Мамаша Соваж. Мопассан

Ольга Кайдалова
1
Я 15 лет не ездил в Вирлонь, но как-то осенью вернулся туда к своему другу Сервалю, чтобы поохотиться. Тот как раз заново отстроил свой замок, разрушенный пруссаками.
Я бесконечно люблю этот край. В мире есть уголки, которые являют чувственное удовольствие для взгляда. Их любят физической любовью. Мы – люди, которых соблазняет земля – храним нежные воспоминания о некоторых ручейках, лесах, прудах, холмах, которые часто видели и которые остались в памяти, словно счастливые события. Иногда мысль возвращается к какой-то полянке в лесу, к скале, к покрытому цветами лугу, которые мы видели лишь раз весёлым днём, но которые остались в сердце, словно образ женщины, случайно встреченной на улице весенним утром. Она была одета в светлый воздушный наряд и оставила в нашей душе неутолённое, незабываемое желание, ощущение близкого счастья.
В Вирлони мне нравилось всё. Вся местность была покрыта низким лесом и пронизана ручьями, которые текли в почве, как кровь по венам. В них ловили раков, форель и угрей. Божественное удовольствие! В некоторых местах можно было купаться, а в высокой траве на берегу прятались вальдшнепы.
Я шёл лёгким шагом и смотрел на своих двух собак, которые бежали впереди. Серваль шёл справа, на расстоянии 100 метров от меня, по полю люцерны. Я завернул за купу кустарников, которая образует границу леса Содр, и заметил разрушенную хижину.
Внезапно я вспомнил её такой, какой видел в последний раз, в 1869 году: она была чистой, увитой виноградом, а перед дверью толпились куры. Что может быть печальнее вида мёртвого дома с жутким скелетом?
Я также вспомнил, что добрая женщина из этого дома угостила меня стаканчиком вина, когда мы с Сервалем устали с охоты, и тот рассказал мне тогда историю обитателей этого дома. Отец был старым браконьером, его убили жандармы. Сын, которого мне доводилось видеть, был высоким крепким парнем, который славился своей силой по уничтожению дичи. Их звали Соважами*. Была ли это их настоящая фамилия или кличка?
Я окликнул Серваля. Он подошёл широким шагом охотника.
Я спросил:
- Что стало с этими людьми?
И он рассказал мне эту историю.

*Соваж (фр.) – «дикий».

2
Когда объявили мобилизацию, сыну Соважей было 33 года, и он пошёл воевать, оставив мать одну. Её особенно не жалели, потому что все знали, что у неё есть деньги.
Она жила одна в своём домике, стоявшем далеко от деревни, на лесной опушке. Впрочем, она не боялась, так как была той же породы, что и мужчины из этой семьи: грубая, высокая, худая старуха, которая смеялась редко и с которой не хотелось шутить. Но сельские женщины никогда не смеются много. Это привилегия мужчин! У женщин же грустная душа, потому что их жизнь тяжела и лишена удовольствий. Крестьянин иногда веселится в кабаре, но его супруга всегда хранит серьёзное лицо. Мускулы на её лице не приспособлены для смеха.
Мамаша Соваж продолжила своё обычное существование в домике, который вскоре засыпало снегом. Раз в неделю она ходила в деревню за хлебом и мясом, затем возвращалась назад. Так как в деревне поговаривали о волках, она брала с собой ржавое ружьё, и было любопытно видеть, как она идёт, немного согнувшись, медленным шагом по снегу, а дуло ружья выглядывает над чёрной шапкой, покрывающей седые волосы, которых никто никогда не видел.
Однажды пришли пруссаки. Их расселили по домам в соответствии с возможностями каждой семьи. Так как старуху считали богатой, у неё поселили четверых.
Это были четверо голубоглазых парней со светлыми бородами, довольно толстые, несмотря на походную жизнь, и добродушные. Они старались помочь старой женщине во всём, освободить её от забот. По утрам их видели у колодца, совершающих свой туалет, обмывающих среди снегов свои бело-розовые тела северян, а мамаша Соваж ходила туда-сюда по кухне, готовя суп. Затем было видно, как они убирают на кухне, моют, колют дрова, чистят картошку, стирают, выполняют все хозяйственные работы, как 4 послушных сына вокруг матери.
Но старуха постоянно думала о своём сыне, о своём худом сыне с карими глазами, с крючковатым носом, с густыми чёрными усами. Каждый день она спрашивала солдат: « Знаете ли вы, где расположен 23 французский пехотный полк? Там служит мой сын».
Они отвечали: «Нет, не знаем». И, понимая её тревогу (ведь у них тоже остались матери на родине), они оказывали ей тысячу мелких услуг. Она почти любила их, этих четверых врагов, так как в крестьянах нет патриотической ненависти – она принадлежит только высшим классам. Эти скромные люди, которые платят больше всего из-за своей бедности, так как каждый новый побор их угнетает, которых массово убивают как «пушечное мясо», потому что это самый многочисленный класс, которые больше всего страдают от военных тягот, потому что они – самые слабые, не понимают военного пыла, раздуваемого политиканами, который за полгода исчерпывает силы обеих наций: победителей и побеждённых.
В деревне говорили о мамаше Соваж и пруссаках: «Вот ещё четверо нашли себе берлогу».
Однажды утром, когда старуха была дома одна, она увидела издалека приближающегося человека. Она его узнала, это был почтальон. Она вынула лист из конверта, достала из футляра очки, которыми пользовалась при шитье, и прочла:
«Мадам Соваж, данным письмом сообщаю Вам печальную весть. Вашего сына Виктора вчера убило ядром, его разорвало на 2 части. Я был рядом, так как мы служим в одном полку, и он раньше говорил о Вас, чтобы я известил Вас в случае несчастья. Я взял из его кармана часы и отдам их Вам, когда закончится война.
Искренне Ваш, Сезар Риво, солдат 2-го класса 23-его пехотного полка».
Письмо было отправлено 3 недели назад.
Она не плакала. Она застыла на месте, отупев от боли. Она думала: «Виктора убили, Виктора больше нет». Потом слёзы постепенно подступили к её глазам, и горе захлестнуло сердце. Мысли бежали чередой. Она его больше не обнимет, не поцелует, никогда! Жандармы убили отца, пруссаки убили сына… Его разорвало ядром. Ей казалось, что она видит эту ужасную картину: отпавшая голова, открытые глаза и закушенный ус, как её сын делал всегда в минуты гнева.
Что же стало с его телом? Если бы ей вернули тело, как вернули тело мужа с дыркой от пули во лбу!
Но тут она услышала шум голосов. Пруссаки возвращались из деревни. Она быстро спрятала письмо в карман и встретила их спокойно, с обычным лицом, так как успела вытереть глаза.
Они все смеялись от радости, так как принесли кролика (украденного, без сомнения), и показали старухе знаками, что сегодня их ждёт вкусное кушанье.
Она немедленно пошла на кухню готовить обед, но когда пришло время резать кролика, её сердце дрогнуло. Тогда один из солдат убил его ударом по голове. Она начала сдирать кожу, но вид тёплой крови, которая покрывала её руки, которая застывала, заставила её дрожать с ног до головы, и перед глазами стоял сын, которого разорвало надвое, который тоже был весь в крови, как это животное.
Она села за стол вместе с пруссаками, но не могла есть. Они не обращали на неё внимания и пожирали жаркое. Она искоса и молча смотрела на них, вынашивая одну идею, но её лицо было так безмятежно, что они не догадывались ни о чём.
Вдруг она сказала: «Я же не знаю ваших имён, а мы уже месяц живём вместе». Они с трудом поняли её и назвали себя. Этого ей было мало, она заставила их записать имена на бумаге, с их адресами, и, надев на нос очки, долго разбирала незнакомый почерк, затем сложила листок и положила в карман, сверху письма, которое сообщало о смерти сына.
Когда обед был закончен, она сказала:
- Я поработаю для вас.
И начала носить сено на чердак, где они спали.
Они удивились. Она объяснила, что так им будет теплее, и они начали ей помогать. Они набили чердак соломой, и комната стала тёплой и приятно пахнущей, в ней чудесно было бы засыпать.
За обедом один из них обеспокоился, почему она не ела, и она ответила, что простыла. Она разожгла сильный огонь в печи, чтобы согреться, а четверо немцев взобрались в свою спальню по лестнице, которой пользовались каждый вечер.
Когда они подняли за собой люк, старуха унесла лестницу, затем бесшумно закрыла входную дверь и вернулась за тюками соломы, которыми наполнила кухню. Она ходила босиком по снегу так тихо, что они ничего не услышали. Время от времени она прислушивалась к их громкому храпу.
Когда она сочла, что достаточно подготовилась, то бросила вязанку соломы в печь, а когда та загорелась, разнесла пламя по остальным, вышла из дома и стала смотреть.
За короткое время хижину наполнило яркое пламя, затем оно превратилось в жуткий пожар, гигантскую печь, отблески которой вырывались из узкого окна и бросали яркий луч на снег.
Затем с крыши послышался громкий крик, затем вой, призывы о помощи, полные страха и тревоги. Затем, когда люк сгорел снизу, вихрь огня проник на чердак, лизнул соломенную крышу и поднялся к небу, как огромный факел. Вся хижина пылала.
В треске пожара больше нельзя было расслышать никаких звуков. Внезапно обрушилась крыша, и горящий каркас дома выбросил в воздух плюмаж искр среди облака дыма.
Белая местность, освещённая огнём, сияла, как серебро, выкрашенное в красный.
Вдалеке зазвонил колокол.
Старуха Соваж стояла неподвижно, глядя на разрушенный дом, сжимая ружьё сына из-за страха, как бы немцам не удалось ускользнуть.
Когда она увидела, что всё кончено, она бросила оружие в пожарище. Раздалась детонация.
Прибежали люди: крестьяне, пруссаки.
Они нашли старуху, сидящей на пне, спокойную и удовлетворённую.
Немецкий офицер, который говорил на французском, как на родном, спросил её:
- Где ваши солдаты?
Она протянула худую руку по направлению к красным углям, которые уже потухали, и громко ответила:
- Там!
Вокруг неё столпился народ. Пруссак спросил:
- Каким образом загорелся дом?
Она ответила:
- Я подожгла.
Ей не верили, думали, что из-за несчастья она сошла с ума. Но она рассказала обо всём сначала до конца, от получения письма до последних криков сгоревших. Она не забыла ни одной подробности.
Закончив, она вынула из кармана 2 листка и, чтобы прочитать в последних отблесках огня, надела очки, а затем произнесла, показывая один листок: «Это о смерти Виктора». Показывая второй, она сказала: «А здесь их имена, чтобы написать их семьям». Она спокойно отдала листок офицеру, который держал её за плечи, и продолжила:
- Напишите, как это случилось и что это сделала я, Виктуар Симон, мамаша Соваж! Не забудьте.
Офицер отдал приказ по-немецки. Её схватили и приставили к ещё тёплой стене её дома. Затем 12 солдат выстроились перед ней на расстоянии 20 метров. Она не шевельнулась. Она поняла и ждала.
Раздался приказ, и гром выстрелов последовал за ним. После них раздался последний запоздавший выстрел.
Старуха не упала, а опустилась на землю, словно у неё подкосились ноги.
Офицер подошёл к ней. Её почти разорвало надвое, а в руке она держала своё письмо от сына, залитое кровью.

Серваль добавил:
- Из мести немцы разрушили мой замок.
А я думал о матерях четверых парней, которые сгорели заживо, и о суровом героизме этой матери, расстрелянной у стены.
И я поднял камешек, до сих пор чёрный от сажи.

3 марта 1883
(Переведено 21 сентября 2017)