Авантюризм и мания величия - вот две составляющие успеха моей семьи.
При таких вводных все умрут, а мы останемся. Ужасно живучие по причине вопиющей беспринципности.
Весна, как всегда, наступила внезапно. Еще более внезапно промчался год, точнее десять. Шестнадцать, если совсем уж точно всё подсчитать.
В течение всех этих лет, в начале каждого учебного года, каждого календарного, в начале каждой четверти, каждый понедельник - мама собиралась за нас взяться. Сначала за меня, потом за меня и за брата, потом только за него, но вот он, последний звонок и надо куда-то поступать, а куда?
Первое, что приходило на ум было художественное училище. И фраза из классики:
- Киса, скажите мне, как художник-художнику. Вы рисовать умеете?
И вот тут-то пришлось впервые взглянуть правде в глаза. За всю свою жизнь, прожитую в окружении маминых кисточек и холстов, ни я, ни брат мой не нарисовали ничего более приличного, чем граффити на стенах подъезда. При этом сомнений в том, что мы тоже, конечно же, художники, ни у одного из нас не возникало вплоть до поступления. Какие сомнения! Конечно, художники. Живописцы. Баталисты и маринисты. А то, что кисточку в руки не берем, так некогда. Но захотим и тут же нарисуем! Дайте повод.
Повод назрел. Школа закончилась вся и насовсем и надо было немедленно что-то решать с поступлением нашего мальчика.
- нууу... Может быть в Рериха? - сказала мама, - ездить никуда не надо, рядом совсем.
Спорить не стали, моё поступление в театральный институт в своё время, было так же маминой идеей и уж куда более абсурдной, по сравнению с предложенным вариантом. Тут хоть какая-то логика прослеживалась.
И мы стали собираться поступать в Рериха. Мы тогда были очень "МЫ".
В ход пошло всё: мамины лучшие натюрморты, мои случайные каракули, нарисованные шариковой ручкой в минуту депрессивной задумчивости на листочках в клеточку, и еще какие-то творения, кажется нашей бабушки, датированные шестидесятыми годами прошлого века.
Приёмная комиссия проводила предварительный просмотр бесконечных ученических натюрмортов, старательно вымученных в художественных школах по всем правилам советского реализма. Тоскливые ученические работы в огромном количестве громоздились на столах. К экзаменам допускались только самые обученные.
- Здравствуйте, кому тут сдавать работы на конкурс?
- Мне сдавайте, кто поступает?
- Мы. В смысле - вот этот мальчик. А мы с ним. Пришли.
Мальчик, переминался с ноги на ногу и делал вид, что он прозрачный.
- Какой странный разброс... Это вы в разные годы рисовали?
- мммм... ммм
- вы учились в художественной школе?
- Да! Он учился. Но часто болел (мама)
- И прогуливал (я)
- Но мы очень способные. Все что надо для участия в конкурсе дорисуем, принесем.
- мы тут живем не далеко, пешком можно ходить.
Принимающий работы мужчина подвоха не чувствовал, на голубом глазу тщательно изучал каждую.
- Не плохо, интересно, интересно... (смотрит на мамино лучшее). Композиция не вполне правильная. И горизонт несколько завален. И перспектива нарушена.
- Где завален? Ничего он не завален! Как это нарушена? Где?...
- Да вы не волнуйтесь, мамочка, ну завален - у абитуриентов он у всех завален.
До конкурса я вас допускаю. Мальчика вашего, в смысле.
Мальчик немного проявился, буквально в виде легкой ряби, а то совсем было растворился, хоть и с места не двигался.
Усталые, но довольные, возвращались они домой.
В Рериха наш мальчик так и не стал поступать, хотя и просидел честно несколько дней с утра до ночи не выходя из кухни, впервые в жизни изображая нечто, сильно напоминающее натюрморт. Вполне приличный, кстати. Гены, все же, не чебурашки. Не в этом суть.
Тест на прохождение сквозь стены условностей был пройден вполне успешно.