дебри, в которые не станет на трезвую голову соваться никакой здравомыслящий человек. Поэтому иррациональное мировоззрение в основном работает иррациональными средствами – оно в конечном итоге апеллирует не к рассудку, наблюдению, или закону основания, но к эмоциям, моральному чувству, эстетическому ощущению и прочим скользким и липким вещам, присущим человеческому животному. Проза Достоевского — неисчерпаемый кладезь сомнительных силлогизмов, аргументации ad hominem, риторических красот, выжимания слезы и прочих приемов интеллектуальной нечестности.
Когда говорят, что правда у каждого своя — то претендуют на правдивость этого тезиса — что элементарно противоречиво. У меня, к примеру, своя правда о том, что правда может быть лишь всеобщей — и дальше? С чисто разумной точки зрения, имеет смысл допустить, что по вопросам, на которые нет ясного ответа, расхождение мнений допустимо и должно приветствоваться — это позиция плюрализма. Однако, рассудочные критерии ясности разделяются в обществе подавляющим меньшинством - если вообще кто-нибудь их придерживается вообще. «Что лучше, жить или умереть? », «Существует ли бог? », «Хорошо ли быть богатым? » - мало кто признает, что на эти вопросы нет ясного ответа.
Достоевский не ищет правду через своих героев (вероятно, подпольный человек - исключение )— он занят демонстрацией того, что правда безразлична, индивидуальна и разрушительна. Практический вывод, по сути и являющийся авторской позицией : опираться надо на в конечном счете удобное и общепринятое — именно этим Федор Михайлович и был занят в реальной жизни. Он обжегся в молодости об идеалы, и его дальнейшее существование — война против разумности за кусок хлеба с маслом и поглаживание по шерстке. Толстой умрет в побеге из имения, Достоевский - в процессе приобретения оного. Толстой ругался с правительством и церковью вплоть до отлучения, Достоевский стал под конец жизни антисемитом, православным, монархистом и славянофилом — другом обскуранта Победоносцева и любимцем царской семьи. «Отец мой высоко ставил свое дворянское звание» - говорила его дочь. «Своего Зосиму он задумывал по моим указаниям» - писал Победоносцев. Александр III выделил вдове писателя пенсию в две тысячи рублей; воспитание детей за казенный счет. А как вам цитата: «Алеша, правда ли что жиды на пасху детей крадут и режут? » - «Не знаю».
Подобными примерами Гроссман заполнил полсотни страниц в «Достоевский-реакционер».
Таким образом, тезис Бахтина о том, что у Достоевского нет авторской позиции в традиционном понимании этого слова, но имеется «полифония» - хор самодостотаточных голосов — кажется мне неправильным. Авторская позиция Федора Михайловича состоит именно в том, что любая личная правда, сколь бы убедительной она не казалась — в конечном итоге ведет, по словам Шкловского, лишь к финальному обвалу Вавилонской башни — а опору надо искать в Евангелии и отмене суда присяжных.
Я не люблю Достоевского — тщательное изучение его книг представляется мне родом хождения по болоту. Надо сказать, в подобном ощущении я не совсем одинок: хотя большинство испытывает к Федору Михайловачу более или менее искренние чувства, обожания или пиетета, есть и те, у кого он восторга в целом не вызывает (Набоков, Михайловский и Кропоткин...). Я ни в коем случае не могу претендовать на доскональное знание как произведений Достоевского, так и всех бесконечных pro и contra, высказанных за полтора века. Тем не менее, то, что мне известно, на мой взгляд вполне поддерживает тезис.
**
О расхлябанности стиля Федора Михайловича писалось очень много. В том, что Достоевский халтурил, сходятся уважавший его Томас Манн, ругавший его Набоков, и в целом безразличный Лев Толстой. “Круглый столик овальной формы”, неизменный “покраснел как рак”, мальчик, ставший к концу романа девочкой (или наоборот)... Вряд ли можно считать образцом стиля фразу: «И не из выгоды какой-нибудь увивались, а так, из-за того, что он фаворизированный дарами природы человек» - подобные места в книгах классика встречаются дюжинами. Текст Достоевского напоминает мне ( и не только мне) лес без тропы — все время что-то хлюпает под ногами и цепляется за одежду.
На более высоком, чем школьный учебник, уровне, неряшливости охотно, или не очень, признаются и оправдываются настоятельной нуждой автора в финансах, просаживаемых им впоследствии за игорным столом. Федор Михайлович вполне искренне считал, что в рулетку можно выиграть если как следует сосредоточиться и установить с колесом связь на духовном уровне, но у него никак такое единение не выходило. Этот мелкий штрих из биографии писателя прекрасно уживается с его заявлениями о том, что дважды два – четыре суть пустое умствование, никуда не годное в высших метафизических вопросах, и что при выборе между Христом и истиной, ежели будет доказано, что они расходятся, он выберет Христа.
Бахтин пишет: « В мышлении Достоевского нет генетических и каузальных категорий . Он постоянно полемизирует , и полемизирует с какой - то органической враждебностью, с теорией среды, в какой бы форме она ни проявлялась ( например , в адвокатских оправданиях средой ); он почти никогда не апеллирует к истории как таковой и всякий социальный и политический вопрос трактует в плане современности.» Оставляю на совести Бахтина вопрос о том, можно ли назвать мышление без каузальных категорий мышлением вообще, либо тут надо пользоваться словами «инстинкт», «волюнтаризм», либо «проповедь».
Вслед за Михайловским и Страховым, теоретического манифеста Достоевского мне хочется искать в «Записках из подполья». Именно там, вернувшись из Сибири, он, как мне кажется, и изложил свое кредо, хотя отождествить целиком и полностью «подпольного человека» с Федором Михайловичем, конечно, нельзя — хотя бы потому, что подпольный человек не пишет книг для других, но лишь приватные манифесты для личного самооправдания.
«Видите ли-с: рассудок, господа, есть вещь хорошая, это бесспорно, но рассудок есть только рассудок и удовлетворяет только рассудочной способности человека, а хотенье есть проявление всей жизни, то есть всей человеческой жизни, и с рассудком, и со всеми почесываниями. И хоть жизнь наша в этом проявлении выходит зачастую дрянцо, но все-таки жизнь, а не одно только извлечение квадратного корня. Ведь я, например, совершенно естественно хочу жить для того, чтоб удовлетворить всей моей способности жить, а не для того, чтоб удовлетворить одной только моей рассудочной способности, то есть какой-нибудь одной двадцатой доли всей моей способности жить.»
« Эх, господа, какая уж тут своя воля будет, когда дело доходит до таблички и до арифметики, когда будет одно только дважды два четыре в ходу? Дважды два и без моей воли четыре будет. Такая ли своя воля бывает!»
« Дважды два четыре есть уже не жизнь,господа, а начало смерти.»
И еще одна цитата:
«Всякий порядочный человек нашего времени есть и должен быть трус и раб. Это нормальное его состояние. В этом я убежден глубоко. Он так сделан и на то устроен. И не в настоящее время, от каких-нибудь там случайных обстоятельств, а вообще во все времена порядочный человек должен быть трус и раб.»
Порядочный — чуждый и подавляемый в любом обществе элемент; для успеха если не необходима, то крайне желательна, определенная степень если не спасительной тупости, то лицемерия и безнравственности (с таким заявлением трудно не согласиться). Чересчур отличаться в лучшую сторону небезопасно: на Голгофе распяли двух слишком плохих членов общества и одного слишком хорошего. Потому быть правым и поступать согласно «дважды два», кажется герою черезмерной жертвой. Он обнаруживает, что ему чем-то даже нравится страдать за свое возвышение над средой - соответственно, он не видит ничего плохого и в том, чтобы причинять страдания. То есть с одной стороны разум источник страдания, а с другой, страдания есть источник утонченного садо-мазохистского удовольствия, абсолютно неразумного, но все равно приятного. Вероятно, говорить что классик жесток, как это делает Михайловский, неверно. Судя по приведенным (и многим другим ) местам, Достоевский скорее мазохист. Жестокому доставляют удовольствие страдания других, мазохист любит страдать сам. То, что он трус и раб по логике подпольщика приятно: это показывает, что он порядочный человек... Конечно, Федор Михайлович слишком умен для того, чтобы не видеть насколько хромает логика такого рассуждения. Порядочность раба и труса — это все равно что говорить, что у покойника здоровые почки, а помер он от цирроза. Но коли послать логику к черту? Дважды два ведь начало смерти? Если убедить себя, что неразумное разумно с некой высшей точки зрения?
«Я – дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоило и ст;ит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И однако же Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но и с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше бы хотелось оставаться со Христом, нежели с истиной.»
Это не слова верующего, но изо всех сил пытающегося поверить. Против всех разумных доводов.
И еще одно место из личных записей (про Каракозова): «Благослови его бог и пошли ему покойной правды. Ибо весь вопрос в том и состоит что считать за правду.» Для Достоевского «в лучшие минуты» правда — это то, что можно с помощью Божьей выбрать. В худшие он как человек разумный в возможности выбрать направление падения камней все же сомневается. В «Бесах» Тихон объясняет Ставрогину, что от воинствующего атеиста до христианина дистанция гораздо меньше, чем это кажется: пропасть лежит между обоими и скептиком, который не верит ни в атеизм, ни в религию и затрудняется сказать что-нибудь определенное по поводу обоих точек зрения. Это очень тонкое замечание. Вообще, очень тонкие замечания и наблюдения соседствуют у Достоевского с сильнейшей волей пренебрегать любыми наблюдениями и рассуждениями как только речь идет о том, чего хочется — это именно черта «подпольного человека», столь приметная в сочинениях классика. Он раз за разом утверждает - и это правда — что в нас копошатся грязные импульсы, что мы неразумны, похотливы, склонны к саморазрушению и страднию. Но вторая часть утверждения Достоевского (и с этим я не согласен) в том, что отбросив разум — теоретические построения Раскольникова, Верховенского или Кириллова — и обратившись к Богу, инстинкту, душе - мы что-то выиграем. У Достоевского разум ведет к погибели, а вера - к спасению через страдание. В жизни вера или неверие никого не спасает и не проклинает: есть люди, могущие прожить достойно, и не могущие это сделать — от веры или неверия это не особенно зависит. Большинство отправленных в Чехословакию 1968 года офицеров стреляют в безоружную толпу, двое приятелей Бродского стреляют себе в висок. Верующие они, или нет — неважно. Скорее всего, атеисты. «Носил ли он венец терновый, носил ли он венок из роз... » «Роза и резеда...»
Особенно карикатурной связь между рассудком и моралью выглядит у выродка Смердякова, зачатого Карамазовым-старшим со слабоумной бомжихой. Заявления Смердякова - общие места рациональной критики религии или пересказ Чаадаева. В них нет ничего оригинального либо особенно предосудительного с точки зрения взглядов следующего века. Тот же Чаадаев, кстати, без раздумий пошел защищать от вторжения цивилизованных французов варврскую Россию, созданную по его мнению для того, чтобы показывать другим странам как не надо жить. («Храбрый обстрелянный офицер, испытанный в трех исполинских походах, безукоризненно благородный, честный и любезный в частных отношениях, он не имел причины не пользоваться глубокими, безусловными уважением и привязанностью товарищей и начальства. “) Достоевский, полагаю, прекрасно понимал, что рациональным образом опровергнуть подобные суждения очень трудно — опровержение состоит в битье Смердякова по морде и навешивании на него всех смертных грехов.
Когда я читаю Толстого, я могу легко вообразить себе его героев – толстый очкарик Пьер, затюканная княжна Марья, отвязная m-lle Bourienne, которую старый князь зовет Буренкой, какой-нибудь дипломат Билибин с его mots... Как выглядит Раскольников или Соня Мармеладова я представить совершенно не способен – это какой-то комплекс невротической болтовни с одного конца и герой бульварного романа с другой. Два воплощения никак не совпадают между собой. Я могу себе представить Раскольникова – убийцу женщин. Я могу себе представить Раскольникова — студента с его наполеоновскими мечтами о золотишке. Но совместить обоих персонажей в связное целое я не в состоянии. Убийца не станет разводить теорий, мечтатель не пойдет глушить старушку и сестру ее Лизавету. Примерно то же самое пишет Кропоткин:
“Раскольниковы не делаются убийцами под влиянием подобных теоретических соображений; а с другой стороны, люди, которые совершают убийства, ссылаясь на подобные мотивы (вроде Lebies в Париже), никоим образом не могут быть причислены к типу Раскольниковых.»
В реальной жизни Сонечка остается проституткой даже если если ей предложат работу в сфере интернет-технологий: получать 3 тысячи в час не особо напрягаясь, или те же три тысячи за день упорной работы — две большие разницы. Набоков очень ехидно отзывался о вере поколения Федора Михайловича в путан с золотым сердцем и высмеивал как ненатуральную сцену чтения Евангелия.
«Если Бога нет, то все дозволено» - утверждает устами Карамазовых Достоевский. Это положение сомнительно даже с точки зрения Нового Завета: там есть слова Ап. Павла: «Все мне позволительно, но не все полезно». Еще более сомнительно оно, если припомнить, как христиане любили своих врагов, горевших на кострах. Конкистадоры крестили в Америке младенцев прежде чем расшибить им голову — так беднягам гарантировалось место в раю. Один современный атеист утверждает, что все дозволено когда Бог есть — и с этим лично мне спорить трудно. В качестве легкого штриха — атеистов, по словам одного почтенного английского историка, в СС не брали: вся нацистская элита в той или иной степени верила в Высшее Существо; католиков с протестантами никоим обраом не дискриминировали при приеме. Гитлеровцы даже продвигали очищенное христианство, в котором Христос был арийцем — сомволика сочетала крест и свастику.
Мне трудно отделаться от ощущения, что вера героям Достоевского нужна главным образом не для того, чтобы перестать грешить, но для того, чтобы перестать напрягаться из-за своей греховности: Господь милосерден и он простит. «Не согрешив, не покаешься, не покаявшись не спасешься». Они, как их автор, всеми силами пытаются отказаться от разума чтобы перестать страдать. Как и он, с переменным успехом.