Посвящается Полю Бурже
Рассказывал Жан Бридель – старый холостяк, которого считали скептиком:
«Великие несчастья ничуть не трогают меня. Я видел войну с близкого расстояния, я переступал через трупы без жалости. Самые сильные жестокости природы, когда люди могут заставить нас кричать от страха и возмущения, не дают нам того пощипывания в сердце, той дрожи, которая проходит по спине при виде некоторых мелочей.
Самое большое горе, которое может случиться с человеком, это, без сомнения, когда мать теряет ребёнка или умирает мать. Это ужасно, это потрясает и надрывает, но от этих катастроф люди вылечиваются, как от больших кровоточащих ран. Некоторые встречи, некоторые подмеченные вещи, некоторые болезненные тайны, некоторое вероломство того сорта, которое будит во всех горькие мысли и открывает перед нами загадочную дверь в нравственные страдания, сложные и неизлечимые, тем более глубокие, что кажутся неопасными, тем более жгучие, что кажутся неуловимыми, тем более цепкие, что кажутся напускными, оставляют в душе горький привкус, чувство разочарования, от которого мы долго не можем избавиться.
У меня перед глазами всегда стоит пара-тройка событий, которых не заметили другие люди и которые вонзились в меня, словно шипы.
Возможно, вы не поймёте того чувства, которое у меня осталось после этих быстрых впечатлений. Я расскажу вам только об одном. Оно очень старое, но живо во мне до сих пор. Может быть, лишь моё воображение привело к тому, что оно так сильно на меня повлияло.
Мне 50 лет. Когда-то я был молод и учился на юридическом факультете. Я был немного грустен, немного мечтателен, подвержен меланхоличной философии и не любил ни шумных кафе, ни бравых товарищей, ни глупых девиц. Я рано вставал, и одним из самых больших моих удовольствий была прогулка в одиночестве по питомнику Люксембургского сада.
Вы, наверное, не знали этот питомник. Это был словно забытый сад из прошлого века, милый, словно улыбка старухи. Кустистые живые изгороди разделяли ровные симметричные аллеи между стенами из тщательно подстриженной листвы. Большие ножницы садовника без устали выравнивали эти перегородки из веток, и время от времени встречались клумбы цветов и маленькие рабатки из маленьких деревьев, стоявших строем, словно школьники на прогулке, а также великолепные розарии или группы плодовых деревьев.
В углу этого живописного места жили пчёлы. Их соломенные домики, расположенные на досточках, раскрывали солнцу свои большие двери, похожие на устье напёрстка, и на протяжении всего пути жужжали эти жёлтые мушки, настоящие хозяйки этого спокойного места, которые любили прогуливаться по спокойным аллеям так же, как я.
Я приходил туда почти каждое утро. Я садился на скамью и читал. Иногда я убирал книгу, вставал и слушал Париж вокруг себя.
Но я вскоре заметил, что прихожу в сад не один, и порой встречал в углу зарослей странного маленького старичка.
Он носил туфли с серебряными пряжками, короткие кюлоты, сюртук табачного цвета по-испански, кружево вместо галстука и немыслимую шляпу с широкими полями. Он был худым, угловатым, гримасничающим и улыбчивым. Его живые глазки подмигивали, веки постоянно двигались, а рука постоянно покоилась на золотом набалдашнике трости, которая, должно быть, была для него дорогим воспоминанием.
Этот человечек сперва удивил меня, а затем крайне заинтересовал. Я подсматривал за ним через листву, шёл за ним издали, останавливаясь за кустами, чтобы меня не было видно.
И вот однажды утром, когда он думал, что был один, он начал делать странные движения: сначала несколько прыжков, затем реверанс, затем сделал антраша ещё подвижной ногой, затем начал изящно крутиться, подпрыгивая и улыбаясь, словно был на сцене, округляя руки, изгибаясь своим тощим тельцем марионетки, направляя смешные приветствия в пустоту. Он танцевал!
Вначале я застыл от удивления, спрашивая себя, кто из нас двоих сошёл с ума.
Но он внезапно остановился, прошёл вперёд, как делают актёры, закончив представление, поклонился и отступил с улыбками и воздушными поцелуями, посылая их двум рядам деревьев.
И он важно продолжил прогулку.
Начиная с этого дня, я не выпускал его из виду, и каждое утро он повторял свои упражнения.
Меня охватило безумное желание заговорить с ним. Я рисковал. Я поприветствовал его и сказал:
- Какое чудесное утро, сударь.
Он поклонился:
- Да, сударь, совсем как в старые времена.
Через неделю мы были друзьями, и он рассказал мне свою историю.
Он был балетмейстером в Опере во времена Людовика Пятнадцатого. Красивая трость была подарком от графа де Клермонта. Когда речь шла о танцах, он был готов говорить часами.
Вскоре он признался мне: «Я женился на знаменитой Кастри. Я могу представить её вам, если хотите, но она не ходит сюда. Видите ли, этот сад – это наше удовольствие и наша жизнь. Это всё, что осталось от нашей молодости. Нам кажется, что мы не смогли бы жить, если бы его не было. Он старый и благородный, не так ли? Мне чудится, что воздух здесь остался таким же, как много лет назад. Мы с женой проводим здесь все дни после обеда. Но я прихожу сюда и по утрам, потому что рано встаю».
На следующее утро, едва позавтракав, я пошёл в Люксембургский сад. Вскоре я заметил своего друга, который церемонно вёл под руку старушку в чёрном. Меня представили. Это была Кастри, великая балерина, которой рукоплескали принцы, король и весь галантный свет, который словно оставил в воздухе запах любви.
Мы сели на скамью. Был май. По аллеям витал аромат цветов, тёплое солнце проглядывало сквозь листву и бросало на нас большие капли света. Казалось, этот свет пропитывает всё чёрное платье Кастри. Сад был пуст. Было слышно, как вдали грохочут фиакры по мостовой.
Я сказал старому танцору:
- Объясните мне, что это был за танец – менуэт?
Он вздрогнул.
- Менуэт, сударь – это король танцев и танец королей. С тех пор, как не стало короля, не стало и менуэта.
И он начал длинную напыщенную тираду, из которой я ничего не понял. Я хотел, чтобы он описал мне все па, все движения и позы. Он волновался от своей неспособности и нервничал.
Внезапно он повернулся к своей молчаливой и важной супруге:
- Элиза, не будешь ли ты так любезна, если мы покажем этому господину менуэт?
Она встревоженно огляделась, молча поднялась и стала перед ним.
Тогда я увидел нечто незабываемое.
Они сходились и расходились с детскими ужимками, улыбались, качались, кланялись, прыгали, как 2 старые куклы, которых приводит в движение заводной механизм, который был когда-то создан искусным мастером по моде своего времени, а теперь устарел.
Я смотрел на них, и моё сердце сжимали странные чувства, мою душу волновала невыразимая грусть. Мне казалось, что я вижу трагикомедию, тень ушедшего века. Мне хотелось плакать и смеяться одновременно.
Внезапно они остановились, закончив фигуры танца. Несколько секунд они стояли друг напротив друга, гримасничая, а затем поцеловались со слезами.
Через 3 дня я уехал в деревню. Я их больше не видел. Когда через 2 года я вернулся в Париж, питомник уже разрушили. Что стало со стариками без их милого сада, без зелёного лабиринта, без запаха прошлого?
Умерли ли они? Бродят ли по современным улицам, как изгнанники? Танцуют ли, словно призраки, свой фантастический менуэт между кипарисов на кладбище, вдоль дорожек, обрамлённых могильными камнями, при свете луны?
Воспоминание о них мучило меня, словно рана. Почему? Я сам не знал.
Вам, конечно, это кажется смешным?»
20 ноября 1882
(Переведено 18.09.2017)