49. Пиеро
Венеция. Вода, вода и еще раз вода… Вода везде, вода кругом: на улицах, в домах, в мыслях. Венеция на рубеже XV-XVI веков. Евреи – армяне, армяне – евреи, греки. Среди этой пестрой, шумной, носато-глазастой толпы изредка мелькало, подобно призраку в темном замке ночью, бесцветное лицо германца. Венеция …
Микеланджело уже месяц жил в этом городе лагун. Аромат нового города заглаживал постепенно сердечные рубцы. Хотелось куда-то пойти, что-то узнать, с кем-то поговорить. Просто так, ни о чем, просто поболтать, не вникая ни в какие детали. Микеланджело заметил, к своему удивлению, что на него обращают внимание, несмотря на изувеченное лицо. Он часто рисовал теперь, сидя на камне и спускаясь почти к самой воде. Она успокаивала его. Он рисовал страстно, лихо, безудержно. Однажды, он спинным нервом ощутил на себе взгляд. Микеланджело отнял глаза от картона. Девушка лет семнадцати, с мягким греческим лицом смотрела на него. Он увидел ее глаза: влажные, черные, блестящие. Он знал эти глаза. Девушка влюбленно смотрела на него, потом перевела свой взгляд на его руки: большие, узловатые, с тонкими длинными заостренными пальцами и улыбнулась ему. Микеланджело вскочил со ступенек, на которых сидел и опрометью побежал к тому месту на мосту, где она стояла. Когда он добежал до него, то не нашел девушки.
Он часто искал ее лицо в толпе прохожих, но спросить о ней стеснялся. Больше они никогда не виделись. Ощущение воды стало жизненно необходимым для Микеланджело. Он опять загрустил, но как-то по-другому, в стихах. Он открыл в самом себе новую лирическую струнку, и ее лавандовый оттенок грусти очень устроил его. Он был молод. Микеланджело писал и рвал свои стихи, потом опять писал и потом опять рвал. Но он понравился самому себе в это время. Венеция изменила его, а может, не изменила, а перенастроила, вызвав на поверхность ту часть его души, которую так безжалостно затоптали во Флоренции.
Вечер был хорош собой. Все было красиво. Вода блестела, как никогда прежде. Микеланджело спустился к ней. Она заговорила с ним своим нежным, приветливым журчанием, ласкаясь о камень, на котором стоял юноша. Она словно о чем-то рассказывала ему, тихо умоляла, предупреждала…
Становилось холодно. Молодой человек весь съежился и пошел домой. Вдруг… топот ног за спиной. «Синьор Буонарроти, синьор Буонарроти, подождите». Микеланджело обернулся. Это был молодой человек с виллы Кареджи. Микеланджело почувствовал, как внутри него запахиваются дубовые двери и на них вешаются амбарные замки. Молодой человек догнал его: «Пойдемте со мной, здесь недалеко».
- Никуда я с Вами не пойду!
- Так надо. Вы очень нужны.
- Кому?
- Моему хозяину Пиеро Медичи.
- Он здесь?
- Да, мы недавно приехали. В общем, пожалуйста, пойдемте со мной. Это жизненно важно.
Микеланджело опустил голову и побрел вслед за слугой. К великому удивлению, они пошли не в Палаццо, а по набережной. Издалека Микеланджело увидел фигуру Биббиены. Он постарел и как-то странно весь дрожал. Это было хроническое состояние. Верный советник склонился над каким-то человеком и по движениям Биббиены Микеланджело понял, что тот уговаривает этого человека подняться со ступенек и уйти. Этим человеком был Пиеро Медичи. Микеланджело глубоко и тяжело вздохнул. Биббиена узнал художника и протянул к нему руки. Слов не было. Микеланджело смотрел на Пиеро. Биббиена решил оставить их наедине и, уходя, лишь шепнул: « Я Вам потом все расскажу». Микеланджело боком приблизился к Пиеро. Он сидел и смотрел куда-то вдаль. Молодой человек присел рядом. Спустя примерно минуту Пиеро внезапно и резко повернулся к художнику и сказал: «Ты? Дай я тебя обниму». Пиеро страстно, всем телом прижался к Микеланджело. Он дернулся. Пиеро резко всмотрелся ему в лицо.
- Тебе больно? Мой мальчик. Тебе больно. Дай я подую, - Пиеро принялся дуть и растирать плечи и руки художника. – Мой мальчик, ты пришел как раз во время, а то бы Биббиена увел меня отсюда, и я бы тебя не увидел. А ты стал такой большой, сильный, - Пиеро странно засмеялся, - ой, твоя кожа, он загорела, она очень сильно загорела, - лицо Пиеро помрачнело, - это от огня, да? Это потому что … огонь… - глаза Пиеро округлились, он открыл рот. У Микеланджело внутри пошел дождь. Пиеро обнял молодого человека, поцеловал его в губы и сказал: «У тебя всегда была такая ароматная кожа». Микеланджело окончательно понял, что Медичи не узнает его.
Примчался Биббиена. Он позвал слуг с носилками и Пиеро был поднят и унесен как ребенок. Биббиена и Микеланджело остались наедине. Оба долго молчали. Сложив перед собой пухлые руки, Биббиена начал первым: «Вы удивлены, синьор Буонарроти?»
- Да.
- А я ничуть. Так и должно было случиться. После Вашего отъезда нас выгнали из Флоренции, захватив большую часть наших средств.
Микеланджело с интересом обернулся к своему собеседнику.
Пиеро вернулся из лагеря Карла VIII без чувства облегчения, на душе было омерзительно. Пиеро Медичи хорошо понимал, что произошло. Двойное предательство. Он предал Флоренцию и предал Медичи, вступив в сговор с Корсини. Пиеро чувствовал себя человеком без будущего. Он ничего не хочет, ничего не чувствует и ни на что не надеется.
Корсини встретил его с улыбкой: «Мой друг, Вы – истинный политик. Мои поздравления. Это надо отпраздновать. Дайте мне бумагу».
- Бумагу? Вам надо бумагу? А-а … получай!!!
Пиеро стал хлестать подписанным договором по лицу Корсини. – Это за меня. Это за отца, это за мою несчастную мать.
У Корсини глаза на лоб полезли. Пиеро был весь красный: «Вот вам всем от нашей семьи, которую вы так ненавидите и которой вы так завидуете».
Договор превратился в клочья. Пиеро ногтями вцепился в полуобморочного Корсини и провел ими по его лицу, на лице остались красные борозды. Лука Корсини прошептал: «Идиот. Я хотел тебя спасти, по крайней мере, твою шкуру. Но теперь … Не жди пощады». Собрав остатки договора, Лука Корсини вышел.
Пиеро с братьями и со слугами въехал во Флоренцию. Его процессия достигла площади Синьории. Почему все так тихо? Они въехали на площадь и вынуждены были остановиться – из всех проулков к ним стекались какие-то люди. Окружали их, не давая сделать и шагу. Злобные, дикие лица, корявые, грубые руки, змеиный шепот. Вдруг, с лоджии Синьории послышался крик: «Вот, кто предал нас французам. Вот, кто желает, чтобы свободные флорентийские граждане стали рабами гасконских собак. Это он хочет, чтобы солдаты полоумного Карла Французского жгли и грабили наши дома и насиловали наших жен и дочерей. Вот – он, он теперь в вашей власти. Сделайте все то, о чем вы так давно мечтали».
Медичи стащили с коня и начали бить, срывать с него одежду и украшения. Члены Синьории покинули лоджию, остался только Лука Корсини, произнесший речь. Пиеро не чувствовал ударов, ему не было больно, не было и страшно. Ему было никак. Где-то прокричали: «Сосунков не трогать!» Послышался визг. Это толстенького Джованни, который пытался воззвать к милосердию толпы, оттащили от брата Джулио. Искусав руки своих обидчиков до крови, будущий Папа Лев Х бросился в сторону, в которую увели его брата.
Пиеро били по - всякому. В основном – ногами. Один раз он открыл глаза, когда почувствовал, что чья-то рука хочет сорвать с его шеи золотую цепочку с крестиком. Он носил ее, не снимая с самого раннего детства, сколько себя помнил, ее одела на него его мать. Из последних сил Пиеро хотел защитить рукой последнее, что у него осталось. Кто-то ударил его по щеке. Лицо ударившего приблизилось. Это был тот самый человек вместе с которым Пиеро Медичи распил не одну бутылку вина. Глаза их встретились.
- Узнаешь? Очень хорошо, что узнаешь. Я уж боялся, что мне не удастся проститься с тобой, как следует.
Мужчина сорвал с Пиеро Медичи нательный крест.
- Я же говорил тебе, что ты – ничтожество без таких, как мы. Прощай, дорогой друг.
Пиеро стукнулся затылком о камень. Пошла кровь.
50. Мрак
Когда накопилось, то
Тянет и ноет
Тяжелая, грузная чаша
С водою,
Болотной пахучей водой
Не речною,
А с тиной, накопленной
Долгим застоем.
П.Пехтелева
Атмосфера удушающего мрака, когда больно даже открывать глаза по утрам. Больно дышать, больно спать, больно жить. Жизнь превращается в тяжкую повинность. Хочется ее побыстрее закончить, но нет сил для того, чтобы самому отнять ее у себя.
Пиеро Медичи носил одежду монаха. Он стал фанатично набожным, и как это и бывает в подобных случаях, припадки его благочестия носили спонтанный и бессмысленный характер. Временами, он созывал всех своих слуг, приближенных и заставлял их надевать на себя монашеские рясы, простаивать часами на коленях, перебирая четки и произнося на латыни все молитвы, цитаты из Святого Писания и житий святых. Нередкими гостями бывали и бичи. Пиеро бил себя, Пиеро бил других и заставлял их проделывать то же самое друг с другом. На время это успокаивало Медичи. Ему было больно. Все время, когда он приходил в сознание, Пиеро звал канцлера Биббиену и долго говорил с ним на любую тему, которую он сам предлагал. Те раны, которые наносит нам жизнь, оставляют не только рубцы, которые мы всю жизнь пудрим и замазываем или нередко пытаемся выдать за родимое пятно, но и оставляют нам бесценный и ликвидный капитал, под названием мудрость. С ее помощью мы уже быстро вычисляем в толпе подобного себе, и, глядя на его измученную физиономию, с улыбкой понимаем, что и этот идет по проторенной веками дорожке – лечит симптомы, а не саму болезнь.
Микеланджело долго не мог придти в себя от потрясения. Он никогда не испытывал личной симпатии к Пиеро Медичи, но здесь был совсем другой человек. Жалкий, больной, сдавшийся. Та драма, которая произошла в судьбе могущественного флорентийского патриция, указала Микеланджело на правоту древнейшего изречения: «Все проходит». Для чего же живет тогда человек, если все, к чему он стремится так зыбко, непрочно и в любой момент может обернуться против него самого? Давал бы Бог человеку какое-то время, чтобы все обдумать, взвесить, прежде чем родиться? Но, нет. Зачастую, человек не нагружает свой мозг мыслями и во время жизни.
Микеланджело нашел себя философствующим и в первый раз после встречи с Пиеро улыбнулся. Пришел Биббиена и позвал синьора Буонарроти к синьору Медичи. Микеланджело попробовал отказаться, но Биббиена так настаивал и чтобы его не огорчать, Микеланджело покорно принял предложение.
«… Нет большего мучения,
Как о поре счастливой вспоминать
В несчастии…»
Пиеро захлопнул Данте. Это была книга рыжего переплета, на потертой коже которого, Микеланджело, несмотря на развивающуюся близорукость, разглядел надпись «Полициано».
- Микеле, ты же любишь Данте?
- Люблю, Ваше Сиятельство.
- Мое, мое и теперь только мое Сиятельство, - Пиеро устало засмеялся, потом тихо и серьезно спросил: «Я тебя напугал вчера?»
Микеланджело отвел глаза в сторону, всем видом показывая, что не хотел бы отвечать на вопрос. Пиеро молчал. Микеланджело не выдержал паузы первый:
- Я Вас не осуждаю.
- Ты меня жалеешь.
- Я только сказал, что я Вас не осуждаю.
- Я должен быть тебе благодарен?
- Вы мне ничего не должны, - голова Микеланджело все глубже и глубже уходила в плечи, глаза засверкали. Сверкающие зрачки остановились на надписи «Полициано» на обложке «Божественной комедии». Пиеро заметил это.
- Хочешь?
Молодой человек задумался. Пиеро Медичи никогда не был ни альтруистом, ни меценатом. Микеланджело решил сознаться.
- Да.
- Почему он тебя любил?
«Как там у Вергилия: «Опять мы возвращаемся к нашим баранам?» - пронеслось в голове Микеланджело, - «лишь бы бить не начал, а то я за себя не ручаюсь».
- Синьор Медичи, Вы все время интересуетесь чужими чувствами. Почему бы Вам не задать тот же вопрос себе и в отношении себя? Вы должны жить за себя, а не за других. Кого Вы сами любили и почему Вы ждете любви от других, не желая ничего отдавать от себя, и почему Вас так волнуют чувства, проявленные людьми ко мне?»
Пиеро покраснел, поднялся с кровати и заговорил: «Кого я должен был любить, а? Кого, Микеле? Моя мать была так забита», - на глаза Пиеро навернулись слезы, - «Что никаких чувств не могла выражать. В ту ночь 1469 года, когда мой отец женился на ней, он, прежде чем пойти к ней в спальню, долго гладил статую Давида работы Донателло. Мой отец не выносил мою мать, а она – его. О какой любви ты говоришь, Микеланджело? У Медичи нет сердца, ты, что не знаешь этого, Микеланджело?»
Пиеро перешел на крик. Микеланджело почувствовал тошноту.
– Прекратите винить Вашего отца. Вы уже не ребенок, и он Вам ничего не должен.
- Не, должен, Микеле, должен. Это он тебе ничего не должен. Он за три года дал тебе столько, сколько за всю жизнь не дал ни одному из своих сыновей. Это - наказание от Бога быть сыном Лоренцо Медичи Великолепного.
- Прекратите! – Микеланджело зажмурился и весь странно задрожал, - немедленно прекратите! Ваш отец был великим человеком.
- Да, он был великим человеком, но не отцом. Микеле, у меня внутри есть очень маленький человечек, и он все время плачет.
Микеланджело вернулся в Болонью к Альдобрандини. Любимого художника Лоренцо Медичи встретили с большим любопытством. Микеланджело скорее учился в Болонье, чем что-то делал сам. Учился он, прежде всего, у Якопо делла Кверча. В нем, умершем еще в 1438 году Микеланджело, прежде всего, почувствовал родственную душу. Микеланджело услышал и ощутил каждой клеточкой своего существа мощный талант выдающегося скульптора. Им не надо было встречаться лично, чтобы понять друг друга. Микеланджело узнал и полюбил делла Кверча в его творчестве. Он глубоко тронул душу двадцатилетнего Микеланджело. Поползли слухи. Молодой художник, перенесший в своей душе не одно горе, ощущал, как остатки сил, накопленные им за тот недолгий промежуток времени, который он прожил на этой земле, покидают его. Внутренняя сила уходила из него. Микеланджело со страстью борющегося человека кинулся в поиски образа. Он создавал христианских мучеников и святых, а выходили языческие персонажи. Болонцы, привыкшие к бестелесной условности старых мастеров, пришли, в большей части, в полное недоумение от пышущих олимпийской мощью праведников.
Из Болоньи нужно было уезжать.
51. Наваждение
В дом Буонарроти постучали. Урсула пошла открывать дверь, ворча как всегда, что куча бездельников шляется неизвестно где и ей приходится полностью тащить весь дом на себе. После смерти мадонны Лукреции Буонарроти жили все время в городе. Лодовико здесь имел определенный круг общения, таких же диссидентов в отношении Савонаролы, как и он сам. Они встречались, играли в кости, обсуждали новости, клеймили монахов, пили вино и утешались, рассказывая друг другу непристойности. Стук в дверь Буонарроти был редкостью. Лодовико тоже решил высунуться за дверь.
- Я от Микеланджело, - послышался молодой голос. Урсула поспешно открыла дверь. Молодой человек, возраст которого нельзя было понять из-за бороды и усов, с низко надвинутым монашеским куколем, вошел в дом. Урсула вежливо проводила гостя в парадную комнату. Оставив его там отдохнуть, (судя по всему, он проделал далекий путь), Урсула пошла распорядиться по поводу ужина. Время было уже позднее. В коридоре женщина встретила Лодовико. Она окинула его взглядом. Ну, он выглядел примерно так же, как выглядят все мужчины, которым около пятидесяти, у себя дома, поздним вечером и не важно, где и когда это происходит. Урсула зашикала на Лодовико, дав ему понять, что его неуемное любопытств будет удовлетворено, только если он постарается приодеться и причесаться, и не будет доводить гостя до изнеможения вопросами, на которые он не захочет отвечать. Умная женщина узнала, кем был этот монах.
Лодовико, любопытный как все мужчины среднего возраста, молниеносно выполнил указания преданной домоправительницы и через несколько минут сидел с неожиданным гостем за столом, пристально его рассматривая. Это был человек, лет тридцати пяти, одетый в монашескую рясу и оттого имеющий очень скромный вид, но лицо, не знавшее резких порывов ветра, красивые гладкие руки, аккуратная бородка выдавали в нем представителя высшего сословия. Пока гость ел, Урсула несколько раз взглядами показывала Лодовико, чтобы он поглядел на руку гостя. На одном из его пальцев был перстень с камеей, на которой была выгравирована саламандра. Не отрывая глаз от жаркого, гость заметил и оценил это маневры.
- Я – Лоренцо ди Пиерфранческо Медичи, - мужчина поднял глаза.
- Мы всегда рады приветствовать у себя дома члена семьи наших покровителей, - тут же вставила Урсула.
Лодовико молчал. Он думал о Микеланджело, но данное Урсуле обещание не давало раскрыть ему рта и забыть все те вопросы, которые хороводом кружили в его голове. Серые глаза молодого Медичи были серьезными, умными и грустными. Отодвинув от себя тарелку, Лоренцо произнес: «Для всех я – Пополани, просто Пополани, понятно?» Урсула повторила, как бы заучивая: «Пополани». Лодовико, встретившись с ней глазами, тоже произнес: «Пополани». Лоренцо Пополани сказал: «Ну, вот и хорошо. А теперь о приятном. Я виделся с Микеланджело. Он возвращается во Флоренцию».
- О, Мадонна, мои молитвы услышаны, - Урсула всплеснула руками, - только как же это?
- Я понял все, - сказал Медичи, - это ненадолго. Всего лишь временно. Как художнику, Микеланджело легче будет перебраться в Рим из Флоренции, так как в мастерстве у него нет здесь никаких конкурентов. Конечно, в политическом смысле сейчас не самый благоприятный период, но именно сейчас на фоне трагедии нашей родины и моей семьи, - Лоренцо тяжело вздохнул, - гений Вашего сына, синьор Буонарроти, будет блистать наиболее заметно и наиболее ярко. Он быстро привлечет к себе внимание, находясь именно здесь, во Флоренции и кроме того, - Лоренцо улыбнулся, - Микеле соскучился.
- Бамбино мио , - Урсула всплакнула. Ей представился чернокудрый, черноглазый маленький мальчик, мажущий углем стены отцовского дома. Лодовико отвернулся.
Микеланджело не хотел и боялся возвращаться во Флоренцию. Боялся ли он Савонаролу? Нет, ни в коем случае. Серьезно он его никогда не воспринимал и с тонким внутренним чутьем истинного гения понимал, что скоро настанет конец этой не на шутку разгулявшейся во Флоренции «pazzia bestiallissima» , которая уже принесла столько несчастий чуть ли не в каждый дом, подобно чуме. Нет, Микеланджело не боялся Савонаролу, потому что не верил в него. Художник знал, что сейчас ему нужен новый толчок в его жизни, который вырвет его раз и навсегда из лап страшной и подчас смертельной болезни под названием «прошлое». В двадцать лет он страстно хотел начать новую жизнь.
В маленькой траттории на большой дороге, которая вела из долины Ньеволе в Пистойю, сидел одиноко человек средних лет с глубокими, преждевременными морщинами на молодой коже и так недружелюбно поглядывавший на всех окружающих его людей, что никто из вновь прибывших посетителей не рискнул присесть с ним за один стол. Он заказал козленка, салат из латука, сыр и вино. После трапезы лицо путника немного смягчилось и не казалось таким уж грозным в обрамлении густых, черных, вьющихся волос и неухоженной бороды.
- Можно к Вам? – какой-то монах все-таки решил нарушить уединение этого Вулкана.
- Садитесь, - буркнул Вулкан, вновь опуская глаза в пустую тарелку.
- Что-то тучи надвигаются, гроза, наверное, будет.
- Наверное.
За окном что-то загрохотало. Люди в траттории загоготали, как гуси у торговки на рынке. Хозяин дополнительно принес огня.
- А Вы поедете или заночуете здесь? – не унимался неугомонный собеседник.
- Еще не знаю. Не решил, - ответил неразговорчивый мужчина, сделав вид, что его страшно интересует дно глиняной кружки. Надо было встать и уйти, но сил не было, и после обильной трапезы особо чувствовалась усталость, и все тело покорно отдавалось охватившей его истоме. Блаженство портил некстати появившийся монах.
- Вы во Флоренцию едете? – спросил он.
У его соседа в голову закрались подозрения, а не расширил ли свои агентурные сети Савонарола, что его доверенные лица стали разгуливать по дорогам в поисках инакомыслия и «суетности»? Так что молодой мужчина ответил:
- Нет, не во Флоренцию, - и зло посмотрел на монаха.
- А я знаю, что во Флоренцию, - каким-то загадочным тоном ответил монах, внезапно понизив голос, из-под нависшего на глаза куколя было видно, что он внимательно смотрит на своего соседа. Кто-то запел в траттории.
- Кто Вы? – сурово спросил мужчина.
- Я – Лоренцо Медичи.
Судорога передернула широкие плечи Микеланджело, ибо это был он.
- Что? – переспросил он монаха, хрипя.
- Я – Лоренцо Медичи, - спокойно ответил он.
Микеланджело схватил в кулак глиняную кружку, дно которой он до этого так внимательно изучал и вскочив, замахнулся на монаха. Некоторые посетители с интересом воззрились на многообещающую сцену. Поединки с монахами в то время были большой редкостью. Он, видя, что дела принимает нешуточный оборот, зашипел на Микеланджело: «Я – Лоренцо ди Пиерфранческо Медичи». Микеланджело тут же понял свою оплошность и пристыженный сел и стал извиняться за свою горячность. Ему стало стыдно.
- Простите, Ваща Светлость, в последнее время я сам не свой. Тут … все… разом свалилось на меня. Простите, Ваша Светлость.
- Микеланджело, моя семья виновата перед тобой, и мой полоумный кузен Пиеро в первую очередь. Ты, наверное, знаешь, что я ни разу не приезжал на виллу Кареджи во время его царствования.
Микеланджело сидел, низко опустив голову на руки. Опять Медичи, а он уже думал, чтобы освободился от них насовсем. Но нет. Видно Богу так было угодно – переплести между собой тесно их судьбы и их таланты.
Лоренцо поднялся и жестом позвал Микеланджело следовать за ним. Они вышли на улицу. « Я остановился вон в том доме», - Лоренцо указал на одну из бедных лачуг, прижатых к скале, - «если хочешь, пойдем со мной. Уже все уплачено, Микеле». Микеланджело резко поднял глаза на Лоренцо. Ветер сдул капюшон с его головы. Светлые волосы, красивые умные глаза, нежный рот и тонкие руки. Микеланджело тяжело вздохнул. Они пошли вместе.
- Ты видел его? – Лоренцо сам застилал себе постель.
- Да.
- Как он?
- А-ах, - Микеланджело махнул рукой и начал раздеваться.
- Он всегда был таким. Мы никогда не ладили, - Лоренцо уселся на стол и сам стал стягивать с себя сапоги. Микеланджело было немного забавно видеть одного из Медичи в столь нелепом положении. Лоренцо все понял и как-то смущенно улыбнулся. Микеланджело улыбнулся в ответ и сказал: «Я знаю». Они стали обращаться друг к другу на «ты», и с той минуты Микеланджело в шутку начал называть нового друга «Великолепный Лоренцо».